Но только вот что странно: раньше Элизабет к тому, когда придет отпуску конец, относилась совершенно спокойно. Когда придет, тогда и придет, когда запрягут, тогда и запрягут… А нынче — вот на тебе! — ударилась в этакую печаль! Ну, разве сам тут с толку не собьешься? Вот и он, Чашкин, сбился. И конечно, побежал к ветеринару, а потом и к Петру Петровичу…
— Вы уж, доктор, на нас не обижайтесь!
— Да что вы, дорогой Чашкин. Визит был не напрасен ни капли. Я даже рад, что теперь с вашей лошадкой познакомился. Она в самом деле чем-то похожа на человека. И неожиданности в ее поведении нет никакой. Все это означает, что раньше она у вас была действительно как беспечный ребенок, а теперь вот взяла да и повзрослела и гулять ей просто так уже не интересно. Я вот сам в своих отпусках сначала радуюсь, а потом жду не дождусь конца… Это очень славная лошадка, Чашкин, я поздравляю вас!
— А мне вот тоже безо всякого дела гулять никогда, даже в каникулы, не интересно, — засмеялся Вася. — Так, выходит, я тоже взрослый?
— Если вон там, за дверью, во дворе, на высокий чурбанчик встанешь, то получится — почти взрослый… — ответил Петр Петрович, и теперь засмеялись все.
Лошадка и та глянула на Васю так живо, так светло, будто ответ Петра Петровича поняла полностью и очень, очень с ним согласна.
А потом началось самое приятное.
Как только Чашкин вывел вороную складненькую Элизабет под уздцы во двор, так мигом туда сбежались чуть ли не все служители зоопарка.
Они ведь из-за пони наволновались тоже. Они теперь тоже поздравляли Чашкина.
Да Чашкин скромно повел рукой в сторону Васи, в сторону Петра Петровича: «Вот, мол, кого надо поздравлять-то, вот кого благодарить!» — и приказал побыстрее отпереть сарай с тарантасиком.
Ах, каким расчудесным был этот тарантасик!
Когда его выкатили из холодной темноты сарая под светлое солнышко, когда смели с него мусор и пыль, он так и заиграл весь легко изогнутыми рессорами, своими точеными колесами, крашеными лаковыми крыльями и облучком!
А когда Элизабет встала в оглобельки и над ее гривкой поднялась темно-синяя с алыми розанами и с медным колокольчиком дуга, и когда Чашкин, взяв вожжи в ладонь, широким, приглашающим жестом показал Васе и Петру Петровичу на кожаное сиденье, то Вася даже захлебнулся от радости, а потом вдруг испуганно спросил:
— Разве пони троих увезет?
— Больше увезет. Да еще как! С музыкой, с ветерком… Жаль, наш кучер Ваня Чемоданов тоже гуляет в отпуску — он бы прокатил вас еще и с посвистом!
И вот под Петром Петровичем и Васей приятно скрипнуло сиденье. Кругленький расторопный Чашкин легко вспрыгнул на облучок, поправил картузик, махнул помощникам: «Расступись!», и Элизабет сама, не дожидаясь ни свиста, ни окрика, стронула рессорный тарантасик и пошла, пошла, пошла по мощеному двору меж обтаявших сугробов сначала ходким шагом, а потом и напористой рысцой.
На асфальтовую, в мелких лужах дорожку выкатили с таким звоном, с таким цокотом копыт, что теперь даже и байкальская нерпа Нюрка никого не могла возле себя удержать.
Все мальчики, все девочки так и замерли, услышав эту летящую, гремящую, весеннюю музыку подков, колес и колокольчика.
А когда увидели, как бодро несет Элизабет над собою дугу, словно маленькую радугу, когда сияющий Чашкин вдруг обернулся к Васе, поманил к себе на облучок и отдал вожжи: «На, да не бойся! Лошадка сама не сойдет с круга!» — то и все мальчики, все девочки закричали:
— Нас прокатите! И нас!
Чашкин спрыгнул, подхватил двоих, ловко усадил в тарантасик прямо на всем его на ровном, на быстром ходу.
— Следующие занимайте очередь, — весело сказал он.
Петр Петрович тоже выпрыгнул, тоже усадил вместо себя двух тоненько ахнувших девчушек.
