Я понял одну простую истину; она состоит в том, чтобы делать чудеса своими руками.
Александр Грин
У нас жила молодая, пытливая кошка. Когда она исследовала все вокруг, все углы комнаты, все закутки и поверхности, ей стало скучно, и она молча ушла из дома, видимо, изучать новые просторы. Что ж, бывают такие кошки-географы.
В ответ на поступок Машки, так звали кошачьего Колумба, мы купили аквариум с рыбками, который внешне походил на римский дворец. Аквариум имел ровные стеклянные стенки, свой пейзаж с дикорастущими водорослям и несколько рыбок. Главная прелесть этого дворца для рыб была в том, что отсюда, из этой роскоши, никуда не убежишь, даже если тебе очень хочется открыть новую страну.
Однако, рыбки были к миру не безучастны. Стройные гуппи в нем в нем формировали свои солдатские шеренги, мимо них деловито проплывали, как тучные генералы или солидные купцы сомики. И в углу под искусственной корягой, за поросшим мхом булыжником-утесом пряталась золотая рыбка. Кажется, она гляделась в зеркала, готовясь к выходу в свет.
Я ждал этого момента, потому что мне хотелось попросить у золотой рыбки новый велосипед. Рыбка почему-то все не выплывала и не выплывала, ждала момента.
Я спросил у папы: «Какая-то она не волшебная, хоть и хвостик у нее отливает красным золотом? «А ты знаешь настоящую породу золотых рыбок», – спросил папа, как она называется. Я не знал. Тогда отец кивнул головой и пробормотал: «Это – карась!»
«Не может быть, – возразил я: – Карась, тот, что был вчерась».
И все же Золотую рыбку я увидел. Оказывается, как и все люди, она любит солнце. Однажды после того, как я покормил рыбешек, все они, выстроившись в ряды, стали танцевать. И на Золотую Рыбку, глядящуюся в зеркало, упал луч солнце. Рыбка не выдержала веселья и тоже примкнула к обитателям аквариума, тоже стала шевелить хвостом и плавниками в такт рыбам одним слышимой музыки. Мне кажется, что рыбы тогда танцевали фокстрот или чарльстон.
И вообще это не верно, что рыбы не умеют говорить, что они немы как рыбы. Когда я у них чего-то спрашиваю, все и гуппи, и сом, и даже Золотая Рыбка то ли утвердительно кивают головами, то ли отрицательно машут хвостами.
РУХЛЯДЬ
Велосипед мне перешел в наследство от сестры. Кому то дарят мельницу, кому то кота, а мне, сестра Даша, уехав учится в далекий город, оставила велосипед Он был «ничего себе»: с голой без резинок педалью, с дребезжащем на ходу передним крылом, без всякий катафотов-наворотов. Ветеран. Да и место то хранения у велосипеда было «ничего себе», тесный сарайчик, в котором громоздились коробки от телевизора, стиральной машины, грабли с двумя зубьями, короткие, сработанные веники. Тут мирно шевелились тенетники в своих неводах. Какая никакая – живность.
В гараж к папе велосипед не пустили, хоть там пахнет мышами, но все же чище, чем в сараюшке. Конечно, у ребят на нашей улице имени поэта Пушкина, были крутые велосипеды со скоростями, узкими шинами и седлами. Но и мой тоже, «ничего себе», катался с веселым дребезгом. Одно плохо дребезг привлекал бродячих собак. И тогда приходилась жать на педали, боясь, что какой -нибудь резвый пес хватит за штанину.
Любопытно, что велосипедный дребезг привлекал даже тех, у кого двухколесный друг был сплошная крутизна. Они просили покататься. Что-то в звоне крыльев было притягательное.
Однако папе это не нравилось. И он порой спрашивал: «Звенит твоя рухлядь?»
Я отрицательно мотал головой. Тогда папа просил поставить велосипед к дворовой скамейке. Мы его переворачивали, крутили педали, совали отверткой. Но заканчивалось одним и тем же. Между рамой и крылом втыкалась щепка. И дребезг на время устранялся. Но щепка сохла, вылетала. И тогда крыло звенело еще сильнее, еще яростнее, словно соскучившись по своему удалому пению.
Но вот однажды отец взял меня за руку и попросил идти за ним. Я пошел. Оказалось, папа звал меня в гараж. В гараже, у самых ворот, стояло чудо. Блестящий, нарядный, новый велосипед. Многоскоростной. Почему-то я подумал, как ребенок, что велик мне прислала Золотая Рыбка из нашего аквариума. Но папа на это возразил и сказал, гордясь: «Дорогой!»
