Как и первая Ивушка, новые ивушки смотрятся в светлое речкино зеркало, перешептываются с камышами.
Иногда они скучают по лесу. Но вообще-то ивушкам некогда скучать. Весной надо накормить пчел, которые летят к ним за первым медом. Летом их навещают синие стрекозы. Ивушки играют с рыбками и полощут облака.
А осенью они ткут туманы. И словно крестьянки домотканые холсты, расстилают серые туманы в долине ставшей родной им реки.
Возвращение соловья
Не думай, пожалуйста, что птицы появились в лесу все сразу. Они заселяли лес кто раньше, кто позже. Да и не всех Аук принимал.
Жаворонков и воробьев он отослал в поле, он отказал гусям и уткам. Разве утиный нос лопаткой — это лесной нос? Разве гусиная лапа-весло — лесная лапа? Не лес, а река гусям и уткам родной дом.
Но вот разрешения жить в лесу попросила невзрачная серенькая птичка. Только одно было у нее красивое — огромные глаза.
— Как тебя зовут? — спросил Аук. — Что ты умеешь?
— Я соловей. Умею петь и научу этому своих детей.
— Песней лес не удивишь. Меня интересует, какой ты охотник. Умеешь ли ты высматривать гусениц, ловить мошкару на лету?
— Я умею петь, — тихо повторил соловей.
— Ну, что ж! Пока, поживи. Разберемся: что ты лесу и что тебе лес.
На другой вечер Аук пошел навестить барсука. Барсук жаловался, что в один из его отнорков самовольно вселилась лиса.
К ночи запахи становятся сильнее. Жгуче пахло черемухой. В сумерки цветущая черемуха белела, словно облако, запутавшееся в ветвях. Тянуло сыростью из лесного оврага.
Певчие птицы уже спали. И вдруг из черной путаницы кустов донесся незнакомый Ауку птичий голос. Чистый, прозрачный, как лесная роса.
Он нежно пропел: «Тии-вить». Потом, помолчав, задумчиво прибавил: «Так».
И полилась песня.
Сперва мягко, плавно, как лунный свет. Потом зажурчала, забулькала, словно лесной ручей: «Бюль-бюль-бюль…»
Громкий протяжный свист кончался ликующими раскатами, будто где-то далеко в небе прокатился молодой майский гром.
Птичье горлышко пело и за себя, и за всех тех, кто не имеет певучего голоса: за ночных охотников, ежа и барсука: за бродягу зайца; за бабочку, что уснула, сомкнув, словно веки, бархатные крылья; за летучую мышь, которая, заслушавшись, как приколотая, повисла в воздухе; за узловатые корни, за молодой яркий лист — за все живое, что весна разбудила в лесу.
В птичьей песне была и скрытая в стволе могучего дерева сила, и нежность лепестков лесного цветка. В птичьей песне была и грусть, и радость, так же как в весенней ночи есть и густая черная тень, и звездный лучистый свет.
Кто был невидимый чудо-певец, маленький волшебник, сумевший все это выразить в звуке? Травы привстали на цыпочки, звезды опустились ниже, чтобы лучше его разглядеть.
Аук осторожно подошел к оврагу. На ветке молодой березы примостилась та самая невзрачная серенькая птичка.
Ее трепещущее горлышко раздувалось, крылья и грудь порывисто подрагивали. Казалось, что звонкая сила звуков разорвет на перышки крохотное поющее тельце.
— Я рад, что ты поселился в лесу, соловушко, — сказал Аук. — Ты действительно умеешь петь.
Пока птенец в гнезде, родители вьются над ним: «Хочешь мошку? Хочешь жирного комара?» Но вот птенец вырос. Сколько ни разевай рот, ничего не получишь. Таков суровый, но справедливый лесной закон: ты уже большой, охоться сам!
И за короткое птичье детство как много надо успеть!
Если ты не умеешь отличать съедобное от несъедобного, то не поймешь, что яркая окраска божьей коровки — отпугивающий сигнал. Не вздумай хватать красного жука, он тебе горло сожжет!
Если не будешь каждый день подолгу махать крыльями, они не окрепнут. На слабых крыльях на зимовку не долетишь.
