Павле на мгновение задержал взгляд и кивнул. Он был высок, крепок и непривычно смугл для лесных жителей. Павле не любил сидеть на одном месте и часто надолго уходил. Говорили, он прошёл весьВеликий лес и дошёл до моря. У Лары был браслет и ожерелье из розовых и белых ракушек, но она их не носила – берегла. Руки Павле с плеч до локтей были покрыты тёмно-зелёными и фиолетовыми татуировками. Спина тоже. Только Лара не успела разглядеть, что именно там выбито. Павле тогда заметил, что она притаилась и наблюдает, и быстро нырнул. А больше никто не знал, что Павле расписал себе тело непонятными узорами. У лесных людей только преступившие родовой закон носили отметки на теле – маленький чёрный крест на внутренней стороне запястья. Первые рисунки на левом плече у Павле появились тогда же, когда и ракушки в шкатулке у Лары. С тех пор его уходы длились все дольше. Но, вернувшись, он неизменно шел к Ларе, и они бродили по деревьям в буковой роще или уходили в Озёрные пещеры. Вот тогда она и подглядела тайну его путешествий. Лара никогда его ни о чем не расспрашивала из гордости –не говорит, значит, не хочет, а просить она не станет. Он дарил ей браслеты редкой, нездешней огранки и серьги-монеты, и обереги, сплетённые из ковыля. Дарил, как правило, молча, но больше он ничего никому не дарил, и Лара считала, что наполнила его молчание верными словами.
Теперь она спала, а он сторожил её сон. Завтра наутро ему нужно было начинать свой путь.
Лара проснулась до рассвета. Приподнялась на руках. Свет едва пробивался в новый день, окрашивая тьму в серый цвет. Она облизнула горячие после сна губы, потянулась. Ночи ей не хватило, но что-то тонкое, как игла, тревожное не давало ей вернуться в затягивающий, оглушающий сон. Косы её расплелись. Лара перекинула волосы на плечо и потянулась за гребнем. Рукоятка его была вырезана и отполирована Павле.
Павле! Она бросилась прочь из шалаша, ноги её так торопливо считали ступени, что чуть не упала, но Павле подхватил. Лара на секунду прижалась к его плечу. Успела! Он был в походном – через грудь ремни сумок, на голове повязка, вышитая ею…
– Я на всю зиму, Лар, – сказал он.
Молча вскинула глаза. Отступила на шаг.
– Ещё и лето не кончилось.
– Мне всю осень шагать, чтобы дойти. А в зиму обратную дорогу не одолею, переждать надо.
Она кивнула. Принялась заплетать волосы, глаз не поднимала. «Тебе идти – мне ждать. Тебе шагать – мне звать. Тебе находить – мне терять, звенеть серебром…»
– До весны, Лара.
Кивнула склонённой головой, почти доплела косу.
Павле усмехнулся, закинул за плечо мешок с плащом. Она ухватила его за руку.
– Подожди. Возьми, – сняла с шеи цепочку с золотым зеркальным диском. – И вернись, – протянула ему золотинку в ладони и подняла глаза.
– Хорошо.
Павле убрал подарок на грудь под ремень. Задержал её руку в своей. Лара усмехнулась, лицо её стало прежним.
– Я спать дальше пойду, устала по степям ходить.
Павле выпустил руку, поправил котомки за спиной.
– Постой. Твоя мать приходила. Спросить велела: какое золото горячей – земное или небесное?
Лара резко вскинула голову:
– Иди, Павле.
Иди. Проводила взглядом. Холодным, колким. Коснулся он того, чего нельзя было трогать. И мать туда же лезет! Не их это! Моё. Только моё. Лара сжала зубы и нехорошо, по-звериному оскалилась. Медленно взобралась наверх.
«Не такой она вернулась. Не такой», – сказала мать, смотря на Лару, сидевшую отдельно от всех.
Сидевшую вольно. Плавно закинула длинные ноги на ветку, вяло откинулась на изогнутый ствол. Вольно и вяло. Лицо нежное, но сухое, выточенное жаром. Волосы подобраны. Руки… Она надела все браслеты и кольца, подаренные Павле. Все. Заковала себя.
«Как придёт – сниму», – Лара почуяла взгляд, но мать уже склонила голову, ей не надо этих слов и так всё знает.
