на гитаре, на старинном, невесть как пережившем войну пианино, с непонятной надписью для меня «Hofmann и Czerny», на пустых кастрюлях, учил играть на барабанах, и так ловко все у него выходило!
Слухи о человеке с изуродованным лицом, но божественным голосом с хрипотцой, сначала расползлись по всему Минску, а потом и по всей Белоруссии.
Даже беспризорники, после того, когда я подрался с одним из них, кто бросил Василию в след «страшный лейтенант», больше его не обзывали. Не решались.
После каждого своего концерта Василий приходил к нам домой, приносил обязательно что-то вкусное, у него было много поклонников его таланта, впрочем, как и поклонниц, и каждый норовил Василия чем—то угостить, ну а он, в свою очередь со всем этим добром приходил к нам, на обязательный вечерний чай во дворе нашего дома, где мы жили.
Всегда был в хорошем настроении, и всегда рассказывал очень смешные истории, – мы хохотали до слез. Даже папа с мамой. Но лед между ними не таял. Они считали его врагом. Бабушка была на стороне Нади. Как—то помню его историю, которая развеселила даже папу. Байка была о Маршаке, который остался в Москве и не уехал вместе с женой и младшим сыном в эвакуацию. С ним осталась его секретарша. Уже в годах и очень ему преданная. Была она немкой по происхождению, и вот, когда по радио объявлялась воздушная тревога, то Маршак, каждый раз подходил к её двери, стучал, и говорил фразу:
– Розалия Ивановна, ваши прилетели!
Минск потихоньку восстанавливался. Бомбежек же, конечно, уже никаких не было.
Но взрывы иногда доносились до нас.
Это саперы взрывали неразорвавшиеся бомбы или мины, которые разминировали в городе и в лесах вокруг города …
По утрам они с Надей ходили гулять в близлежащую рощу. Очень часто брали с собой и меня. Да, и Васино уродство на лице, почему—то стало совсем не заметным. Василий всегда много рассказывал, например от него я узнал, что у белорусов есть обычай, – сажать дерево при рождении ребенка: если дерево примется и будет хорошо расти, то и ребенок будет здоров и счастлив. И в этой, нашей роще было множество таких деревьев. Чтить и уважать деревья и священные рощи – характерная черта дохристианской эпохи. Была у него с собой со всех сторон обгоревшая книжка, правда не помню, ни как называется, ни автора, и он часто читал нам из нее вслух, например о священной роще у полабских славян, которых описывал какой—то Гельмольд, ещё в 1155 году. Там росли только священные дубы. У меня и сейчас стоит в ушах его торжественный бас, которым он читал книги в слух, как будто бы пел, как батюшка в церкви:
– О, здесь был и жрец, и свои празднества, и обряды жертвоприношений.
И здесь имел обыкновение собираться весь народ, да с князем во главе»
Белорусы свои священные рощи называли «прошчы».
Роща, куда мы чаще всего ходили гулять, состояла из очень старых деревьев, кое—где обнесенных старой оградой, в глубине которой, возле ручья стояла разрушенная часовня. Иногда мы видели, как к ней приходили люди, лечиться, пить воду, молиться. Кто—то приносил старым дубам монетки, хлеб—соль, завернутые в полотно. Василий нам рассказал, что ленточки на священных дубах завязывают влюбленные, и покуда она сама не развяжется, то любовь в сердце людей выдержит любое испытание. Ведь нет ничего сильнее любви на земле. Даже смерть пасует перед ней. А рощи, в которых растут священные деревья, оберегаются высшими силами! Есть даже поверье, что если человек решался сбраконьерничать и срубить такой дуб, то человек тут же наказывался тяжелой болезнью, даже мог сойти с ума. Ну, а если человек потом раскаивался и сажал на том же месте новое дерево, то говорят, он выздоравливал.
Деревья не люди, они умеют забывать обиды и продолжать жить дальше, прощая людей. Хотя сам Василий, как—то сказал, что, когда совершают предательство, это как ломают сразу две руки. Простить предателя можно, а вот обнять не получится.
