Будто услышав мои мысли, отец встрепенулся, выпрямился.
– Ничего, – хрипло сказал он. – Всякое видали. Справимся.
– Справимся, – эхом повторил я. И добавил: – Душно мне дома. Я пройдусь.
В зеленых отцовских глазах мелькнуло беспокойство – не забывая о скорбном пророчестве Колдуна, он не хотел отпускать меня на улицу, где стоял непроглядный туман. Кашлянув, отец произнес:
– А завтрак? Я сварил пшенку. Поел бы, пока горячая.
– Пока не хочется.
Любая мысль о еде, даже о стакане чая, вызывала липкую тошноту. Тревога – отвратительная приправа для любого блюда, а я ни на секунду не переставал волноваться о Крылатом Льве.
– Что ж, иди, – подумав, обронил отец. – Придешь – будем пилить дрова. Зима на носу. И это… Делом надо заниматься. Оно спасает.
Я шагнул с высокого крыльца прямо в густой туман, прошел через двор и, отворив калитку, понял, что мир изменился. Ночью кто-то снял с деревьев фонари и бумажные гирлянды – их вывешивают, когда появляются облака, и не убирают целый месяц. Белые домики с острыми блестящими крышами, еще вчера расцвеченные пестрыми флагами и яркими цветами из фольги, напоминали ныне замерзших нахохленных голубей.
Когда туман стал редеть, я с изумлением приметил, что двери домов заперты, ставни задвинуты, на хлипких калитках – небывалое дело! – уныло повисли железные замки. Мне показалось, что даже флюгеры – веселые медные петухи – поникли и опустили востренькие клювы. Нехорошая траурная тишина царила в городе. А ведь второй день прибытия небесных друзей – это пыл праздника!
Пока я шагал к главной площади, именуемой Овальной поляной, – уж там-то наверняка встречу знакомых! – не верил глазам, изумляясь безлюдности родных улиц. Но и на поляне было пусто – будто великан-недотепа гигантским платком смахнул с нее веселых горожан, торговцев и музыкантов. Тишину разбивало унылое монотонное шорканье – мой школьный приятель, упитанный, как пончик, гном Дарлик, ожесточенно махал длинной, выше него, метлой. Сердито бубня под нос скороговорки, он сгребал в кучу хрустящие фантики и запутанные пестрые ленты серпантина, а из его кармана опасливо выглядывал лопоухий облачный кролик. Дарлик был из наших, из местных гномов, его родители и многочисленные родственники испокон веков жили в Светлом городе – и к ним тоже исправно прилетали живые облака.
– Дарлик! – кинулся я к нему. – Что же такое творится?
Увидев меня, гном охнул, вздрогнул – даже метлу уронил! – выхватил облачного кролика из кармана и поспешно спрятал под красно-белый колпак, будто испугался, что я отниму его и унесу к себе в дом.
– Гном от дела не бежит, убираться гном спешит. Как метелка подметет, гном монетку заберет, – картаво протараторил Дарлик. Когда местные гномы волновались, слова сами собой склеивались в рифму. – А твоя тут личина – по каким же причинам?
– Сам ты личина… – обиделся я, сделав вид, что не замечаю глупого гномьего испуга. – Гуляю я. Знакомых ищу.
Бледный, как недопеченная булка, Дарлик глупо раскрыл рот.
– Ох! Знакомых ищет! – вскрикнул он, и его глаза-бусины переполнились ужасом.
– Вот тебя нашел, – невозмутимо сказал я.
– Ты ко мне, прошу, не лезь. Все же город, а не лес… – дрожащим голоском пробормотал Дарлик и, натянув на уши полосатый колпак с помпончиком, мигом растворился в сыром осеннем воздухе. Только метла осталась валяться на мостовой.
Глупые гномьи штучки! А я еще считал его приятелем. Математику списывать давал.
В горьком недоумении я прошелся по площади. Вчера ее украшали конфетные палатки, яркие пряничные домики, а сегодня вместо них уныло торчали металлические остовы. Никто не катался на скрипучей карусели, не устраивал веселую кучу-малу на расписных деревянных горках. Не слышно было ни оркестра, ни заливистых свирелей – только злобный ветер свистел в ушах, пробирался под капюшон, и я пожалел, что забыл дома шляпу.