И вот так вот, под ребячий писк, под стукоток подков, Элизабет покатила ходкий тарантасик все дальше и дальше по широкому кругу.
Она катила, а из-под небесной сини со старых лип ее приветствовали вовсю грачи:
— Здра-а! Здра-а!
Ей что-то хорошее провизжали тибетские медвежата, просвистели белки, а нерпа Нюрка, нимало не завидуя чужой доброй славе, взвилась над бассейном свечой и звонко похлопала широкими ладошками-ластами.
А Вася, весь так и падая стремительно вперед, еще крепче подбирал вожжи и, глядя, как ходит перед ним, шевелится на встречном ветру лошажья гривка, радостным полушепотом все наговаривал и себе, и Элизабет, и сидящим рядом ребятишкам:
— Ах, какой молодец Чашкин, что сбился с толку! Ах, какой он умница, что позвал меня и папу сюда!
И в лад его словам звонкие подковки Элизабет тоже радостно и складно выстукивали:
— Именно так! Именно так! Именно этак!
КЛЮЧИК-ЗАМОЧЕК
а темными от ночной росы палатками зафукали тормозами тяжелые автомашины.Из передней выпрыгнул прораб Веня Капитонов.
Он, большой, в сером тумане, запрокинул голову, хлестко свистнул. Сонный люд в палатках очнулся, загомонил. Через минуту-две высокие борта машин упали, началась торопливая разгрузка.
А потом, когда в степи рассвело, когда плеснуло розовым солнце, все здешние рабочие и приезжие шоферы сидели, завтракали под сквозным, на крепких столбах навесом.
Рабочие с гостями дружно хлебали стынущий на ветру суп. Лишь Веня, распахнув свой неуклюжий брезентовый плащ, то и дело поправляя на круглом лице очки, все еще ходил и ходил возле желтых смоляных штабелей, все заглядывал в истрепанную записную книжечку.
И вот довольный, что ничего в долгом пути не сломано, не потеряно — каждая доска тут, — книжечку захлопнул.
Стряпуха Юля Петушкова схватила чистую миску, кинулась к струящей голубой дым плите. Сынишка Юли, семилетний Николка, выудил из посудного ящика запасные ложку, вилку, быстро положил на стол, на всегдашнее Венино место. Но Веня Николку и Юлю остановил:
— Намажьте бутерброд, и — точка! Я опять в путь, я опять с машинами на станцию…
И, видя, что он желает сказать что-то еще, причем очень важное, все, кто сидели за столом, хлебать перестали.
Да Веня не сказал ни слова. Веня вынул из плаща, из кармана довольно солидный гвоздь.
И вдруг подшагнул к торчащему рядом со столешницей высокому столбу навеса, и вдруг вдавил одним лишь большим пальцем этот гвоздь чуть не по самую шляпку в столб, в сухую, крепкую древесину.
Приезжие шоферы ахнули. Ойкнул во весь голос Николка. Только рабочие-строители удивились не слишком. Им про Венину могучесть было уже известно. Они ее видели на сегодняшней ночной разгрузке, когда Веня всем помогал, и теперь все ждали: что будет дальше?
А дальше Веня вытянул из кармана брякнувшую связку: новенький врезной замок и длинный к нему, с фигурной бороздкою ключ.
Связку накинул на гвоздь:
— Вот ключик-замочек от четвертой квартиры… Что будем делать с ней?
И все очнулись, все зашумели:
— С какой — «четвертой»? У нас первой ни у кого нет!
Веня объяснил:
— Я сегодня привез все, что нужно для сборки двух домиков. Они одинаковые. В каждом — по паре квартир. А дважды два, ясно даже Николке, — четыре. В трех — по вашей же общей просьбе — мы срочно должны открыть медицинский пункт, свою пекарню и хоть какую-то, но непременно баньку… С прорабской конторой я и в палатке погожу. Все равно больше на ногах да в разъездах… И вот по этой арифметике выходит: четвертую квартиру можно отдать уже и под жилье. Но — кому? Знаю, вы тут без меня думать, гадать начнете, так давайте решим сразу.
И Веня связку на гвозде, словно колокольчик, покачнул, всех оглядел. И тут улыбнулся молодой бригадир Иван Петушков, отец маленького Николки:
— Я не заспорю, если отдашь ключик-замочек мне…
Иван шутливо привскочил, протянул шутя руку. Его товарищи подхватили весело:
— А что, прораб? Отдай, и — точка! Петушков — трудяга. Он, кроме того, сюда с семьей приехал. Вот видишь, у нас все решено…
— Зато у нас ничего не решено! — вдруг раздалось оттуда, где сидел со своими помощниками другой строительный бригадир — Дюкин.