А свой старый велосипед мы с папой увели к мусорному баку. Пусть кто-нибудь его заберет или нужные детали открутит. Наш мусорный бак с надписью «За чистоту родной станицы!» был своего рода пунктом обмена. Порой сюда сносили потертую мебель, книжные полки, зимнюю обувь с кривыми каблуками. Это все куда-то ночью, наверное, уходило.
Не так-то просто расставаться со старым другом, хотя он и двухколесный, и обод, как говорил папа, «восьмерит».
В этот вечер я учил стихи про природу. Кажется, Тютчева! Про гром что ли, который все любят. Однако, повторяя под одеялом одну строчку, «люблю грозу в начале мая», я понял, что я любил свой старый велосипед, «рухлядь». Я не мог заснуть. Мне казалось, что велосипед уже кто-то от мусорного бака угнал или, что еще хуже, раскидал «рухлядь» по деталям. По темну я пробрался к баку и увидел, что велосипед, хоть кто-то и продвинул, но он стоит. Я ухватился за руль и провел велик к его сараю. Но тут меня встретил папа. Я вздрогнул. Но отец только и спросил: «Ведешь?». Наверное, он улыбнулся, в темноте не разберешь сразу.
– Веду, – ответил я, – у него штуцер хороший, не спускает.
Слово «штуцер» мне давно нравилось. И велосипед был отправлен стоять рядом с кургузыми вениками.
КАРТА БИЛЛИ – БОНСА
Вообще, если выбирать профессию, я хотел бы быть пиратом. Н папа на это возражал: «Пираты-бандиты. Золото, которое у них в сундуках в крови, награбленное. И они еще ром глушат!»
– Какой такой ром? Что они у этого рома уши отрывают?
Родитель рассмеялся и говорит: «Читай «Остров сокровищ» Роберта Луиса Стивенсона. Оказалось ром – это алкогольный напиток, глушить – значит пить его, залпом. А Роберт Луис Стивенсон – шотландский писатель-мечтатель. «Остров сокровищ» он сочинил в инвалидном кресле. «Вот как фантазия у него играла» – Пояснил папа.
Если честно, то алкогольный напиток я уже пробовал. Были гости, были и ушли. Ушли, и в одном из фужеров было оставлено вино. Я лизнул его. Кислятина реальная.
– А если не грабить и не глушить ром? – Спросил я.
– Не-е-е, тогда в пираты не примут, – покачал головой папа, – У них творческий экзамены, как у артистов: ограбь, выпей бутылку рому пока спичка горит. Это – как раздеваться в армии за сорок пять секунд.
Он задумался, глядя в окно, потом недоуменно улыбнулся: «Зачем раздеваться за сорок пять секунд?…»
– Да, – Я вздохнул, – А если быть великим мореплавателем?
– Это можно. Запросто. Географию учи, и – пожалуйста. Материки там…
Слово «материки» напоминало мне слово «мат», вообще, скучно. Вот если бы на практике.
– Давай, корабль построим, досок вон сколько в гараже-то, зачем они?
Папа сразу не согласился: «По весне, не сейчас!»
– А сейчас надо инструменты покупать, рубанок, шерхебель, пилу двуручную, – Я знал, что есть такие орудия для плотницких дел.
И на это папа, хоть вяло, но согласился.
Прошла весна: однако ни шерхебель, не куплен, ни пила лучковая. Но досках зашевелились вездесущие пауки-тенетники. И в одном месте пчелы слепили гнездо. Папа выгонял свою машину быстро, боясь укуса этих одичавших пчел.
И вот уже год прошел, но корабль для кругосветки я начертил лишь на листке: с отсеками, с палубой, с парусом и трубой. Пусть это будет дизельный парусник. Когда надо, заводишь мотор. Когда ветер – поднимаешь паруса.
Я рассказал своим дружкам, что мы с папой строим корабль. Одно плохо – название не придумаем. Антон Косогоров как то подозрительно щурился: «Врешь ты все, как можно здесь, у нас на суше, строить корабли…Их в доках строят…» Было очень обидно.
Осенью папу укусили две бродячих пчелы. Одна – в руку, когда он открывал дверь машины, другая – в щеку!
Мне-то он сказал, что это привет от пирата Билли-Бонса. И что по весне обязательно будем возводить корабль. Рубанок он уже купил.
