— А Арсений? — спрашивала Катя.
— Что — Арсений? — не понимала Устя.
— Он что делал?
— A-а… Он, как и нынче, канцеляристом был, при чернильнице состоял. — Устя не любит отвлекаться. Она любит в рассказе последовательность, поэтому продолжает свое. — А с мамой Никодим Родионович познакомился, когда диплом готовил. В черчении она ему помогала. А там на дипломе чертить много надо было. И вот, чтобы спать меньше хотелось и работалось легче, она у Ванды Егоровны кофе потихоньку брала — настоящий, не ржаной или желудевый — и Никодиму Родионовичу приносила. А вскоре поженились они. Ну, и в добрый час. Комнатку им побольше выделили. Никодим Родионович мебель кое-какую прикупил. Что ни день, Ирина Петровна с мебелью этой возилась. Нарисует на бумаге комнату, вырежет из картона квадратики — стол, гардероб, стулья там, кровать — и вот двигает по бумаге: примеряет, где чего получше поставить, поуютнее. Расторопная твоя мать была, энергичная. И в женотделах участвовала, и для голодающих пожертвования собирала. Никодим Родионович тоже все бодрился. С Митей он много хлопот принял, потому как Митя в ребячестве слабым был, рос из горсти в горсть, а вот с годами поокреп, выровнялся. Даже к самолетам его допустили. Да-a, Митя, Митя…
Устя замолкла, сменила на плите утюги. Обмакнула пальцы в миске с водой, начала брызгать на простыню, которую приготовила для глажки.
— А вот сгинул Митя, и переменился отец. Разом постарел, одинокий какой-то стал. Да-а, два века не изживешь, две молодости не перейдешь. Бывало, прежде смеялся, всякие шутки они с Митей выстраивали — ракеты, воздушные шары, моторные лодки, — а теперь, значит, работа весь свет заслонила.
В прихожей позвонили.
— Кто еще к нам припожаловал? — Устя расправила передник, пригладила волосы, пошла открывать.
— Да что ж это вы! — заговорила она удивленно. — Неужто в театре так все представление и кончилось?
— Нет, не кончилось, Устинья Андреевна, — узнала Катя голос отца.
— Пьеса неинтересная, мы и уехали из театра.
Это был уже голос мамы.
Катя выбежала встречать.
— Не спишь еще? — сказал отец, снимая пальто. — А пора бы.
Все направились в столовую. Из-за плотно закрытой двери доносились голоса. Звонка там не расслышали.
Никодим Родионович приостановился, потом резко толкнул дверь.
Ванда Егоровна, Арсений и Лариса сидели у стола. При появлении Никодима Родионовича Ванда Егоровна замолкла на полуфразе. Лариса начала поправлять в ушах серьги. Арсений зажег для чего-то спичку, коробок которых вертел в пальцах.
— Пресс-конференция, — сказал Никодим Родионович. — Ну-ну, продолжайте, — и усталой походкой прошел к себе в кабинет.
Катя сидит в кресле в кабинете отца.
В квартире тихо и пустынно.
Арсений ушел к «своей чернильнице», мама с Вандой Егоровной поехали за город, в деревню к какой-то тетке-знахарке, а Лариса с Витошей отправились закупать составные части для мазей и кремов.
Устя тоже вышла к соседке — одолжить гречневой крупы, да так и застряла там за разговорами.
Катя устроилась поудобнее, подтянула колени к подбородку, ладони подложила под щеку, съежилась и замерла.
На письменном столе Катя давно уже запомнила каждую вещь. Для Кати эти вещи были понятными и близкими, живыми.
С ними было веселее — все не одна.
Вон толстый красный карандаш с высунутым красным языком. Карандаш — лентяй: сам никогда не пишет, а только подчеркивает в книгах или ставит студентам на чертежах отметки.
Ручка с острым пером. Она худая и нервная: много пишет, зачеркивает, исправляет.
Перекидной календарь — тот еще ленивее красного карандаша. За день перекинет с плеча на плечо листок — и вся тебе работа.
Чернильницы стоят в медных касках, словно брандмайоры на картинках немецкого лото.
