— А, теперь это все равно как. Пустяки, — с какой-то преувеличенной бодростью откликнулся Валерка. Он уложил поровнее на земле дверцу от самосвала, пристроил к ней железную стойку, а на нее прицепил автомобильный руль.
— Вот и машина, — сказал он. — Это ведь неважно… Пора.
Он и Братик встали на дверцу. Я понял, что сейчас они уйдут совсем. Было нечего сказать на прощанье. Вернее, незачем было говорить.
Валерка смотрел на меня виновато.
Братик вдруг встал на цыпочки и зашептал ему на ухо. Валерка неловко улыбнулся:
— Он спрашивает, можно ли взять с собой котенка.
— Конечно! — торопливо воскликнул я.
Невидимая стеклянная стенка на несколько секунд растаяла. Братик прыгнул с дверцы, подошел и торопливо взял в ладошки нашего рыжего найденыша. Тот даже не перестал урчать.
— Спасибо, — одними губами сказал Братик.
Потом они опять встали рядом, и «машина», приподнявшись над землей, заскользила к горизонту. И сразу стала таять…
— Может быть, еще вернутся? — сказал я себе вполголоса.
— Зачем? — скрипуче спросил подошедший старик. Я промолчал.
— Хулиганство одно на уме, — проворчал он.
У меня скребло в горле: не то от слез, не то от полыни. И болела рука. На тыльной стороне ладони алел глубокий порез. Видно, царапнуло обломком железного змея.
«Приложи подорожник, и все пройдет…» — вспомнил я. И пошел искать подорожник. Но его не было. За пустырем началась густая трава. Я брел по ней, и пушистые метелки ласково трогали колени. Я слизывал с руки капельки крови. Сон угасал, как гаснет киноэкран, когда на кадрах бывает затемнение.
Я просыпался, будто проваливаясь в светлую щель. В окно било яркое утро. Однако сон еще держал меня в мягких ладонях. Я машинально поднес к губам руку, чтобы слизнуть кровь. Но пореза не было, боль быстро проходила…
Во дворе хлопала калитка, и деловито орал соседский петух. Я вскочил, оделся и стал жужжать электробритвой.
И тут пришел Володька, с которым два дня назад мы сильно поссорились. Он был сам виноват тогда, но обиделся и ушел со слезинками на ресницах. Ушел, не сказав ничего, не ответив на оклик. Так уходят, чтобы совсем уж не возвращаться. И мне было очень горько, что он не придет, не будет, сидя в кресле, листать мои книги, не будет «давить клопов» на моей пишущей машинке и рассказывать о своих приключениях. И я хотел даже найти Володьку, чтобы помириться, хотя и не был виноват. Но не помирился. Не потому, что я взрослый, а он маленький. Просто он уехал к своему деду на другой конец города.
И вот он пришел. Вернее, прибежал. Коричневый, в белой маечке, натянутой на мокрое тело, с влажными волосами. Легкий и тонконогий, как олененок.
— Здравствуй! — сказал он. — Ты дома? Пойдем купаться! Знаешь, какая теплая вода! Ну, пойдем… Да?
Он говорил, пританцовывая на пороге, и смотрел веселыми влажными глазами. И только в глубине этих глаз была виноватинка: «Ты не вспомнишь обиду?»
А обиды у меня не было. Была только радость, что он вернулся.
И мы, конечно, пошли купаться на пруд, к плотине, где уже собрались все мальчишки с нашей улицы. По краям тропинки цвела белая кашка, отчаянно звенели кузнечики, а в небе стояли желтые кучевые облака, похожие на дирижабли.
Володька прыгал впереди и порой оглядывался. Виноватинки в глазах еще не совсем исчезли.
Я улыбался ему и вспоминал сон. Хороший сон про возвращение в детство. Про то, как грустно бывает расставаться с другом, но тут уж ничего не поделаешь. Раз у него страна, где не доиграна битва и где он оставил свою трубу.
А может быть, он все-таки вернулся бы?
Я тоже порой ухожу в далекую страну, где живет мой друг Алька Головкин из четвертого «А» и пружинит под ногами тротуар, и сосновые кораблики с клетчатыми парусами плывут к дальним архипелагам. Там сколько хочешь можно ходить по колено в траве, запускать с крыши бумажного змея и воевать с пиратами. Там всегда выходишь победителем из поединка со злом, потому что нет оружия сильнее, чем деревянная шпага.