Да что мать – люди видели, что Ларка выцвела и затихла в это лето. Певунья, хохотунья, птичка – всё ушло. Выветрилось, испарилось. Ушло. Замкнулась в ожидании, бедняжка.Совсем высохла. Каземир зорко глядел за младшей дочкой, но если и увидел что, то впервые смолчал. Ара тоже молчала. Она первая заметила, что золотой диск больше не отражает солнце на груди сестры. Тогда она сняла свой и спрятала. Но мать, видевшая всё, на этот раз молчать не стала. «Скоро дожди пойдут. До тех пор живи, как хочешь, но потом в дом возвращайся. Одна – не перезимуешь». Лара согласно кивнула. Она совсем ушла в свой шалаш, ни с кем не говорила, словно берегла себя (и все слова) для чего-то грядущего, дальнего. «Не Павле она ждёт. Не его», – говорила мать за ужином, откладывая в миски еду для Лары.
Жар, её опаливший, не оставил следов на коже, лишь душу иссушил.Лара не могла разобрать зов, тот зов, что звучал как натянутая струна, как раскаленный в полдень воздух в степи – сухой и трескучий. Она думала – так тоска в сердце поёт, и одно лишь имя жило на её губах: «Павле». Только в нём она видела возможность избежать того, что вырвалось на волю из драконьего колодца. Она терпеливо сносила все недоумения и уговоры. Пусть, пусть говорят, думают, что хотят, как хотят… Я дождусь, он придёт ко мне!..
Лара напоминала бабочку, по ошибке залетевшую в дом. Она посерела, потускнела, губы стянула колкая улыбка. Бабочке воля нужна.
И в десятый день осени она ушла. Сказала, что, мол, за последними травами и кореньями, короб на спину приладила, а сама на западную тропу свернула, что через леса к равнинам и океану вела. На третий день её ухода хлынули дожди. За Ларой никто не пошёл. Мать запретила.
«Она давно ушла. Когда ты её увёл. В свой город увёл», – сказала она Каземиру. – Там она и осталась. Там её и ищи».
*
Он видел только ночь.
Он летел так жадно, что не мог остановиться и попал на север, во льды. Силы оставили его, ибо источник его был слишком далек и слишком чужд этим каменистым застывшим землям. Он упал. Лежал и видел ночь, видел звёзды, высокие, бесчисленные… Он забывался, и сны его были долгими. И в снах его не было крыльев. Однажды он попытался встать. Звёзды качнулись над головой.Он поднялся и понял, что крыльев действительно нет, есть только неуверенные шаткие ноги. Есть шаги. И путь прочь от звёзд и от холодных бесплодных земель.
Ему непривычны были мелкие сковывающие движения, дыхание – тяжёлое и вязкое. Но больше всего тяготил взгляд, который никуда не ушел. Приближающий, беспощадный, проникающий в самую суть вещей и жизней. Вечно шарящий, жадный. Его собственный драконий взгляд.
Постепенно он привык к телу, утратившему прежний размах, и научился гасить взгляд. Он прошёл льды. И вышел к побережью, за которым начинался Великий лес. А потом степи. И жизнь.
Его утраченная жизнь. Всё еще таящаяся в звенящем в лунные ночи колодце.
*
Когда зарядили дожди, и лесной город затянуло влажной зыбкой пеленой, Ара часто доставала полированную золотую пластину на цепочке, грела её дыханием и, потерев рукавом, всматривалась в прояснившуюся глубину. Она надеялась увидеть сестру, но зеркальце показало ей только седые волны, стылые волны далёкого моря и человека в лодке, упорно борющегося с ними. он заслонил лицо от ветра, но кожаная перевязь у него на груди была точно такая же, какую носил Павле… Ара со вздохом накрыла зеркальце рукой. Зима будет долгой. Куда бы он не плыл, обратно придёт не раньше, чем птицы вернутся в леса, не раньше, чем в степи зацветутмаки.
Селения уунти не знали ни маков, ни золотых первоцветов сон-травы. Их сила и красота просыпалась зимой. Ледяные жилища, сложенные из гладко обточенных, прозрачных глыб, ярко сверкали на солнце или обрастали мягким инеем в пургу. Нутро их было выстлано шкурами: чем удачливее и опытнее охотник, тем богаче меха в его жилище. На широком ложе, устланном тюленьими и медвежьими одеялами, среди подушек из шкурок снежных собачек уже тридцать лун спал человек. Он был нем и наг. Он вышел из моря. Или приплыл с тюленями.Или вынес его на своей спине кит. Или быстрые хищные келпи – духи воды – подбросили скитальца. Многое говорили. Только дочь охотника Мерци – Ула – не слушала никого. Она заходила в ледяной лом, стягивала меховые рукавицы и, отогнув край одеяла, клала руку на грудь тому, кого прислал океан. Он дышал мерно, а вот сердце его едва билось, и порой золотом, чистым золотом блестели глаза из-под ресниц…
Когда прошло еще тридцать лун, океан вновь прислал человека. Он пробился сквозь весенние шторма на утлой лодчонке, его руки так сильно сжимали обломок весла, что пальцы еще долго носили отпечаток древесного узора. На груди у него висело маленькое зеркальце, блестящее на солнце так остро, что невозможно удержать взгляд. Странник спрятал его под плащ, но Ула успела рассмотреть – точно так же блестели глаза немого мужчины, что спал в ее доме. Золотом, чистым золотом. Огнём.