Погруженный в невеселые мысли, я добрел до Осинового переулка, свернул к остроконечной ратуше – и ошеломленно остановился. С ратуши, самого высокого в Светлом городе здания, варварски сдирали портрет Воина Вадима. Несколько гномов, повиснув в строительных люльках, облепили кирпичную стену и, вооружившись кривыми, бандитскими какими-то ножами, вспарывали плотный тканевый плакат. Лицо портретного рыцаря исказилось, скривилось, будто в острой печали, но он по-прежнему крепко держал меч.
Командовал этим действом градоначальник эм Бобрикус. Низенький, толстый, взбудораженный, он, задрав голову, визгливо покрикивал на нерасторопных гномов: «Живей, живей! Не жалейте! Рвите, режьте! Дело высокой важности!» Меня он не заметил, поэтому, когда я шагнул к нему и поздоровался, подпрыгнул, как резиновый мячик.
– Что это вы делаете? – стараясь оставаться сдержанным, поинтересовался я.
Эм Бобрикус взглянул на меня, как на выплывшего из небытия призрака, но, покашляв, справился с собой и принял привычную надменную позу: живот вперед, подбородок вверх, руки скрещены на пухлой груди.
– Молодой человек, вы с главой города разговариваете! – высокомерно пропищал он. – Прошу почитать чин и не мешать делу высокой важности! Если желаете обратиться, запишитесь у Лауры. Я вас приму. Если посчитаю нужным. Возможно, в четверг. Если не будет дел. Высокой важности! – припечатал он и закричал на гномов: – Действуем без пауз! Без пауз! – И снова обернулся ко мне: – Не стойте, юноша, рядом со мной, не стойте! Идите, куда шли. А с обращениями – в четверг!
– После дождичка в четверг… – угрюмо буркнул я. Еще вчера я не решился бы даже приблизиться к городскому главе – хоть городок наш мал и все знают друг друга, но эм Бобрикус считается крупным чином.
– Ступайте, ступайте! – Он махнул в мою сторону чистеньким носовым платочком. Почему-то именно этот жест придал мне решимости.
– На плакате – мой отец. Я имею право знать, почему вы его изрезали!
– Не отец – а образ! Порезали не его, а картинку! Так решил совещательный орган! Важный орган! – выпалил градоначальник и, опасливо оглянувшись, сделал пару шажков в сторону ратуши.
Я с изумлением понял – эм Бобрикус меня боится! Поверить в то, что многоопытный градоначальник трясется при виде печального, тощего, измученного тревогами пацана, было невозможно. Но я уже не сомневался: эм Бобрикус с радостью отошел бы от меня подальше, а лучше того – подхватил длинные фалды черного сюртука и помчался переулками – да так, чтобы искры от ботинок отскакивали!
Но он не мог придумать, как, позорно улепетывая, сохранить достойный вид, и оттого мучился. Его щеки побагровели, на лбу проявились крупные капли, но он из последних сил пыжился, изображая респектабельного господина. Чем, интересно, я так его напугал? Секунду помедлив, я спросил об этом вслух.
– Вы забываетесь, молодой человек! Я первый начальник! Я ничего не боюсь! – отступив еще на пару шажков, заявил эм Бобрикус. Он снова вскинул кругленький подбородок – сначала один, потом второй и третий, но все равно выглядел не представительным чиновником, а жалким пузатым птенцом.
Беспомощно оглянувшись, он с ужасом понял, что гномов в строительной люльке нет, – исчезли, негодяи! Дрожащей рукой градоначальник выудил из-за пазухи облако – пухлого синего Пингвина, поспешно прислонил его к вспотевшему лицу, как салфетку. Пингвин не обиделся такому обращению – видно, для него это было обычным делом. Юркнув на мостовую, Пингвин вырос в человеческий рост, и эм Бобрикус, плюнув на респектабельность и чин, торопливо спрятался под его нелепыми крошечными крылышками.
Наверно, градоначальник – птица высокого полета! – хотел, чтобы ему досталось другое облако – могучий орлан, например, или отважный беркут. Но мы не выбираем облако, что прилетит к нам в момент рождения, ибо судьбу свою тоже не выбирают.
– А про плакат ночью совещательный орган решил! – выкрикнул градоначальник, высунув нос из-под пингвиньего крыла. – И про все остальное!
Мне даже жалко стало эм Бобрикуса – человек пожилой, полный, нервный. Того и гляди удар хватит. Но я посмотрел, как беспомощно колышется на ветру истерзанный отцовский портрет – варварские прорези на нарисованном лице походили на рваные раны – и с горечью произнес:
– Не знаю, что там решил ваш орган… и какой именно орган. Но Воин Вадим не заслужил, чтобы с ним так обращались.