Но ведь я возвращаюсь. К Володьке. Ко всем.
Конечно, если бы сделать, чтобы никакие ветры, никакие годы не разделяли друзей! Если бы время не отнимало у человека детство… А может быть, это можно сделать? Если очень постараться?
— Если постараться, всего добьешься. Да, Володька? — спросил я.
— Нет, — сказал он, даже не обернувшись. — Не всего.
— Почему?
— Нипочему. Не всего, вот и все.
— Например? — начал я раздражаться.
— Например, попробуй загнать муху в мыльный пузырь, и чтобы он не лопнул.
Я обиделся, но он даже не заметил. Потом я перестал обижаться, и мы купались, пока не перемерзли до крупной дрожи. Тогда мы пошли домой.
Я насвистывал сигнал, который запомнился мне во сне: «Та-а-та-та-та…»
— Это ты «исполнение» свистишь? — вдруг спросил Володька.
— Что?
— Ну, сигнал. Я же знаю. Я два раза в лагере горнистом был. Это сигнал «Все исполняйте».
И он просвистел так же, как я, пять протяжных нот.
— Выдумываешь все, — проворчал я.
— Пойдем напрямик, через парк, — сказал Володька.
— А куда ты идешь? Вот где ворота!
Он вздохнул, удивляясь моей недогадливости. Отодвинул в заборе доску и показал: «Лезь».
По ту сторону забора, на опрокинутой мусорной урне, сидел рыжий котенок с удивительно знакомой мордой.
— Что-то знакомая личность, — сказал я.
— Это же Митька. Мы его в беседке нашли. Кормим по очереди. А он привык и за нами бегает, за всеми ребятами… Ну, опять сбежал из дома, разбойник!
Митька беззвучно мявкнул. Володька сгреб его и сунул под майку.
— Сиди тихо!
Я свернул на дорожку, но Володька сказал:
— Куда ты? Пойдем прямо.
Он дал мне ладошку и повел через высокую траву и кусты шиповника.
— И как ты ухитряешься не исцарапаться? — спросил я.
— Пфе, — сказал он. И шлепнул по животу, чтобы рыжий разбойник Митька сидел спокойно.
СТАРЫЙ ДОМ
Рассказ
Этот случай принес много неприятностей товарищу Кычикову. Товарищ Кычиков был домоуправляющим. Неприятности у него бывали и раньше. В подъездах терялись мусорные ведра и веники. Однажды потерялся дворник дядя Митя, но потом нашелся. Пропали доски, привезенные для ремонта, и не нашлись (тоже была неприятность). Но чтобы исчез целый дом!.. Тем более, что в нем имелся жилец, не уплативший вовремя за квартиру.
Товарищ Кычиков не верил своим глазам. И другие товарищи сначала тоже не верили. Но, хочешь — верь, хочешь — нет, а на углу улиц Садовой и Холодильной до сих пор пустое место. Летом оно зарастает одуванчиками, а зимой там ребятишки из детского сада номер двадцать восемь лепят снежных баб.
Дом был небольшой. Старый и деревянный. Двухэтажный. Жили в нем разные люди: монтер Веточкин, который всем чинил электроплитки и любил играть в домино; фотограф по фамилии Кит, который фотографировал только на работе, а дома — никогда; очень застенчивый музыкант Соловейкин, который играл на трубе. Жила Аделаида Федоровна — женщина, считавшая, что ее все обижают. Жил Вовка — обыкновенный третьеклассник. Еще обитал в доме ничей котенок с удивительным именем — Акулич. И, кроме того, в квартире номер шесть проживал Петр Иванович. Днем он работал в конторе, а по вечерам писал жалобы. На всех по очереди. На монтера Веточкина — за то, что он чинит электроплитки, а телевизоры чинить не умеет. На музыканта Соловейкина — за то, что однажды он солнечным майским утром заиграл дома на трубе. На Вовку — за то, что он не поздоровался на лестнице. На Акулича — за то, что он ничей. На товарища Кычикова — за то, что он допускает все эти безобразия.
Ответы на жалобы иногда приходили с опозданием. Тогда Петр Иванович писал жалобы на тех, кто задерживает ответы.