Если ты не научился слушать, не станешь хорошим певцом. Школа пения для птенцов — родное гнездо. Певчий дрозд, который вывелся в инкубаторе, тоже запоет, но полной родовой песни певчих дроздов ему не спеть, потому что он не слышал песни отца.
А Тьо ее слышал.
«Тьо» — так назвали соловьи-родители своего первого птенца. Он еще только попискивал, но родители нашли, что у него и голос, и музыкальный слух лучше, чем у его младших братьев Юи и Фиида. Дочке Тии-Вить не обязательно было иметь приятный голос, соловьихи не поют.
Первое время птенцы кочевали по лесу вместе с родителями. Но и после того, как стайка распалась, Тьо часто прилетал на край оврага в родные места. Ветер еще не разорил затонувшее в траве гнездо, где весной лежали четыре коричневых яйца.
Осторожные и пугливые соловьи не любят открытых полян. А здесь были соловьиные джунгли, непролазные заросли. Они казались еще гуще от опутавшего кусты и деревья хмеля. Его зеленоватые шишки свешивались над головой сидящего на ветке соловья.
Здесь никем не замеченный Тьо тихо посвистывал. Он еще не мог спеть отцовскую песню. Но он ее помнил. Она уже жила в нем.
На краю оврага в густой траве, словно в карликовом лесу, зелеными змеями ползали гусеницы. Тьо охотился на них и был польщен, что его охотничьи трофеи похвалил сам Аук:
— Ешь побольше, малыш! Копи жир — это твое птичье горючее. Запасайся им на каждой остановке, когда полетишь в Африку. Путь перелетных птиц трудный и долгий. Хорошо иметь запас горючего на десять часов непрерывного лета.
— Но я не собираюсь в Африку, Аук!
— И все же придется. Это приказ солнца. Вот сигнал.
Аук поднял с земли желтый лист.
— Разве ты не заметил, что ночи по-осеннему стали длинней и холодней? Ночь сократила твое охотничье время, холод отнимет у тебя добычу. В Африке будет тепло и сытно. Ты все понял?
— Не все. Я не понял, какой будет сигнал возвращаться домой.
— Этот сигнал не покажешь. Ты узнаешь его сам.
В Африке нет золотой осени. Там листья всегда зеленые. Там в самом холодном месяце года августе двадцать четыре градуса тепла.
В Африке есть чему удивляться: жуку голиафу, самому великанскому из жуков; бабочкам, чьи крылья по размаху могут поспорить с птичьими; шее жирафа такой длины, что жираф ощипывает листья с макушки дерева; ноге слона толщиной с пень старого дуба; ноздре бегемота величиной с небольшое дупло.
Ничего подобного у себя в лесу соловей не видел. Его поразила отвага маленьких птичек, которые, залетая в разинутую пасть крокодила, склевывали остатки пищи, застрявшие между зубами.
И все же Тьо предпочел бы встретить на зимовке кого-нибудь из своих.
Сердце его екнуло от радости, когда однажды он услышал:
— Привет земляку!
Впрочем, соловей тут же разочаровался. Его окликнул кукушкин сын. А про кукушечье племя ходила дурная слава. Пеночки и славки даже подавали жалобу, чтобы кукушку, как вредную, выселить из леса. Но за кукушку заступились деревья. Она поедает волосатых гусениц, которых боятся другие птицы.
— Будешь здесь зимовать? — спросил Тьо. — Один прилетел?
— Один. Мать тоже в Африке, но она прилетела раньше. Ты почему о ней спрашиваешь? А знаю, вы все против нее.
— Да, против. Зачем подкладывает яйца в чужие гнезда?
— Этого тебе не понять.
— Объясни. Может, пойму.
— У нас, кукушат, нет пап, которые бы носили нам корм в гнездо. Одной матери птенцов не выкормить. Потому мы и стали подкидышами. Мать не виновата. И я тоже не виноват.
— Как же не виноват, если выбрасываешь птенцов из гнезда?
— Положи мне на спину сучок, я и его выброшу. Такая у меня чувствительная спина. Не могу терпеть, чтоб ко мне прикасались. Через несколько дней это пройдет, но в гнезде уже никого нет, пусто. Я один, всегда один…
Соловей больше не расспрашивал. Ему даже стало жалко горемыку, который и другим приносит беду, и сам в беде.