Костяной нож. На нем рисунки гор и зубчатых башен. Он, наверное, знает много волшебных историй про звездочетов в высоких колпаках и неустрашимых витязей, про сундуки, полные голубых хрусталей, и про царевну-лягушку.
Есть еще пузырек с клеем. Он всегда молчит, потому что рот заклеен.
Чубатые кисточки и деревянные линейки. Линейки длинные и скучные. Поглядишь на них — зевать хочется.
А как было бы хорошо, если бы возле Кати сидела сейчас мама! Не такая, как всегда, другая — какой запомнила ее Катя у своей постели, когда недавно тяжело переболела ангиной.
Мама была тогда совсем мягкой, открытой, с обыкновенными, постаревшими глазами, готовая по малейшему Катиному слову или движению обтереть влажным полотенцем лоб, перевернуть подушку с нагретой стороны на прохладную или вот так просто сидеть и сидеть возле Кати в давнишнем, ненадушенном платье, позабыв обо всех в доме.
Да, хорошо болеть, но только не сильно, а чуть-чуть, чтобы мама была рядом. Протянешь руку — и можно потрогать ее волосы, руки, платье. И никто не мешает быть вдвоем: ни Лариса, ни Витоша, ни Ванда Егоровна.
В квартире по-прежнему было покойно. Слышались дальние гудки заводов. В ванной комнате иногда сердито бормотал кран. От кресла приятно пахло старой кожей, исходило дремотное тепло.
Катя и сама не заметила, как уснула. Она еще не окрепла после ангины. Проспала Катя недолго. Проснулась оттого, что сделалось жарко.
Открыла ресницы и так испугалась, что тут же закрыла: Катя была укрыта отцовской шерстяной курткой, а сам отец сидел за столом и что-то подчеркивал в книге красным карандашом. Шторы на окне были приспущены.
Значит, папа неожиданно вернулся из конструкторского бюро и отпер двери своим ключом.
Ах! Все это из-за Усти. Отлучилась за крупой — и пропала! Проглядела папу!
Катя не знала, что делать. Незаметно уйти из кабинета? Но как? Папа вот-вот поднимет голову.
У отца на столе зазвонил телефон.
Никодим Родионович поспешно снял трубку, начал тихо разговаривать:
— Буду. Да. Скоро. Начинайте испытания без меня.
Катя решилась и взглянула на отца. Отец тоже взглянул на нее.
— Разбудили тебя, да? Но ты спи, спи. Я сейчас уеду.
— Я уже не хочу спать, — робко ответила Катя.
— Ты что, одна в доме? А где мама и все остальные?
— Мама уехала Ванду Егоровну лечить.
— Лечить Ванду Егоровну, — повторил отец.
— А Лариса с Витошей в городе. Чего-то покупают для мазей и кремов.
— А Лариса с Витошей в городе, — опять повторил отец, и у него нервно дернулась бровь. — Чего-то покупают для мазей и кремов. — Он вдруг поднялся, отбросил стул, на котором сидел. Стул с грохотом ударился о стеллаж. — Все, значит, как всегда, при деле. Все, значит, трудятся!
Катя никогда еще не видела отца в таком гневе. У Кати задрожали ресницы, к горлу подступили слезы. Она совсем сжалась, забилась в угол кресла.
— Собирайся!
— Я? — испуганно прошептала Катя.
— Ну да, ты! Живо!
— А куда, папа?
— Сперва на аэродром. Поглядим испытание самолета, а потом гулять.
— Гулять?
— Да. Будем гулять. Куда хочешь, туда и поедем — в лес, к речке, к черту! — Отец швырнул на стол красный карандаш. Карандаш на столе не удержался, свалился на пол и сломал красный язык.
Катя, бледная и растерянная, сидела в кресле.
Отец улыбнулся, подошел к ней и нежно ущипнул за щеку:
— Ну, что же ты?
Тогда Катя, все еще сквозь слезы, тоже улыбнулась:
— Вдвоем поедем, папа?
— Вдвоем.
— И без никого больше?
— И без никого больше. Ну, беги переоденься.
Катя, радостная, спрыгнула с кресла.
— Папочка, а можно, я надену новое синее платье?
— Можно и даже необходимо.
— Ой! Папа! А как же Эмма Францевна? Она сегодня придет.
— Это еще кто такая?
— Учительница, немка.