У старого дома был свой характер. Одних жильцов дом любил, других — не очень. Иногда он бывал в хорошем настроении, весело хлопал дверьми, празднично звякал стеклами, посвистывал всеми щелями и даже в самые темные углы пускал солнечных зайчиков, за которыми охотился Акулич. Иногда дом сердился или скучал. Ступени сварливо скрипели, углы с кряхтеньем оседали, с потолков сыпались чешуйки мела.
Но не думайте, что дом был ворчлив и страдал болезнями. Грустил он редко, ревматизма у него не было, и он не боялся сырой погоды.
О том, что у дома есть характер, знали только Вовка и Акулич. Но Акулич никому про это не рассказывал, потому что не умел говорить. А Вовка не рассказывал, потому что некому было. О таких важных вещах говорят лишь самым надежным друзьям, которые все понимают. Но Вовкин друг Сеня Крабиков уехал. Насовсем. В город, который лежит у Очень Синего моря. Иногда получается в жизни так неправильно: живут два хороших друга, а потом вдруг один уезжает. Далеко-далеко. А второй остается. И обоим грустно. Ведь не так легко найти нового хорошего друга. Да если и найдешь, он не заменит старого.
Летом в доме появился новый жилец. Капитан Самого Дальнего Плавания, который вышел на пенсию. Это был настоящий Старый Капитан. Как все старые капитаны, он курил большую трубку, скучал по морю и носил куртку с блестящими пуговицами и нашивками.
Он поселился в квартире номер пять у своей взрослой дочери. Дочь говорила, что очень рада. Она и в самом деле была рада. Но Капитан громко кашлял по ночам, и была у него привычка тяжело ходить из угла в угол. А со своей комнатой Капитан сделал что-то непонятное. Он развесил по стенам бело-синие морские карты и фотографии больших пароходов. Напротив двери он прибил портрет бородатого хмурого человека. А в углу у шкафа… Нет, вы только подумайте! Старый Капитан укрепил там на стене корабельный штурвал. А рядом поставил тумбочку с морским компасом. Компас был величиной с кастрюлю и назывался «компас». Тумбочку капитан сколотил сам. Называлась тумбочка «нактоуз».
В компасе не было видно стрелки. Вместо нее качалась на игле круглая шкала с маленькими цифрами и большими буквами: N, О, S, W. Шкала называлась «картушка». Учтите: не «катушка» и не «картошка», а «картушка». Сверху, по краю компаса, лежало широкое медное кольцо, а под ним — на белой внутренней стенке компаса — была черта. Курсовая черта. Раньше, когда компас находился на судне, черта смотрела вперед. Туда же, куда был устремлен нос корабля. А картушка всегда смотрела буквой N на север (под ней все-таки были спрятаны магнитные стрелки). Когда корабль поворачивал, курсовая черта поворачивалась тоже и скользила над числами картушки. А потом останавливалась и показывала курс: куда плывет корабль…
Дом — не пароход и не фрегат. Он стоит на месте. И поэтому черта, уткнувшись в стену, застыла на одном курсе: двести тридцать пять градусов. Это было немножко грустно…
Конечно, Вовка быстро подружился со Старым Капитаном. Они оба любили сквозняки, фильмы про море, серьезные разговоры и приключения. Оба не любили рано ложиться спать, книжки, где только одна любовь, манную кашу и Аделаиду Федоровну.
По вечерам Вовка часто приходил к Старому Капитану. Он крутил штурвал, смотрел на компас и слушал Истории. Их рассказывал Капитан. Истории были разные: про извержение нового вулкана на острове Тристан д’Акунья, про Арктику, про ручного пингвина Семку, про плавания по Дуге Большого Круга, про Сингапур, тайфуны и последнего пиратского капитана Питера Гринхауза, который потом исправился и жил на маяке вдвоем с собакой по имени Ахтер-Буба.
Дом тоже слушал истории. Он впитывал их щелями высохших бревен вместе с дымом капитанского табака.
Иногда приходил Акулич. Капитан давал ему сардельку. Акулич хватал ее поперек туловища, уволакивал под нактоуз и там урчал от аппетита. Это урчание напоминало отдаленный шум судовых машин.
