А Медведя так и подмывает высказаться.
— Эй, Сорока! И не смотрел я в дупло, а вот знаю, что там спрятано.
— Че-че-что?
— Косточку куница про запас отложила.
А Сорока, известно, приврать любит.
— Эх ты, — «я знаю»! Лекарство там…
— Какое?
— Глазное.
— Зачем?
— Чтобы на земле и под землей все насквозь видеть.
— Ну-у? Давай украдем.
Вильнула Сорока хвостом и улетела.
А Медведь и говорит себе:
«Слазаю, не поленюсь. Если правду настрекотала Сорока, ни барсук, ни сурок, ни суслик — никто от меня не упрячется. Всех отыщу и всех съем».
Докарабкался Медведь до дупла, примостился на сук поудобнее, сунул лапу в дупло — даже присел от радости. О, и впрямь что-то есть!
Сучок вдруг — хрусть! — треснул. А Медведь — ш-шух! — оборвался.
Грохнулся оземь — по лесу раздалось. Попробовал встать — спину не разогнуть. Потирает поясницу, покряхтывает.
«Ох-о-хох! Ну и сучок, пропади он пропадом! Лет десять торчал — не ломался, а тут — на тебе… Хорошо, хоть лекарство схватить успел…»
Глянул — и обомлел. Не бутылочка с лекарством, а в лапе всего-навсего беличья ножка.
«Ах, болтунья ты белобокая! Кто был прав? Ну, попадись ты мне! Лживый язык напрочь вырву!»
Поругался еще Медведь, потер поясницу, побрел дальше. Видит, Еж на полянке кружится. Там лапкой поскребет, тут ко рту поднесет, пожует что-то, прислушается.
— Иглыч, а Иглыч! А я знаю, что ты делаешь. Издали догадываюсь. Следы путаешь, правда?
— Не совсем. Не от кого, Потапыч. Науке учусь.
— Какой?
— Лесной.
— Зачем?
— Чтобы мяса поесть и в капкан не залезть.
— Ну-у? А как?
— Видишь бугорочки? Там мяса кусочки.
— Врешь!
— Да. Только вдруг не взять, надо грамоту знать.
— Чепуха, Иглыч! Век ничему не учился, а гляди…
Медведь за бугорок — хвать! — а капкан лапу — цап! Рявкнул Медведь, дернул, что было силы. Лапу-то вырвал, а палец оставил. Кровь льет.
— Ах ты, колючка паршивая! — напустился Медведь на Ежа. — Наука! Я тебе покажу науку! Щелкну вот раз — мокрое место останется.
И вдруг застыдился. Такой большой, а с таким маленьким связался. Повернулся и захромал дальше.
Солнце уже с полудня свернуло. Жара — дохнуть нечем. Лес точно вымер. Лишь кум с кумой — Журавль с Лисой — сидят под березкой в тени и вспоминают, как они друг друга угощали: Лиса Журавля — манной кашкой с тарелки, а Журавль Лису — окрошкой из кувшина, — вспоминают и оба хохочут на весь лес.
Хотел Медведь мимо пройти — не терпится себя показать.
— Кум с кумой, Журавль с Лисой, а я знаю, что каждый из вас сейчас думает.
— Интересно. Что же?
— Лиса думает, что она хитрее, а Журавль думает, что он. А никто и не догадывается, что умнее-то всех теперь — я.
— Правда? Вот не слыхали. А чем ты докажешь?
— Да хоть бы тем, что мысли любые отгадываю.
— Угадай, о чем я думаю? — спросила Лиса.
— О курятине!
— А вот и нет! Думаешь, если Лиса, так у нее голове лишь курятина? Мысли мои куда тоньше!
— Какие же?
— А я вот подумала: кто на хитрости горазд — тому не пропасть. Правда, Журавль Журавлич? — подмигнула Лиса Журавлю.
— Несомненная!
— Ну-у? А я вот не верю, — сказал Медведь. — Как ты докажешь, Лиса?
— Проще простого. Вон на той полянке, вон под тем кустом, зверь нору роет. Вкусный-превкусный, хитрый-прехитрый. Никто его не поймает. Но не будь я Лиса, если завтра его не перехитрю и жаркое из него не приготовлю.
У Медведя слюнки потекли.
— А попробовать дашь? Хоть кусочек?..
— Как, Журавль Журавлич, — подмигнула Лиса опять, — дадим?
— Можно.