Тогда, первый и последний раз я увидел у Василия в глазах слезы.
Вася с Надей тоже повязали свою ленточку.
Повязали ровно за час до беды.
Когда мы шли уже обратно, то я увидел в гуще леса полянку, на которой было много лесных ягод – земляники, она ярким красным пятном прямо звала меня к себе. Я крикнул Наде, что я убежал лакомиться ягодами и побежал сломя голову через чащу леса. Земляника оказалось сладкой. Я так увлекся, что, когда услышал щелчок под левой ногой, не сразу понял, что произошло.
Мы, дети войны. Наши игрушки – это патроны, гранаты, спрятанные от отца ножи, пистолеты, тротиловые шашки и в свои четырнадцать лет я умел собирать и разбирать многие пистолеты, винтовки и автоматы, даже разминировать несложные мины, и потому по этому сухому щелчку сразу понял, что я попал в западню. Смертельную западню.
Под моей ногой оказалась противопехотная мина. И она уже встала на боевой взвод. Я замер и стал звать на помощь, что ещё мог сделать четырнадцатилетний пацан? Первой прибежала Надя, следом за ней Василий. По моей застывшей позе и неестественному положению руг и ног он все понял. Решение принял молниеносно. Обежав вокруг поляны, он нашел несколько поваленных деревьев, которые начал сносить и складывать возле меня. Когда своеобразная баррикада была готова, он сказал Наде, что он с разбегу прыгнет на меня и постарается сбить с ног так, чтобы мы с ним оказались с той стороны баррикады, а Надя должна в этот же момент, из—за бревен, тянуть меня изо всех сил за руки. Но не высовываться, чтобы не подставить себя осколкам. Нога у меня уже затекла, и я понимал, что бессилен сделать прыжок самостоятельно.
Страха смерти не было.
Василий вел себя уверенно и даже успел рассказать нам анекдот.
Когда все было готово, Василий спросил у нас, готовы ли мы, и после утвердительного ответа начал отходить для разбега.
Я протянул руки сестре. Надя схватила меня. Я чувствовал дрожь её рук и пульс, который был в унисон с моим. Василий крикнул, что-то типа «не ссать – прорвемся», и начал свой разбег.
Сильнейший удар, мой непроизвольный крик, причитание сестры и взрыв прозвучали за моей спиной одновременно …
Когда я пришел в себя и выбрался из—под завала баррикады, через пыль, дым и опускавшиеся под силой тяжести взрывной волной и осколками, сорванные с деревьев листья, я увидел Василия, который лежал в луже собственной крови.
Рядом с ним уже сидела Надя и выла по волчьи обхватив себя за голову.
Одной ноги у Васи не было по колено. Второй, по ступню.
Я был оглушён, но мысли работали ясно. Я закричал, что есть мочи, чем привел сестру в себя и мы вдвоем подняли, почему—то не очень тяжелого Василия на руки, и понесли его в сторону города … сколько прошло времени, я не знаю, сознание было, как в тумане.
Звон в ушах, боль в спине, как от тысячи иголок, тошнота и дрожащие ноги…
… на встречу нам ехала штабная машина, видимо услышали взрыв…
… дальше все было как во сне … о том, что у меня три осколка в спине и два в голени я узнал уже на следующий день …
Василия пытались спасти лучшие хирурги Минска. Они из него вытащили уже больше сорока осколков… и продолжали борьбу за его жизнь.
На следующий день отца экстренно вызвали в Москву. Мы все полетели с ним. Уже садясь в военный самолёт нам сообщили, что Васю ещё пытаются спасти, но пришлось ему ампутировать обе ноги. Одну по пах… на этом связь оборвалась.
Это было в конце лета 1945 года.
В Московском госпитале мы с Надей пролежали месяц.
Она с контузией, я с осколочными ранениями.
Еще в госпитале папа сообщил нам, что Василий умер. Не выдержало сердце.