– Воин Вадим всегда был против этой бессмысленной картинки! – выдохнул эм Бобрикус, вжавшись в облако. Пухлый Пингвин еще немного подрос; обнимая своего человека, он нависал над ним синей колышущейся глыбой и смотрел на меня с печалью и укоризной. – Воин Вадим требует не возвеличивать его! Мы пошли навстречу! – Эм Бобрикус, ступая в ногу с Пингвином, сделал еще несколько шагов – только не навстречу, конечно же, а назад.
– Ну ладно, не возвеличивайте. Но зачем полотно-то рвать? Красивая же работа. Нам бы отдали. Или художнику.
– Не положено! Надо уничтожить! Так решил совещательный орган!
– Да какой орган, в конце концов?! – не выдержал я.
– Самый важный! Я и Колдун! – выпалил эм Бобрикус и, видно, догадавшись, что ляпнул лишнего, зажал рот розовыми, до нелепости крохотными ладошками. Он мотнул головой, с лысины слетела шляпа, а с нею – ошметки былой солидности.
Проглотив горький комок, я махнул рукой и, в последний раз глянув на то, что осталось от величественной картины, побрел куда глаза глядят.
Но далеко не ушел – через два поворота наткнулся на Грона с ватагой парней в черных накидках. Это были хамоватые типы, всегда готовые затеять бурную свару или жестокую драку, и я понял, что мои неприятности только начинаются.
Глава 7
Их было пятеро – я один. Пожалуй, можно было скользнуть в ближайшую арку и, перепрыгнув через низкий забор, дворами проскочить к своему дому. Бегал я отлично – лучше многих ровесников, и еще вчера, наверное, не раздумывая, удрал бы. Какой в этом позор? Ведь у этих типчиков нет ни одной доброй мысли! Но сегодня я был так опустошен и раздавлен, что меня уже ничего не пугало.
Эти парни не учились и не работали, только охотились с арбалетами на уток в ближайших болотах. Любителей пострелять, поразмяться в кулачных боях и побездельничать Учитель презрительно называл лоботрясами, так их стали именовать и другие. Правда, за глаза – лоботрясов в городе опасались. Я удивился, что с ними шагает Грон, – мне казалось, что он никогда не стремился в эту компанию.
– Вот это встреча! – загорланил, тыкая в мою сторону толстым пальцем, старший из лоботрясов – крупный, как носорог, Грюзон. – Это же он! Это он!
– Он-он! Лион! – подтвердил невесть откуда взявшийся гном Дарлик. Он выскочил передо мной, как чертик на пружинке, грозно показал серенький кулачок и поспешно втесался в гурьбу.
– Да какой он Лион! – выкрикнул Грюзон. – Был Лион, стал мертвяк. Нет облака – не жилец. Вали в преисподнюю, сволочное привидение!
– Сам ты приведение, – хмуро сказал я. – Дай пройти.
Но лоботрясы не расступились – выстроились кольцом. Они глядели на меня во все глаза, точно видели впервые, но, когда и я смотрел на них, почему-то отворачивались.
– Зрачки у него кошкины… – злобно буркнул Грюзон. – Ничего, мы тебе, мертвяк, зенки-то выцарапаем!
– Да ладно тебе, Грюзон! – плотно сбитый Банни, подкинув на плечо облачную Лягушку, решил быть справедливым. – Такой большой, а в сказки веришь. Я смотрю, он обычный пацан.
Все-таки неплохой он парень, этот Банни.
– А ты у Колдуна спроси-ка, сказки или нет, – Грюзон пытался сверлить меня носорожьими глазками, но отводил взгляд. – Ты что, ночью на Овальную поляну не ходил?
– Больной я ночами шастать? Спал я.
– А нечего дрыхнуть, идиот, когда такие дела! Колдун на площади всем сказал: раз к парню облако не прилетело, значит, он – бродячий покойник! С виду живой, а внутри – пыль, земля да труха. Жмурик он, ясно тебе?
– Мертвяк, как есть мертвяк! – поддержал Грюзона глупый Дарлик. От волнения он даже колпак с головы стащил. – Ходит, как мы, смотрит, как мы, поет, как мы, плюет, как мы, а все ж не живой! Колдун-то зна-ает!
– Да ты, Дарлик, совсем дурак, оказывается, – с горечью констатировал я, а сердце уже заливала соленая вода безграничного ужаса.