— Хорошо, — сказала Лиса, — приходи завтра на это же место. Так и быть.
Подхватила Лиса Журавля под крылышко, и зашагали они по просеке.
А Медведь думает:
«Раз я умнее, значит, я и хитрее. Возьму вот и опережу их. Зверь-то совсем в землю зарылся, один хвост снаружи. И охнуть не успеет, как лапой накрою».
Подкрался Медведь — хвать зверя за хвост — и отшатнулся назад метров на десять. Мотает башкой, качается, чихает, не прочихается.
«А-а-ап-чхи! ап-чхи! Вот и верь разговорам — Лиса умная, Лиса хитрая. Ишь, выдумала — из Хорька жаркое. Ффу! Воняет, — не продохнешь! Ах… ах… ап-чхи! ап-чхи!».
Начихался Медведь вдоволь, захотелось ему на деревню сходить, телятинкой разжиться. Выбрался из лесу — смеркаться стало. Видит: невдалеке, на кургане, два козла бодаются. Разбегутся, треснутся лбами — вечером эхо выстрелом катится.
И тут не утерпел Медведь.
Взобрался на курган, к козлам обращается:
— Козлы, а Козлы, а я знаю, почему вы бодаетесь.
— Правда? А ну расскажи.
— Надоело одному из вас жить, а умирать простой смертью не хочется. Вот и упросил один другого живьем проглотить.
— Точно! Как в воду глядел, — говорит один из Козлов. — Это я самый и есть. Только рот у него малюсенький. Как далеко ни разбегусь — никак не попаду.
— Дай-ка я попробую. Мой-то пошире будет.
Встал Медведь, пасть до ушей растянул, с рожками и ножками глотать изготовился.
Разбежался Козел, да просчитался, знать, в сумерках: вместо рта прямо в лоб угодил Медведю. И с такой силищей, что покатился Медведь кувырком вниз по склону. Минут пять как колода отлеживался.
А Козел сверху кричит:
— Эй, ты, дядя! Не попробовать ли еще раз?
Медведь язык прикусил, слова не выговорит.
— Х-хватит… П-по-по горло с-сыт…
Почесал Медведь шишку на лбу, почесал — и поплелся на деревню. Стал через наш плетень пролезать — о колючую проволоку ухо порвал. Рассердился — и разметал все по жердочке. Хотел уже в сарай ломиться, да разговор на беду услышал.
— Ну, как — сладка? — спрашивает Пустобрех Мурлыку.
— Ух, и сладка! Язык проглотишь! Только оставил ты мне мало. У самого, небось, живот как барабан раздулся.
Как ни крепился Медведь, не терпится — смерть!
— Кот, а Кот, а я знаю, о чем вы: сметаны горшок украли и съели.
— Совсем и не воровали, а взяли. И не съели — вылизали.
— Зачем?
— Чтобы смотреться в него можно было.
— Зачем смотреться-то?
— Чтобы знать, какой ты красивый есть.
— А я — красивый?
— Иди поглядись.
— А где?
— В погребе. Там три горшка кряду, в любой глядись.
Залез Медведь в погреб; темь — хоть глаз выколи, ничего не видно. Авось, в горшке посветлее. Нащупал горшок, всунул башку — того хуже. Хотел вынуть, а горшок ухватился за шею краями — не пускает. И так Медведь, и этак Медведь крутится — висит горшок, не шевелится. И слышит он — Мурлыка мяукает:
— Зови, Пустобрех, собак побыстрее, а я его подержу. Пусть дед Матвей увидит, кто сметану у него ворует.
Да — прыг! — на Медведя сверху, когти в шубу запустил.
— Ага, толстопятый, попа-ался! Попомню тебе, как мышонка отнял прошлым летом. Попомню!
Да когтями его, когтями.
Мотнул Медведь башкой — да о бочку с капустой. Разлетелся горшок, рассыпался.
Вымахнул Медведь одним духом на двор и угодил прямо в зубы собакам.
И то ли они ему трепку задали, то ли ему самому от всезнайства тошно стало, — только забежал он за тридевять земель, за тридевять полей — и с тех пор в Гореловский лес глаз не кажет.
Лисья примета
где Николка? — шумно вбежал на кухню Костя.— Он теперь, милок, поди, к Белозеркам подходит, — сказала бабушка Василиса.
— Ушел?! Вот здорово! Вместе читать будем. — Но в это время в избу вошел Николка.
— Уже вернулся?