– Пойдём, – сказала она тому, кто приплыл.
Он кивнул, сложив руки на груди. Лицо Улы было едва видно за меховой оторочкой капюшона, щёки и нос щедро смазаны жиром. «Принял меня за чью-то жену, а я ему в сёстры гожусь. Ничего! Успеет еще рассмотреть».
– Вот, – указала она на кровать и спящего в мехах человека. – Его отдал нам океан. Он жив, дышит, но его сердце едва бьётся. Он ничего не говорит. И взгляд его обжигает, потому он и спит, – добавила она шепотом.
В тёплом доме за толстыми стенами она скинула тяжёлую шубу на пол, сняла рукавицы и плотную унь – островерхую шапку. Чёрные гладкие волосы легли на спину, звякнули колокольчики в ожерелье и очелье. Но странник даже не обернулся.
– Ты говоришь, он нем?
– Нем и наг. Таким нам отдал его океан. Тебя тоже отдал океан. Но ты другой, – Ула склонила голову набок. – Как зовут тебя?
Он наконец обернулся:
– Павле. Павле из Великого леса.
– Пав-ле… А я Ула, дочь охотника Мер-ци.
– Я могу здесь остаться, Ула?
– Да. Мой отец не откажет путнику, – дочь севера чуть помедлила и добавила. – Ты, должно быть промок и замёрз. Возьми тёплую одежду. Я сама её сшила.
Он снял задубевший от соли плащ, жилет и рубаху. На груди его, плечах и спине бежали узоры. Ула вскрикнула, заслоняя лицо:
– Ты демон!
– Нет, человек. Не бойся. Я знаю вашу речь, я приплыл сюда на лодке, ты сама её видела. Посмотри, как ветра мою кожу истрепали, – Павле взял девушку за руку и приложил на мгновение к своей покрасневшей щеке. – А вот он… Он – дракон. Попавший во льды, лишенный своего источника.
– Ах! Не человек, нет?..Кто сказал тебе?
– Вот, -он коснулся зеркальца на груди. – Оно мне все показало и сюда привело.
– Оно, – Ула робко протянула руку к золотой пластине, но так и не коснувшись, отдёрнула, – оно и правда его. Ты знаешь, отчего он всё время спит?
– Он обессилен, его источник далеко,дракон без огня стал человеком.
– Ты тоже… почти как дракон, Пав-ле.
Юноша натянул широкую рубаху, обшитую красными нитками по вороту.
– Нет, я всего лишь драконий хранитель. На моём теле выписаны их пути, те, что ведут к источникам. Чтобы я знал, куда идти, если они забудут… Кому ты шила этот наряд, Ула? – спросил он, проводя рукой по рыбам и солнцу вышитым на груди.
– Тому, кто придёт в этот дом. Но это не он и не ты, – девушка грустно качнула головой.
– Почему же ты дала её мне?
–Чтобы согреть, – девушка снова склонила голову на бок и чуть улыбнулась.
– Спасибо. Ты… Твоя доброта спасла нас.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Ула перестала приходить в ледяной дом своего отца. Суровый охотник Мер-ци курил трубку в углу или пел песни ветруу очага по вечерам. Наконец, когда луна снова должна была народиться, он вынул трубку изо рта и сказал:
– Скоро на охоту пойду. Когда вернусь, я дам тебе две руки собак. И тридцать шкурок бельков, моя дочь сошьёт из них одеяло. Заверни в него спящего человека и уходи. Иди на встречу весне. Спеши.
– Нет, – качнул головой Павле. – Не две руки. Больше. Две и еще два. Дюжину.
– Хорошо! – Мер-ци кивнул и снова сжал ножку трубки зубами.
Дочь севера вышла проводить людей, которых принёс океан. Она долго смотрела им в след, прикрыв рукой глаза, ветер трепал разноцветные ленты на её островерхой унь – Ула звала весну.