Отец резко махнул рукой:
— Одевайся.
Катя кинулась к себе в комнату. Из комнаты крикнула.
— И воротничок новый можно?
— Тоже можно и тоже необходимо!
Катя начала поспешно рыться в своем хозяйстве. Все еще боялась, как бы отец не передумал, не уехал без нее.
Когда от соседки вернулась Устя, она застала Катю и Никодима Родионовича среди раскиданных Катиных вещей — туфель, платьев, носков, кофточек.
— Светы-праведники! Что творится? — всплеснула руками Устя. — И что это вы здесь потеряли, Никодим Родионович?
— Мое синее платье ищем и воротничок, — сказала Катя. — Кружевной с лентами.
— Платье? Воротничок? — удивилась Устя. — А на что?
— Я еду с папой. Гулять еду!
Устя в шкафу, в спальне Ирины Петровны, нашла синее платье и кружевной воротничок с лентами.
Никодим Родионович сам помог Кате одеться: застегнуть на платье пуговицы, завязать у воротничка ленты, просунуть в петельки пояс.
Устя тоже суетилась возле Кати:
— Зоряночка ты моя, травинка-черноколоска! Вы уж ее, Никодим Родионович, не настудите, а то она после ангины изнемоглась.
— Не настужу, Устинья Андреевна. Вы не беспокоитесь. Пальто прихватим.
— Да, пальто уж беспременно.
Катя спускалась по лестнице на улицу. Рядом шел Никодим Родионович, нес Катино пальто.
ПРИВЕТ ТЕБЕ, ЛЕНКА!
Отсюда не пошлешь телеграмму или письмо. Не поговоришь по телефону или даже по радио, потому что и радио иногда отказывает.
Гудит дизель бурового станка, вгоняет в землю трубу.
Игорь стоит у маленького темного окошка буровой и видит, представляет себе, как все происходит сегодня там, в поселке, в эту ночь. Где в большом доме, названном по традиции геологической палаткой, соберется почти вся разведочная партия.
…Из свежих досок сколочен огромный стол — пускает каплями рыжую смолу.
Сухо потрескивает печка. Искры малиновой спиралью вкручиваются в дымоход.
Возле печки на полу свалены полушубки, телогрейки, рукавицы, ушанки. Пахнут смазочным маслом, еловыми опилками, а иногда вдруг тонко протянется запах духов: это шапочки девчат, их шарфы и перчатки.
В комнате теснота, сигаретный дым, стук металлических шариков бильярда, споры о методике бурения, о коммерческой скорости проходки, о трубах, которые плохо или хорошо садятся на забой.
Кто-то чертит на листке бумаги, показывает, как можно упростить спуско-подъемную операцию, или объясняет, что такое гидроразрыв пластов. Кто-то из девчат быстрым привычным движением поправляет локон, греет в ладонях подмерзший тюбик губной помады.
Смех, шутки.
Все это происходит сегодня ночью в поселке, как происходило и в прошлом году, когда их разведочная партия только пришла сюда, в заданный район тайги, поставила первые буровые.
Собрались за таким вот в рыжих каплях огромным столом. На столе — шампанское. Его остудили в сугробе под звездами, и звезды поблескивали внутри каждой бутылки.
Ребята раскручивают проволочки, которые накинуты на пробки, и тогда освобожденные из бутылок звезды текут в походные алюминиевые кружки. Слышно, как шуршат.
И за окном где-то высоко тоже они шуршат, осыпаются инеем.
Игорь и Ленка были рядом в тот Новый год. Чокались с ребятами кружками. Размахивали руками, кричали о бирюзовой нефти, ради которой приехали сюда, в заданный район тайги. Черт с ним, что комары и болота, а ветер иногда такой, что надо привязывать себя к буровым станкам. Черт с ним, что спят на ящиках и стульях, а снег иногда такой, что утром надо вылазить из домов через окна. Они все равно найдут эту светлую бирюзовую нефть. В ней так много чистого бензина!
Радист включил приемник походной рации. Нащупал в эфире музыку.
Ребята начали танцевать.
Игорь тоже танцевал тогда с Ленкой. Она была в брючках, вокруг шеи свернулся мягким кольцом свитер. Валенки сняла и танцевала в шерстяных носках.