— Не ходил, — угрюмо ответил он.
— Почему? — удивилась бабушка Василиса. Николка помялся, поковырял пальцем босой ноги сучок в полу и, с видом «семь бед — один ответ», сказал:
— А что ходить бестолку?
— Как бестолку? Что ты мелешь-то?
— Шерсть забыл, вернуться пришлось — раз. Напротив гумна черная кошка дорогу перебежала — два. Ходи, не ходи — все равно неудача.
— Матвей Иваныч! — крикнула бабушка Василиса в раскрытое в сад окно, — а поди-ка сюда на минутку.
— Ну, заварилась каша, — прошептал Костя. Николка отмахнулся рукой.
— Что случилось? — спросил, входя, дедушка Матвей. И — к Николке: — Ты что надулся, как мышь на крупу? Или напроказил?
— Хуже! — сказала бабушка Василиса, — собрался он в Белозерки к Бахареву Ивану Васильевичу — тот ему книжку про пчел обещал — и я ему заодно шерсти клубок Марфе Петровне занести наказала, а он возьми — и вернись.
— Почему?
— В том-то и беда, что «почему». То клубок забыл — вернулся, а не успел отойти — кошка, говорит, дорогу перебежала. Ну, тут и совсем оробел парень.
— Где ты научился таким глупостям? — спросил дедушка.
— Сам Витька Хватов говорил.
Седоватые усы деда дрогнули в сдержанной усмешке.
— Чудак ты маленький. У тебя получается в точности, как у того Волка, что на днях у колхозной овчарни в капкан попал.
— А что с ним случилось? — в один голос спросили мальчики.
— Пойдемте ко двору, — предложил дед Матвей, — там и поговорим.
Все втроем они вышли на крыльцо, сели.
А рассказывал мне это Медведь, когда я в среду в лес за дровами ездил. Рассказывал и смеялся, как Волк, такой хитрый, такой пронырливый, впросак попал. Ну, а потому, как Медведь зверь солидный и врать не станет, то за правдивость его рассказа я головой ручаюсь.
Всю ночь под прошлое воскресенье Волк проохотился — и хоть бы хроменький мышонок попался. Пришел домой усталый, злой. Сидит у норы и репьи из хвоста выбирает.
Бежала мимо Лиса. Увидев Волка, остановилась.
— Ох, Волк, и удача тебя ждет! Смотри-ка, на самом кончике хвоста репей запутался.
— Что ж из этого?
— Как что? А лопни мои глаза, если это не есть самая удачливая примета! Уж я тебе говорю.
— Ох, утомился я, — вздохнул Волк, — но раз такое дело — пойду.
— Иди, иди, сам убедишься.
Вышел Волк на дорогу, видит: подсолнух валяется, а над ним Синица вьется. Выхватит семечко, перелетит на дерево, расклюет — и обратно вернется.
— О, вот она и удача! Бери, не зевай!
Улегся Волк у подсолнуха, лапки вытянул. Посмотрел — Синица подсолнух клюет.
Ближе, ближе крадется Волк.
Вдруг над самым ухом ка-ак кто-то крикнет:
— Крр-как ты смеешь?
Подскочил Волк, словно ужаленный. А это всего-навсего Ворон на Сороку-воровку забранился.
— Эк, дернуло тебя не вовремя! Вспугнул Синицу. А ведь верная лисья примета…
Только проговорил, глядь: птенец-соколенок из гнезда вывалился. Волк — к нему. А соколенок перевернулся на спину и когтями — рраз! Тявкнул Волк по-собачьи — и в кусты. Сидит, к царапинам листья подорожника прикладывает, а сам думает:
«Ни при чем тут лисья примета. Самому поосторожнее да поосмотрительнее надо бы. Поищу пойду еще что-нибудь».
Огляделся и видит: за полянкой, под кустом, Заяц днюет. Спит косой, даже носом посвистывает.
Осторожно подкрался Волк. Вдруг прыгнул. Пусто! А тут — бац! — его кто-то по лбу! Так и присел Волк. Заяц отбежал в сторону, со смеху покатывается.
— Ну что, Волк, сильны ли мои задние ноги?
Волк от стыда совсем серым стал. Пошел прочь, а сам думает:
«Ни при чем и тут лисья примета. Самому потихоньку да полегоньку надо бы. Поищу-ка еще что-нибудь».
Искал Волк, искал, до вечера искал. Набрел на Цаплю у озера.