*
Лара знала, что вышла слишком поздно и дождей ей не избежать, но всё равно шла. В три-четыре дня она надеялась миновать Озерные пещеры и выбраться на северный тракт, а дальше… Дальше сердце подскажет, куда идти. Где искать его. Павле.
Он носит золотое зеркальце на груди. Он поможет победить жар, иссушающий душу.
Лара шла. Ночевала в дуплах между висячими городами Великого леса. Пополняла запасы в едва знакомых и вовсе незнакомых семьях. Дни слипались в одну сплошную пелену. А ночью во всех её снах был кто-то огромный, золотой, дышащий огнём. Именно он вел её дальше – от дерева к дереву, от одногогорода к другому.Его зов, едва различимый в дождь и стужу, был все-таки сильнее зимнего молчания, постепенно сковавшего Великий лес.
Лара засыпала, свернувшись клубком и спрятав все мысли поглубже. Просыпалась и долго лежала, грея дыханием руки. Надо идти. Поправляла вязаный капюшон, подаренный ей матушкой Шо в городе Старых деревьев – его она миновала три дня назад – натягивала перчатки из шерсти коз, бродящих по далёким степным поселкам кудлатыми стайками, выбиралась из дупла, заваленного доверху палыми листьями и травой. И шла. Это был последний перевалочный пункт. Дальше их просто никто не делал. Никто не ходил так далеко на север. Павле тоже, наверно, шел не этим путём, а плыл на корабле, огибая мысы западных княжеств – как красиво он о них рассказывал! А вот о севере молчал, только подарил ей крохотную костяную дудочку из клыка морского медведя – мо-о-р-жа-а. Павле был на севере всего раз. Что ж… Она тоже посмотрит, как пляшут огни в небе там, где заканчивается мир. Она дойдёт.
Её подобрала семья оленеводов. Сквозь снег, слепивший ресницы, Ларе казалось,что их узкие глаза смеялись вопреки непрекращающемуся ветру. Они в четыре руки втянули её в сани и повезли по широко раскинувшимся полям мерзлых пустошей.
Север дохнул ей в лицо, а она не успела отвернуться.
Но всё же он пощадил её.
В посёлке оленеводов праздновали переход ночи на день, воздух полнился детским гомоном и перезвоном колокольцев – мальчишки и девчонки привязывали ленты с бубенцами к шестам, дверям и даже рогам оленей. Лара выползла из шатра и сидела у стены, привалившись к ней плечом. Лицо ее было скрыто меховым капюшоном. Седая Вэй наоборот спустила его на плечи и позволила ветру трепать все её семь косиц.
– Что там? – Лара указала слабой рукой за горизонт.
– Там море. Белое море.
– Небо и море – одно?
–Нет,это снег слепит тебе глаза. Они разные, девушка-лоза, они разные.
– Что там за морем?
– Там льды. Они спят в долгую ночь, а в долгий день движутся. На них живут морские котики, растят двоих детёнышей – белых и круглых как снежные шары, в которые играют наши дети.
– А морские медведи там водятся?
– Медведи?
– М-моржи-и. С большими клыками, достающими до земли.
– Ну насмешила, девушка-лоза! Конечно! Медведи, хо-ха!
– А люди? Люди живут там?
– Да. Они охотятся на котиков и медведей, хо-хо-хо,и ловят рыбу. Ты видела, как наши дети привязывали ленты к шестам? А они привязывают их к своим шапкам, ап-ха-ха, прямо к своим островерхим унь! И зовут себя уунти.
– Уунти, – повторила Лара, всматриваясь слезящимися глазами в горизонт.
Слёзы текли и застилали взор каждый раз, когда она смотрела. Поэтому, когда дюжина чёрных точек перечеркнула белое полотно, она не заметила их, и сердце её не дрогнуло – прежний зов, что вёл её, теперь лишь изредка колол раскалённой иглой грудь, шаманка обманула золотой голос, заглушила его своим бубном. Отогнала она и хворь, что терзала Лару всю долгую зимнюю ночь. Лихорадка оставила её, только пальцы на руках и ногах почернели и плохо слушались.
Чёрные точки выросли в пушистых собак, их лаем полнилась долина. Псы стойбища отвечали, сотрясая воздух. Дети бежали навстречу, хохоча. «Гость, новый гость!Что он нам привезёт?» – звенели их голоса.
– Не гость, а два, – сказала Вэй, поднимаясь. – Пойдём, девушка-лоза, поставим чай, достанем мясо, растопим жир.