Рассерженный Дюкин при этом даже не ворохнулся. Вскакивать, суетиться Дюкину не подходило ни по его возрасту, ни по его характеру. Он лишь опустил под стол, под ноги, баранью косточку, которую сцапал там его питомец — песик Люсик, а сам Дюкин опять исподлобья оглядел веселых петушковцев:
— Решить должна только работа и лишь работа… Чья бригада соберет один домик раньше, вот той бригаде и ключ.
Дюкин хотел добавить что-то еще, вероятно, уже в личный адрес Петушкова, тот тоже изготовился на быстрый ответ, да Веня поднял широченную ладонь:
— Стоп! Верно. Ключик-замочек преподнесу лучшему из лучших, когда возвращусь. А пока приз пускай висит для поднятия, так сказать, вашего духа.
— Дух у нас всегда высокий! — засмеялся было Петушков по-прежнему, да Дюкин обрезал:
— Не говори «гоп»…
И помощники Дюкина так согласно, так дружно набычились, что сразу стало понятно: как ни храбрись Петушков, а за одно лишь здорово живешь ключика-замочка ему не получить.
— Ой, Иван… Что будет теперь? — испуганно прижала Юля к губам смятый фартук.
Иван живо выбрался из-за стола, Юле помахал:
— Будет все тики-так. Готовься к новоселью. Мои ребятишки не подведут.
И он выскочил из-под навеса, его «ребятишки» повыскакивали следом, и все они помчались туда, где под солнышком за палатками должна была начаться степная новостройка.
Дюкин с бригадой пошагал в том же направлении. И шагала эта бригада — будто шла на стенку. На такую стенку, которую надо прошибать кулаками. А кулаки дюкинцев — у каждого куда с добром! Даже Веня Капитонов мог бы позавидовать… А уж песик-то Люсик явно гордился своим хозяином сверх всякой меры. Он семенил рядом с Дюкиным, держа свой хвостишко тоже куда как гордо, тоже неприступно.
Николка кинулся было вслед, да Юля Николку остановила:
— Тебя лишь там не хватает… Смотри, сомнут в горячке. Дюкин вон какой пошел… Трактор! Бульдозер! Необоримая гора! — И повернулась к Вене: — Зачем ты бригадиров-то этак раскипятил? Ивана моего не знаешь? Дюкина не знаешь? Теперь сшибутся — не унять. Разве это соревнование? Это гонка какая-то! Ну, сказал бы, мол, объявлю благодарность, а ты ведь повесил — КЛЮЧ!
Веня нахмурился не хуже Дюкина:
— Гонка, говоришь? — И чуть ли не прикрикнул на Юлю: — А ты как бы хотела? Приехала по боевой комсомольской путевке, а трудиться тут предлагаешь от звоночка до звоночка, тихо, мирно, по аккуратному расписаньицу? Вот столько часиков на труд честный, а вот столько часиков и на травяной кочке под гитару позагорать? Не-ет! С таким настроем, Юля, новый совхоз до зимы не построить. А не построим, то какие же мы тогда первопроходцы-пионеры?
И ты меня гонкой не упрекай! Это не гонка. Это нас время не ждет. Не успеем до буранов, до метелей — разъедутся отсюда все, даже самые упорные. Ты тоже не захочешь морозить своего Николку в палатке… Или захочешь?
— Ох! — ухватилась Юля испуганно за свой фартук.
— Тогда не осуждай… Нет у нас иного выхода, как только строить день и ночь. Сюда еще ведь люди прибудут… Ну, а кто для будущих людей старается сейчас, кто — первый, кто не жалеет себя и своих рук, тот, я считаю, имеет право знать наперед, какая ждет награда и его… А теперь, где мой бутерброд? Слышишь, машины сигналят, торопят.
И Юля снова ойкнула, выхватила из кухонного ларя пачку масла, непочатую буханку хлеба. Длинным ножом распахала буханку вдоль:
— Которую половину, Веня, тебе намазать?
Веня глянул, ответил:
— Обе мажь!