Щека у папы от укуса растолстела, стала, как спелое яблоко Джонатан, и мне показалось, что глаз у него, тот что рядом со щекой, лукаво сузился. Пойми тут, врет или правду говорит.
ГРАБЕЖ
Вообще-то, грабежом я занимался раньше. Еще до нового велосипеда и до аквариума.
Папа как то сказал, что при известных условиях деньги растут. Их даже дают в рост. В банке растут.
Я бросил рубль в стеклянную банку, которая стояла в моей комнате на подоконнике и просто собирала солнечные лучи. Для чего была эта банка – не ведомо. Раньше в ней джем вишневый был. У нас дома дополна бесполезных вещей, которые рождают еще более бесполезные вещи. Скоро эти баночки-скляночки, пузырьки и красивые коробки из-под конфет, обуви, подарочные сумки вытеснят нас всех к мусорному баку «За чистоту родной станицы!». Так, по крайней мере, папа утверждал.
Да, я кинул рубль на дно банки. Он весело звякнул, обещая врасти в 10 рублей. День-два, неделя прошла. И вдруг однажды, проснувшись, я заглянул в свою банку и что увидел? Там действительно светились на ясном солнышке десять монеток. Яркие, новые, только что родившиеся.
Я рассказал об этом папе. Папа улыбнулся и сказал: «Бывает. А у меня вот напротив – пропадают деньги. Вечером в кошельке они, кажется, есть, утром глянешь – пусто»
– Ты в банку клади. В стеклянную. В трехлитровую. – Посоветовал я.
– Э! – возразил папа, – время такое. Мне просто не везет. Всё стало пропадать. Засовываю носки под диван, утром ищу, хорошо если один носок попадётся… Но что с ним с одним делать? По очереди на ногах носить, вначале – на левой, потом – на правой?
Долго ли коротко, деньги у меня стали расти не только в банке, но и в джинсах, и в куртке. Я подумал их поливать, чтобы они понадежнее размножались. Этим все дело испортил. Перестали монеты рожать себе подобных. А они мне были страшно нужны. И тогда свершилось страшное. Я вытащил из папиной куртки 500 рублей. И вот ведь я, какая сволочь (или какой сволочь) подумал: «У папы все равно они пропадают утром. Вот он и подумает, что деньги просто так испарились. Как всегда».
Дело было летом, на каникулах. В десять часов утра я созвал всех мальчишек и сказал всем, Игорю, Максиму, Павлику, Кутнаеву, Степе Уколову, что получил наследство от прабабушки из далекой страны Уругвая и теперь решил всех угостить. Заказывали в магазине «Полина» что угодно. Чипа-чупсы, пепси-колу, напиток махито, леденец с дудочкой, черного шоколадного печенья. Короче говоря, и мои деньги, как говорил папа «испарились». Зато все ребята были довольны, смеялись, радовались, хотели в Уругвай, к моей умершей родственнице. Я их туда приглашал. Правда, Павлик Краснов поумничал: «Хорошо тебе, мертвецы деньги шлют».
Вечером я пришел домой, я услышал в доме неловкую тишину. Молчала мама, молчал папа. Такая тишина, словно мне комками ваты уши заткнули. И папа на меня взглянул так, что мне хотелось, ну так в книгах говорят, хотелось исчезнуть. Увы, никуда я не исчез.
Папа же, мой добрый папа, вытянул из своих брюк ремень и стал меня им стегать. Не помню больно ли было. Просто слезы брызнули из глаз, и я завыл. Вот свой вой я помню. Сколько раз папа меня хлестанул не помню. Он схватился за темный пузырек. И в комнате запахло холодным запахом. Это были сердечные капли. Папа их иногда, когда сердился, принимал.
Нет, с тех пор я никогда уже денег не крал. Ни у кого. Вообще папа сказал, что это болезнь роста, как корь, вот сестра Даша крала у мамы золотые украшения, колечки, серьги. И растыкала их под плохо приклеенный плинтус.
КАТАНИЕ НА ДЕЛЬФИНЕ
Говорят, что дельфины умнее людей. И у них есть свой язык. Они тонко свистят ультразвуком. И часть звуков не ясна человеческому уху.
Я имел такое тайное желание покататься верхом на дельфине. Даже видел рисунок, на котором мальчишка, вроде меня, несется по морским волнам с огромной скоростью. Верхом же я катался лишь на папиной шее в далеком детстве. Да еще, когда мне было лет шесть, папа взял меня на конюшню к чистопородным лошадям. Лошади были атласные, как лошадиные артисты. Они водили ноздрями. Как будто морщились. И иногда только косились в нашу сторону. А так жили по-своему. Думали в свое стойле.