Девчата смеялись, кричали:
— Ленка, чулочки отморозишь!
Всем в партии известно — Игорь и Ленка влюблены.
Звенели на столе порожние кружки и бутылки. Раскачивались на длинных шнурах лампочки. Старый движок крутил старое динамо, и лампочки притухали.
Музыку часто пробивал острый стук телеграфного ключа, и долго, кроме азбуки Морзе, ничего не было слышно. Ребята не смущались — танцевали под точки и тире.
Игорь говорил что-то Ленке, но она не слышала, только улыбалась.
Когда их сталкивали в толпе близко друг к другу, Ленка опускала голову ему на грудь, и он чувствовал совсем близко ее щеку, белокурую серебристость волос, теплоту в ее обветренных губах.
А потом опять шампанское, незабытые еще студенческие песни. А потом стало жарко. Рацию вытащили на улицу. Начали танцевать среди сугробов.
Брезентовые куртки и штаны громыхали как железные.
Кто-то басом сказал:
— Индейцы, луну разобьете!
А индейцы прыгают, танцуют.
Ленка перепутала с кем-то валенки. Ей достались большие. Она их теряла — то один, то другой. Стояла журавленком, поджав ногу, пока Игорь отыскивал валенок. Или, не удержавшись, падала в снег.
Он поднимал ее, а она вся пахла снегом — и волосы, и губы, и синеватые ресницы.
А потом они убежали от ребят к реке. Река не застывала на стремнине, узкой волной летела между зелеными обрывами льда.
Они спустились на берег. Игорь шел впереди, Ленка — сзади, стараясь попадать в его следы, чтобы никто не догадался, что они здесь вдвоем.
Мерцала над рекой скала. С ее вершины сливался в реку лунный свет. Он был таким густым, сильным, что казалось — его слышно, как слышны были звезды в высоте.
Игорь и Ленка сели под скалу на поваленное дерево.
Игорь целовал Ленку в обветренные, шершавые губы, в синеватые ресницы.
…Так было в прошлом году. А теперь Ленка одна. Его буровая далеко у истока реки.
Отсюда не пошлешь телеграмму или письмо. Не поговоришь по телефону или даже вот по радио. Связь нарушена. Нет связи. И луны нет, чтобы шепнула привет Ленке. Разбили ее, что ли, ребята?..
Он был уверен — в эту новогоднюю ночь Ленка спустится на берег к скале. Будет сидеть одна.
И тогда он придумал… Да, конечно! Ленка поймет, догадается. Только его буровая у истока реки. Кругом тайга, никого больше нет.
…Бурильщики помогают Игорю связать несколько толстых бревен. Сверху укладывают плотной горкой дрова, обливают дизельным топливом.
Игорь зарядил ракетницу, приготовился.
Бурильщики подтащили бревна к зеленым обрывам льда, столкнули их в стремнину. Подхваченные волной, они начали набирать скорость.
Игорь прицелился из ракетницы. Выстрелил.
Ракета ударила в бревна — всплеснуло пламя, огненно и высоко развернулось. Полетело сквозь снежную тайгу по стремнине, среди зеленого льда, вниз, в поселок — привет тебе, Ленка!
…Гудит дизель бурового станка, вгоняет в землю трубу. Может быть, здесь, у истока реки, спрятана светлая, как небо, бирюзовая нефть.
Сменный мастер окликает Игоря, но Игорь не слышит.
Он стоит у маленького темного окошка буровой. За окошком ничего не видно, и только видит тот, кто стоит. Видит того, кого хотел бы сейчас увидеть, коснуться взглядом, дыханием, улыбкой.
НЕСЧАСТЬЕ
Это Илья. Его лицо совсем низко над Юрой. Галстук, как всегда, небрежно завязан и уполз вбок. Илюшка Сахнин, старый товарищ.
Он видит, что Юра открыл глаза, но молчит и только смотрит. В белом халате, от которого пахнет свежим крахмалом. И Юра молчит, смотрит на Илью.
С Ильей еще кто-то в халате и в белой шапочке. Женщина, медсестра.
И вдруг в душе чувство беды, огромной беды, которая случилась с ним. Юра ищет Маришу, но Мариши нет. Делается еще страшнее.