Однажды, во время Истории про голубого кита и подводную лодку, поднялся за окнами ветер. Это был августовский ветер — предвестник осенних ветров. Хлопали ставни. Звякали стекла. Дом скрипел и шевелился. В квартире Петра Ивановича распахнулась форточка, и порыв ветра унес со стола все жалобы, написанные за этот вечер. В квартире музыканта Соловейкина сама собой тихонько заиграла труба. Замигали лампочки. Акулич притих под нактоузом. А картушка в компасе, покачавшись, вдруг медленно пошла вправо, и курсовая черта сползла на два градуса к югу.
— Мы поворачиваем, — сказал Вовка.
— Ну и дела, — сказал Старый Капитан. — А может быть, это Акулич сдвинул нактоуз?
— Не сдвигал он, — сказал Вовка. — И я не двигал.
— Не мог же повернуться дом, — сказал Капитан.
— Лишь бы не узнал товарищ Кычиков, — задумчиво сказал Вовка.
Дочь Старого Капитана купила телевизор. Она долго вздыхала и жаловалась, что его некуда поставить. Вот когда этажерка стояла в том углу, где сейчас штурвал, в квартире было просторнее и уютнее…
Капитан послушал ее речи, подымил трубкой и подарил Вовке штурвал и компас с нактоузом.
У Вовки дома был свой угол. В нем Вовка играл солдатиками, мастерил подъемный кран и писал письма Сене Крабикову. Сюда же Вовку ставили за всякие провинности: просто другого свободного угла в квартире не было.
Вовка прикрепил штурвал и поставил нактоуз.
— Ну вот, — сказала мама. — Теперь стояние в углу превратится для него в сплошное удовольствие.
— Не превратится, — успокоил отец. — Такие игры быстро надоедают.
Угол был на том же месте, что и в комнате Капитана. Только не на втором этаже, а на первом. Картушка покачалась и застыла. Курсовая черта снова замерла над делением двести тридцать пять градусов. Вернее, уже двести тридцать три. А еще точнее — двести тридцать два с половиной.
Вовка любил разглядывать стены в комнате Старого Капитана. Любил морские карты, совсем не похожие на те, что в учебниках, любил фотографии пароходов. Любил даже большого крючконосого идола, которого Капитан привез из Африки. И только портрет бородатого человека не понравился Вовке.
Лицо бородатого человека было неприветливым. Одну щеку от глаза до губы пересекал шрам. Человек смотрел на Вовку (а может быть, мимо Вовки) угрюмо и неодобрительно. И Вовка прятал глаза.
Один раз он спросил:
— Это кто? Писатель?
— Нет, что ты, — сказал Старый Капитан.
— А кто? Путешественник?
— Путешественник? Да, пожалуй…
— Знаменитый?
— Ну, нет… Пожалуй, не знаменитый.
— Нисколько?
— Наверное, нисколько. Но какая разница? — сказал Старый Капитан.
— Если не знаменитый, тогда зачем он здесь? — сумрачно спросил Вовка. — Такой некрасивый и сердитый…
Старый Капитан удивленно взглянул на Вовку. Потом долго смотрел на портрет.
— Нет, — сказал он уверенно. — Неправда. Это мой Лучший Друг. Лучшие друзья не бывают сердитые и некрасивые.
Тогда Вовка поднял глаза и тоже стал смотреть на портрет.
А дома Вовка вырвал из тетради листок и достал цветные карандаши. Он не умел хорошо рисовать, но сейчас посидел с закрытыми глазами и все как следует вспомнил.
Вовка нарисовал желтые, как пшеница, волосы и коричневые глаза. Потом нарисовал большой смеющийся рот и немножко оттопыренные уши. И получился портрет Сени Крабикова. Вовка взял четыре кнопки и приколол портрет в углу над штурвалом.
И, наверное, Вовка задел нактоуз. Потому что картушка качнулась, и курсовая черта перешла еще на два градуса к зюйду.
Стоял очень теплый сентябрь. И деревья были еще зеленые, и цвели в канавах мелкие аптечные ромашки. Только синий цвет неба стал чище и плотней, чем летом. И в этой синеве пролетали иногда над городской окраиной неровные треугольники гусиных стай. Это молодые птицы учились искусству полета перед трудным и дальним путем.