Бабушка говорила, что, наверное, так даже лучше, чем если бы он выжил, мало того, что с изуродованным лицом, и без пальца, так ещё и без ног. Беда.
Сестра моя, Наденька, перестала разговаривать. Совсем. Онемела. Врачи не могли понять причину, но все списали на последствия контузии.
Мы учились все общаться с ней заново. Писали друг другу записки.
Она по необходимости. Мы из солидарности. Смеяться она тоже перестала.
В её русой косе до пояса, появилось много седых волос.
Через год она поступила в институт. Политехнический. На особых условиях.
Освоила азбуку для глухонемых. Проучилась там пять лет.
Все эти годы Надежду возили по лучшим клиникам страны в попытке вернуть Наденьке речь. Но «светила» медицинских наук были бессильны.
Я же через несколько лет ушел служить во флот, где и прослужил на крейсере четыре года. Черноморский флот и Севастополь стали моим домом на это время.
Когда вернулся, то Москву было не узнать, а вот сестра не изменилась.
В нашем доме по—прежнему жила тишина.
В одно прекрасное утро, наша бабушка сообщила, что ей срочно надо поехать к приятельнице в Минск и, пока я ещё не устроился на работу и был свободен, должен был её сопроводить. До Минска мы добрались на поезде. Бабушка Нюра загадочно молчала. Как—то краем глаза я увидел вырезку из газеты о каком—то безногом музыканте, но не придал этому значения, потому, как прошло почти десять лет после тех событий в Минске. Вышли на вокзале и первым делом бабуля подошла к будке, на которой было написана «Городская справка». Спустя несколько минут мы сели в автобус и поехали. На окраине города, на конечной остановке мы вышли. Бабуля несколько раз спрашивала у прохожих дорогу, и мы шли по улице с небольшими одноэтажными домами, аккуратно обходя лужи после дождя, который, судя по всему, прошел тут незадолго до нашего приезда.
Пахло свежестью. Щебетали птицы. Вдалеке виднелась опушка леса и мальчишки, которые гнали небольшой табун лошадей. Возле облезшей калитки из штакетника, окраска которого, некогда была синей, мы остановились. Я увидел приоткрытое окно, из которого сквозняком качало свернутую узлом марлевую занавеску, слышался звук аккордеона… до боли знакомого аккордеона …
У меня пересохло в горле …
Пульс участился и в моей голове стало горячо от прилившей туда крови.
Бабуля постучала и звук аккордеона замолк на полу ноте.
Дверь нам открыл Василий. Не узнать его было невозможно.
Перед нами был живой и такой же жизнерадостный мой спаситель!
Я не знаю, зачем наш папа нас обманул, может он на самом деле желал счастья своей дочке, не знаю. Но Василий выжил. Выздоравливал долго и мучительно.
Выкарабкался. На зло всем чертям. Он очень любил жизнь, и, говорит, именно любовь вытащила его с того света. Остался преподавать музыку в школе, на окраине Минска. В Одессу решил не возвращаться.
Потом наступил конец сороковых и по всей стране начали прятать инвалидов войны, которые массово, без ног и без рук пропивали свою инвалидную пенсию и клянчили деньги на всех улицах страны.
В стране—победительнице такое было недопустимо. Так посчитала партия и правительство. Свозили их неведомо куда. Обратно не возвращался никто. Говорили, что оставляли в санаториях навсегда.
Васе повезло. Ему вручили награду, Орден Ленина, за подвиг в Берлине, где он спас от смерти, говорят, что самого Жукова. Написали статью о его подвиге в послевоенном Минске, вырезку из газеты, которую я увидел в поезде.
Выделили дом в городе. Поставили в очередь на получение новой квартиры.
Потом меня отправили гулять в город, а бабуля Нюра очень долго, о чем—то беседовала с Василием. На следующий день мы уехали в Москву. Язык мне сказали держать за зубами. Я пообещал.