И Юля все масло размазала по обеим половинам, а Веня их схлопнул и с таким вот двойным бутербродищем в руках заторопился на призывное бибиканье машин.
Побежал, обернулся:
— Насчет «сшибки» бригадиров ты, Юля, все же не трусь… Знай себе кухарь. Ну и заодно за ключиком-замочком приглядывай.
— Почему — приглядывать? Ты думаешь, они Ивану, они нам достанутся? Ты в Ивана больше веришь, да? — так и распахнула во всю ширь серые глаза Юля, но Веня лишь хмыкнул, пожал плечами:
— Вот на это ответить не имею права. Сама верь!
И побежал дальше, отломил, отправил на ходу в рот такой кусок бутербродища, что тут и Николка вытаращил глаза. И пока Веня не уселся в кабину, пока не уехал, все глядел Вене вдогон.
Потом покачал головой, спросил у матери:
— А что, мама? На прорабов учатся?
— Конечно, учатся…
— Долго?
Юля засмеялась:
— На таких, как Веня, наверное, долго.
А в степи за палатками вовсю теперь звенели и звенели плотничьи топоры. И Юля Николку, когда он туда засматривался, больше не одергивала. Ей самой теперь было любопытно, что же такое там происходит.
И хотя после завтрака надо было вновь приниматься за кухонные дела — мыть посуду, чистить картошку, открывать консервные банки, все приготавливать для обеда, — Юля с Николкой успели слетать, поглядеть на плотников не один раз.
Бегали они от раскочегаренной плиты, от булькающих на огне кастрюль по очереди. И рассказывали друг дружке все по очереди.
Николка возвращался со стройки, переводил дух, сиял:
— Стараются! Вовсе и не сшибаются, а — стараются. Дядька Дюкин с помощниками подымает вот такую, чуть не до неба, деревягу, и папка подымает… Дядька Дюкин командует своим: «Раз-два — взяли!», и папка командует: «Раз-два — взяли!» А еще они кричат: «Тащи, Николка, воды! Жарко!»
Юля хватает ведро:
— Воды отнесу сама!
И, оплескивая босые ноги, оплескивая подол платья, мчится с полным ведром на стройку сама. Потом тоже говорит Николке:
— Да-а уж! Я такого нигде еще, ни на какой работе и не видывала… Я и не думала, что наш папка такой на деле хваткий.
— А Дюкин? — спрашивает Николка.
— Что — Дюкин?
— Дюкин хваткий тоже?
— И не говори… Ты видел сам. Иначе бы он наших и на спор вызывать не стал.
Тогда Николка обводит взглядом степь, палатки, глядит — не слушает ли кто? — заговорщицки подмигивает матери:
— Давай папкиной-то бригаде хоть как-нибудь да помогать. Давай, когда туда бегаем, хоть доски от штабелей незаметно подносить, что ли…
Но Юля сразу машет на Николку:
— Нечестно! Папка нам за эту подмогу такую баню устроит, не обрадуешься. Я думаю, он справится сам.
— И ключик-замочек будет наш?
— Лучше не гадать. Сглазим!..
И они опять кашеварят. Юля заправляет кипящие кастрюли картошкой, лавровым листом, перцем. Николка домывает в тазу и раскладывает вверх донцами на скамье металлические миски.
Тень от кухонной крыши все короче. Она теперь только под самым навесом. Сквозь редкие щели в крыше пробиваются почти отвесные лучи, пятнают дощатый стол, касаются столба с гвоздем, и там золотятся ключик с замочком. А за палатками все не смолкает перезвон топоров. А вокруг зеленый простор, голубое до горизонта небо, жаркое солнце, и настроение у Николки с Юлей отличное. Юля даже говорит Николке совсем теперь уверенно, совсем как взрослому:
— Завез нас папка сюда, похоже, не зря… Похоже, кончилось наше мотание по всяким общежитиям и будет у нас наконец отдельная, своя квартирка. Да еще на этаком приволье! Как въедем, так сразу посажу под окошками сирень, яблони. На ту весну они распустятся, красоту дадут. А папка весь поселок отстроит и перейдет в механизаторы. Он все умеет. Он станет пашню пахать, хлеб сеять. Я в совхозную столовку определюсь: ну а ты здесь начнешь ходить в школу… И будет у тебя, Николка, в этом краю настоящее родное место!