— Я слышал, — помолчав, сказал кукушонок, — будто в жарких странах живет моя тетя кукушка. Она не подбрасывает детей. Как бы я хотел познакомиться с кукушатами, у которых есть свое гнездо, настоящие папа и мама. Но где их разыщешь? Африка большая. И чужая.
— Скучаешь? — покосился на кукушонка Тьо.
— Еще как скучаю! Спой, соловушко, что-нибудь наше. Здесь петь не умеют, только кричат.
Тьо стал насвистывать, но сразу же замолчал, как только появился непрошеный слушатель. На соседней ветке запрыгал молодой попугай, серый, с красным подхвостьем.
— Воздушный акробат Жако-сын! — представился попугай. — Срываю фрукты ногами. Говорю на пяти человеческих языках. Отец ругает меня на двенадцати. Кто из вас так приятно посвистывал?
— Он, соловей! — Кукушонок показал на Тьо. — Молодой талант, восходящая звезда.
— Интерресно! Сам серенький, и, оказывается, звезда! Никто не знает, что у нас в гостях знаменитость. Я, Жако-сын, первым открыл талант. Маэстро, мы еще встретимся. А пока до свидания. Чао! Гуд бай!
Через несколько дней, когда Тьо, позавтракав, чистил перышки, в воздухе мелькнуло красное подхвостье.
— Гутен морген, бон жур, добрый день, маэстро! Я все устроил. Вас приглашает высшее общество. Вы увидите настоящий тропический лес. И я буду вашим проводником.
Соловьи любят густые заросли, но в зеленой мгле тропического леса Тьо потерялся, как потерялся бы рыбий малек, из речки попав в океан.
В северном лесу три-четыре этажа: травы — кусты — деревья. Тропический лес многоэтажен. Не зная зимнего покоя, деревья, которые чуть ли не каждый день поливает теплый дождь, растут круглый год. За десять — пятнадцать лет они набирают такую высоту и толщину, каких в северных лесах деревья достигают за сто и за двести лет.
Тьо вспомнил опутанные хмелем осины. Каким слабым был хмель по сравнению с могучими лианами тропического леса! Они, словно удавы, сжимали стволы с такой силой, что лопалась кора.
Сначала Жако-сын показал соловью нижний этаж. Сюда не проникали солнечные лучи, и, как в подвале, было полутемно и сыро. Пахло гнилью от устлавшей землю отмершей листвы.
Проголодавшийся Тьо хотел поискать в ней что-нибудь съестное, но попугай его отговорил:
— Там кишат пиявки. Они только и ждут, чтобы к кому-нибудь присосаться. В нашем лесу мало кто ходит по земле.
Перелетая с этажа на этаж, Тьо и сам убедился, что главные события жизни здешнего Лесного Народа происходят не на земле, а между землей и небом.
Все живое стремилось вырваться к свету. И лестницей, по которой можно было подняться вверх, местом охоты, отдыха, встреч, игр, драк стали стволы и ветки деревьев.
Впервые в жизни соловей пролетал под цветком. Над его головой свешивались с ветки серебристые корни желтой орхидеи. Не касаясь земли, висячие корни ловили в воздухе дождевую влагу.
Стволы облепляли папоротники и светящиеся грибы.
Веслоногие лягушки метали икру на широких и влажных листьях.
Щетинистая крыса пробиралась по толстой ветке, как по охотничьей тропе.
Этажи, этажи, этажи…
На одном дремала зеленая змея. На другом пучеглазый хамелеон ловил насекомых, выбрасывая длинный, с присоской язык.
Самым шумным оказался обезьяний этаж. Гримасы, которые корчили гверецы, маленькие обезьянки с длинными белыми волосами на хвостах, напугали Тьо.
Но попугай сказал, что с гверецами и мартышками можно ужиться. Гораздо хуже лемуры, чьи огромные глаза светятся в темноте. Это лесные грабители. Ночью они крадут яйца из птичьих гнезд.
Наконец путешественники долетели то ли до девятого — соловей сбился в счете, — то ли до десятого этажа. Здесь, по словам попугая, их ждало «высшее общество»: множество нарядных синих, красных, зеленых, оранжевых птиц.