Вставал я всегда рано. Привычка с флота. Жили мы в сталинской высотке к тому времени. Отец занимал уже какой—то пост в министерстве строительства. Переехали мы туда недавно. Утро было прекрасным. Река, которую было видно из нашего окна, наполняла наш двор не только отблесками солнечного света, а и какой—то неописуемой радостью. Свежесть, сплетение летних запахов, цветов сирени, свежескошенной травы и вымытых тротуаров, все это вместе со сквозняком, через открытое окно, попадало к нам в квартиру. Родители ещё спали. Надежда была в ванной. Бабушка уже возилась на кухне. Городские птицы щебетали свои песни, кто где, кто на проводах, кто на деревьях и кустарниках. Город просыпался. Вдалеке слышались звонки трамваев и ритмичные звуки метл дворников.
Я даже не знаю, что завибрировало первое, окна, мое сердце, или воздух в Москве.
Через открытое окно окружила, обволокла песня, которую пел Василий, спутать его ни с кем было невозможно! Такого голоса больше не было ни у кого в целом мире! Голос не пел, он тихо плакал, потом громко рыдал от тоски и одиночества, и через небольшой проигрыш аккордеона сразу потек душераздирающий «Синий платочек» …
Бабушка замерла на кухне.
Я услышал, как резко выключилась вода в ванной. Я подошел к окну и открыл его настежь. Звук голоса усилился во много раз. Я выглянул и оторопел. Посередине двора, в инвалидной коляске сидел с аккордеоном в руках старший лейтенант Боровой. В парадной форме, с тремя боевыми орденами с одной стороны и с Орденом Ленина с другой стороны.
Кругом во дворе слышался звук открываемых окон.
Вряд ли тогда, не то, что Москве, а и во всей стране были тогда люди, которые не потеряли в войну своих близких. Потому военные и послевоенные песни были знакомы всем, да и вызывали они, большей частью одни и те же эмоции.
Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу запел дальше, и сталинская высотка стала подпевать, поначалу не дружно, а потом все слаженней и слаженней стали отхлопывать рефрен его следующей песни.
С балконов стали раздаваться восхищённые голоса.
Отец, мать проснулись и в пижамах выбежали в коридор, где столкнулись с Надеждой, у которой в глазах стояло нечто …
Аккордеон разливался всеми своими мехами … Василий продолжал петь, и серебряные колокольчики, из которых, казалось, состоит его невероятный голос, в полной тишине пропел следующую песню:
– Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь…
Здесь аккордеон запнулся, было видно, что Василий на самом деле вытирал слезы, которые катилась по его изуродованному ожогом лицу …
Василий продолжил:
– Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Темная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь пролегла, между нами.
Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила…
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и сейчас надо мною она кружится.
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной ничего не случится!
Когда Василий закончил, наступила гробовая тишина, которую разорвал голос моей сестры, разорвал раз и навсегда:
– Вввваааассссссссяяяяяяя… Ввассяяя, Вввваааасечька!
Роднооооой моооой!!! Ты нашел меня! Нашел!
P.S. Василий и Надежда поженились через два месяца.
У них родилось трое детей, ещё двоих они усыновили.
До свадьбы моя бабушка не дожила. Но умерла она с улыбкой счастья на лице.
P.P.S. Двор в то утро аплодировал Василию почти час. Голос Василия Григорьевича услышали маршалы Конев и Рокоссовский и они спустились пожать ему руку, но её пришлось пожимать через Надежду, которая прилипла к груди Васи, к груди любимого Василия, безногого, с обезображенным ожогами лицом, но с таким большим сердцем, в котором поместился целый мир по имени Любовь!
Рассказ «Лейтенант королевского флота её Величества»
История о том, что у каждой нации есть герои
– Стоп машина! Полный назад! Плотный лед прямо по курсу! Стоп машина! – отдал я приказ своим «головорезам» и наступила полная тишина. Какое—то время корабль ещё плыл по инерции и о его борт скреблись арктические льды.