Ползет Волк потихоньку, крадется Волк полегоньку. Глаз с Цапли не спускает. А Цапля съежилась вся, застыла на месте. К смерти приготовилась. То-олько это Волк пасть распахнул, схватить собирался, а Цапля-то носом кл-люк ему в глаз. Метнулся Волк в кусты, лежит, лапой синяк растирает, а сам думает:
«И тут ни при чем лисья примета. Самому побыстрее да попроворнее надо бы. Поищу пойду еще что-нибудь».
Пошел Волк побыстрее, побежал проворнее. Обогнул озеро с другой стороны. И прямо с ходу на утиное гнездо наскочил.
Утка — вкрик, да в небо. Утята — вписк да врассыпную. Разбежались глаза у Волка: которого первым хватать? Глядь: все пропали, точно растаяли. Утятки-то присели, глазки закрыли, сами желтоватые, трава зеленоватая — вот их и не видно.
А Утка — та времени не теряла. Позвала соседей на помощь. Налетели они на Волка и ну его щипать, и ну его крыльями бить, приговаривать:
— Не ходи, Волк, на озеро, не воруй, большелобый, утят наших.
Всю ему морду разбили, кровь все глаза залила.
Кинулся Волк наутек, да сослепу о дуб башкой — блям! — дождем желуди с дуба посыпались, по голове ударили — больно.
А Утка вернулась к гнезду, собрала всех утят в кружок, рассказывает про Волка, крыльями машет, а утята смеются, ножками притопывают.
Волк лежит под дубом, стонет. Что делать дальше — не знает.
Пока лежал, солнышко укатилось за лес с одной стороны, а месяц, ясный да круглолицый, выкатился с другой стороны.
Слышит Волк: вода рядом плещется, с камышом тихо шепчется.
«Пойду, — решил, — хоть глаза промою».
Вышел к берегу, ощупью стал на камешек, промыл глаза — батюшки светы! — гусь белокрылый в озере плавает, совсем рядышком на волнах покачивается. Бросился сослепу Волк за гусем — брызги фонтаном взметнул. Вынырнул, а это месяц колышется на волнах, ему подмигивает, а Енот стоит под вербой, похихикивает:
— Что это ты, Волк, на ночь-то глядя, купаться задумал?
Выбрался Волк из воды, поплелся домой. Пройдет, пройдет, да оглянется. А Енот стоит, ухмыляется.
«Ах, дурак я серый, — ругает себя Волк, — из ума выживать начал, старый! Ишь ведь, какое померещилось: месяц в воде за гуся принял».
Доплелся до норы, свернулся калачиком, дрожит от холода, прикрылся хвостом, чтобы согреться — за нос что-то царапнуло. Хвать зубами — репей!
— А все-таки лиса ни при чем тут, — сказал Волк. — Примета есть примета. Был бы сам половчее, посмекалистей — и не ложился бы теперь спать на голодное брюхо… Ап-ап-ап-чхи! О, вишь, и правда… А зачем на голодное? Примета ведь на целые сутки действительна. Вот пойду сейчас в колхозную овчарню, и уже где-где, а там улыбнется мне счастье.
Но у колхозной овчарни счастье Волку попалось цепкое, как схватило его за ногу, так и не выпустило: в капкан попал.
— Да, мудры твои приметы, Николка, — закончил с усмешкой дед Матвей, — ничего против не скажешь. Точь-в-точь, как у Лисы Патрикеевны.
Чужим умом
умяный с мороза, Костя вбежал в избу. Николка сидел за столом и читал книгу.— Ты почему в школе не был, Николка? — звонко спросил он прямо с порога.
Николка показал пальцем на шею, обмотанную шерстяным шарфом.
— Простудился, — прохрипел он, — горло вот заложило и температура.
Костя достал из сумки тетрадь и подал ее Николке.
— Вот твоя контрольная. Евгения Викторовна пять поставила! И мне пять. Хорошо, что твоя шпар…
— Тс-сс, — шикнул на него Николка и показал глазами на дедушку Матвея. Говори, мол, да не проговаривайся.
Дедушка Матвей, который с самого утра был занят починкой ременной сбруи для своего колхоза, не торопясь, отложил в сторону покрышку от хомута и, покряхтывая, распрямился во весь свой чуть ли не двухметровый рост.
— Ты чего ж не раздеваешься? — спросил он Костю. — Пришел к другу — так будь как дома. А я вам сказку между тем расскажу.