Они криками приветствовали гостя. Хохлатый турако долго стучал по суку клювом, чтоб установить тишину.
Какая-то ярко-оранжевая птица спросила у соловья:
— Почему вы так бедно одеты? Вам плохо жилось?
— Ничуть! — ответил Тьо. — Просто в наших лесах достаточно светло, нам не нужно одеваться ярко.
Потом слово взял Жако-отец. Он хотел узнать, в чем секрет соловьиного пения и не возьмется ли Тьо обучить его сына своему искусству.
— Нет! — покачал головой Тьо. — Попугай не сможет петь по-соловьиному, у него слишком толстый язык. А секретов у нас никаких нет. Наши соседи соловьи стали петь лучше, слушая моего отца, в песне которого было десять строф.
— Десять строф? — удивился турако. — Но нельзя же так долго слушать. Спойте нам что-нибудь покороче.
— Я не смогу, — потупился соловей.
— Что значит «не смогу»? Не хотите?
— Не смогу. Перелетная птица может по-настоящему петь только у себя на родине. Там, дома, с песни начинается семья.
— Но нам обещали концерт, — проворковал зеленый голубь, — что же, нас обманули?
И тут все зеленые, синие, оранжевые закричали наперебой:
— Кто сказал, что этот замухрышка — маэстро?
— Он самозванец! Он вовсе не соловей!
И перепуганный Тьо поспешил улететь.
Тьо считал, что после скандала никто из «высшего общества» не станет с ним знаться. Однако его навестил Жако-отец.
Попугай спросил: сколько лун видел Тьо по пути в Африку?
— Три полных луны, — вспомнил соловей.
— Три полных луны сюда и две обратно. Обратно летят скорей. Пять лун на дорогу. Так стоит ли лететь? Сколько вас погибает во время перелета? И какие муки в дороге! Ведь это ужасно — мозоли под крыльями… Да ты все знаешь сам.
— Знаю! — чуть слышно откликнулся соловей.
— Так вот. Забудь лес, который только четыре луны может тебя прокормить. Оставайся у нас. Ты будешь всегда сыт. Чего тебе еще надо?
— Я хочу спеть свою песню, — сказал Тьо.
— Споешь. Я этим займусь. Мы прославимся вместе. Я уже придумал программу концерта «Тайна весенней ночи». Исполняет восточный соловей по прозвищу «Серебряное горлышко». Тебя признают лучшим певцом мира пернатых. Райская птица подарит тебе перо из своего хвоста. Согласен?
— Нет, мы, соловьи, поем под звездами, охотимся в траве, гнезда вьем на земле. В вашем лесу деревья закрывают небо, травы нет, и земля у вас другого цвета — красноватая, не наша земля. На чужбине я свою песню не спою!
— Ну и дурень! — рассердился старый попугай.
Он прибавил и другие обидные для соловья слова на двенадцати языках и улетая, крикнул:
— Еще неизвестно, умеешь ли ты вообще петь!
Эти слова ранили соловья в самое сердце. Неужели он обманывает себя и других? Самое ужасное, что Тьо не мог вспомнить ни одной строфы из песни отца.
Он поселился у озера. Жил одиноко, тихо. И вдруг на него напала тревога. Будто кто-то его зовет.
Однажды, проснувшись на рассвете, Тьо понял, почему его крылья неудержимо просятся в небо. В нем пробудилась песня. Она и была тем невидимым сигналом, о котором на прощание ему говорил Аук. Песня звала домой.
Она звала не только Тьо. К нему прилетели Юи и Фиид. Они разыскали старшего брата, чтобы вместе с ним повторить: — Пора!
Старый попугай был прав: Обратно летят скорей, ведь это дорога домой. Но все равно приходилось делать остановки, чтоб запастись «горючим», как советовал Аук.
В долине Нила молодые соловьи встретились с отцом. В часы отдыха они прислушивались к его голосу и сами пробовали напевать.
Но когда взошла полная луна, не стало слышно Фиида. То ли отстал, то ли попался в когти хищнику.
Порой и Тьо так уставал, что опустил бы крылья, если бы в нем все настойчивей не звучала песня. Противиться ее зову он не мог.