Одну из лошадей конюх вывел на опилки, на манеж. Я тогда смело протянул ей ладошку с сахаром рафинадом. Коняга с равнодушной осторожностью ловко сняла сахарный кубик. Поглядела на меня. И, кажется, кивнула своей длинной замшевой головой. Конюх, а если по-научному жокей, усадил меня на лошадь. И я поехал, удерживаемый сзади тем же дядькой с козырьком на лбу. Не скажу, что это было приятно. Приятнее кормить лошадку рафинадом.
В Анапе же нас с папой поселили в дощатом, голубым домике. Две кровати, проход, тумбочка между этими кроватями. Утром наша одежда, джинсы, майки, футболки делались влажными. Но мы их все равно напяливали на себя и шли, булькая, как водолазы, есть в столовую белую кашу или желтую запеканку. Потом, после завтрака, двигались на пляж, к валунам и к холодному морю.
Наверное, на Черном море всюду так, всюду есть лысая меловая гора с какой-нибуть надписью на вершине, типа «Здесь был…» На нашем море, на нашей лысой горе, мы узнали, что побывал тут Гера из станицы Брюховецкой. Странные имена дают в этой не менее чудной станице.
Папа разведал, что мыс Утриш, на котором построен дельфинарий, находится не так далеко, километрах в двух от пляжа. И мы с отцом, обув легкие кроссовки, пошли в сторону того самого Утриша. Дорогу нам подсказывали жёлтенькие цветочки. Они клонились в сторону мыса. Птицы, они тоже туда спешили и какие-то некусачие пчелы, жадно жужжащие «Утрижжжж-жжж», «Утрижжж». Им некогда было кусаться, только пугать.
Я сразу понял, что дельфины умнее людей. В бассейне, дельфинарии их заставляли играть в мяч. Мячи были разных цветов, желтый, красный, зеленый. Конечно, дельфины, подпрыгивали и тыкали круглыми, как тупой карандаш, рыльцами в мяч. Делали это они ловко, с
пренебрежением к людям. Такими, мол, глупостями мы занимаемся, лучше бы заставили умных животных доказать теорему Ферма.
Когда дельфиний волейбол закончился, по какому-то неслышимому человеческому уху свистку дельфины выпрыгнули на кафельный берег и улеглись на нем. «Как дамы Севера», – усмехнулся папа. Можно было их потрогать и в порядке исключение даже сесть на них. Я потрогал. Дельфинья влажная кожа оказалась приятной. Просто и сравнить то не с чем. Приятной, и всё. Папа договорился с юрким мужичком Карловичем, что я сяду на это морское млекопитающее. Да, все же это не удав, которым Костя Уколов, недавно обвивал себе шею. Костя хвалился этим.
Я-то сел на дельфина. И это тоже было приятно. Но тут же и соскользнул с его спины. Я подумал, что дельфину тяжело.
– Эх, – вздохнул папа, – Я не успел тебя снять на камеру.
Хорошо, что не успел. Приятнее вспоминать, чем видеть картинку. Ту, самую осторожную лошадь. И этого снисходительного дельфина.
МОЙ ПАПА – ДЕДУШКА.
Когда мы с папой стоим в очереди, то кто-нибудь моего папа непременно обзовет дедушкой.
Папе, чувствую, это неприятно. Он хмурится и глотает слюну. Иногда папа не выдерживает и срывается: « Я тебе не дедушка!» И называет свое имяотчество. А тот, кто назвал его дедушкой, изумленно, даже испуганно, отпячивается.
Не будет же папа объяснять всем, как мне, что я – поздний ребенок, что у всех отцы молодые. А у него одного седые волосы и много морщинок у глаз.
– Отчего морщинки?– Спросил я у папы.
– Часто смеюсь…
Конечно, мне хотелось бы иметь папу со стальными мышцами и с крепкими черными волосами. Хотел бы рыбачить с папой, купить ружье вертикалку и охотиться на дикого, вредного зверя. На кабана, допустим.
Но зато папа, действительно, хорошо, честно смеется, не юлит ни перед кем. И он ходит на родительское собрание в школу. Кругом в классе вертятся, красуясь, одни мамы. И папа один, как перст. Нет, не перст. Он говорит по-другому… Как что-то нехорошее в проруби.