Пазлы сложились, картонки склеились, детали головоломки выстроились в единую картину. Жуткими оказались ее краски и контуры. Я и прежде в глубине души опасался, что мертвецкая тишина в городе как-то связана с тем, что ко мне не прилетело живое облако. Но отгонял от себя эти думы – не страдай, мол, манией величия! Чтобы из-за тебя, недотепы, главный праздник свернули?! А оказывается – да, из-за меня. Так вот почему горожане повесили замки на ворота! Вот почему дрожал жалкий Бобрикус! В городе объявился ходячий мертвец, незахороненный труп, мерзкий призрак! И этот герой ночных кошмаров – я. Неплохой повод, чтобы свихнуться.
Чудовищное понимание обрушилось на меня гигантской штормовой волной. Я едва не захлебнулся в ней, но справился, не потонул и не лишился рассудка. Не упал, не задрожал, даже не вскрикнул. Может быть, я действительно бесчувственное привидение?
Вперед шагнул Грон – тот, которого я еще вчера называл товарищем, приглашал в дом и угощал пирогами. С усилием посмотрев мне в глаза, он прошипел:
– Ну что, как живется покойнику среди людей? Что уставился? Пошел прочь из города! Твое место на кладбище! Ты знаешь кто? Ты… зомби! Настоящий зомби!
Грон умный, начитанный, ему и иноземные словечки знакомы. А вот лоботрясы о зомби наверняка и слыхом не слыхивали, но все же одобрительно загоготали, затопали, заулюлюкали. Стараясь не обращать внимания на их крики и свисты, я кинул Грону в лицо:
– Заткнись, гад, или сам окажешься на погосте! Иди к черту!
– Нет уж, черт – твой братец, ты к нему и ступай! – вскинулся Грон. – Нечего тебе делать среди живых! И к Пионе не приближайся. Беги отсюда!
– Ты сейчас сам побежишь, скотина, – не слишком уверенно сказал я. Силы были неравные – будешь наскакивать, могут и арбалеты достать, а у меня нет оружия. Пристрелят – и ничего им за это не будет. Колдун объявит, что меня настигло справедливое возмездие (нечего мерзкой нечисти шастать среди нормальных людей!), а эм Бобрикус с облегчением сожжет карточку горожанина, выписанную на мое имя.
Снова мелькнула трусливая мыслишка: «А не смыться ли?» Но, во-первых, не выйдет – я окружен, а во-вторых – мерзко это! Зомби я или нет, а все-таки сын Воина Вадима.
Но почему же они не нападают?
И тут я понял – эти вооруженные парни, как и толстяк Бобрикус, скованы страхом, точно тяжелыми ржавыми кандалами. Ведь я больше не школьник Лион, не тощий лохматый Лёвка – я воплощение глубинного, вечного, ледяного ужаса. Что им стоит надавать мне таких тумаков, чтобы я с земли не поднялся? Да им бы арбалеты расчехлять не пришлось! Но небрежно отворачивался, глазея на пустынную улицу, щекастый и пузатый Банни, беспомощно сжимал кулаки Грон, с любопытством разглядывали серую, не просохшую от дождей мостовую долговязые Пилли и Мелтиг. Даже мощный Грюзон, хоть и старался выглядеть неуязвимым, смотрел на меня с последним отчаянием смертника – и не выдерживал, прятал глаза.
У Грона сдали нервы – он кинулся на меня внезапно, как степная рысь, – видно, не давала ему покоя мысль, что не его, а меня выбрала Пиона! Он целился в бровь, чтобы рассечь ее до крови, но я успел увернуться и толкнуть его в плечо.
Клянусь, я лишь слегка его двинул! Но тот взвыл, будто я бросил в него пылающий факел, и резво отпрыгнул в сторону.
– Ты не касайся его плеч, не трогай и лица! Лион любого превратит в бродягу-мертвеца! – ахнув, пробормотал скороговоркой глупый-глупый Дарлик.
Грон, поскуливая, как перепуганный щенок, посмотрел на меня с ужасом – и побежал: наверно, решил, что помрет к вечеру, раз к нему прикоснулся жуткий, безжалостный вурдалак. За ним, немного помедлив, потрусили все лоботрясы: Банни, Пилли, Мелтиг. Даже Грюзон, смачно плюнув, отступил.
– Что, думаешь, победил нас, вонючий мертвяк? – выкрикнул он, отойдя подальше. – Да я просто не допущу, чтобы меня касались твои грязные лапы! С чего ради я должен сдохнуть от трупного яда? Так что сегодня же вали из города! Убирайся на кладбище, в лес, в болота, к черту на рога! Чтобы следа не осталось! А если не уйдешь, мы… пристрелим твоего отца!