Присел стрелок на поваленное дерево и сидел, пока не успокоился. И прибыла его надежда в силе, так что он почувствовал, что под ее весом плечи его поднялись и расправились. Но прибыло и удивление. От удивления родился у него вопрос: как такое возможно в этом мире?! И он чувствовал, как вопрос этот возится в его душе, устраиваясь поудобнее, раздвигая другие вопросы, делая их незначительными.
– Видать, долго мне с этим вопросом жить, – понял охотник.
Поднял тетерку и не нашел на ней следа от пули. Удивление его усилилось, а от этого вопрос стал больше и тут же начал выпихивать из души все, что могло от него отвлекать.
Сел охотник и принялся гладить ружье, рассматривая его заново. И увидел его новыми глазами. То, что до этого лишь слегка царапало его внимание, вдруг проявилось. Насечки на стволе и ложе были не просто сценами из охотничьей жизни, а изображали странных существ, охотящихся на небывалых зверей. Стенки у ствола были слишком тонкими, сам ствол слишком узким, а ружье слишком легким. И на плече оно сидело словно живое, точно кошка устраивалось. И даже будто грело слегка…
Он еще раз решил проверить, как прикидывается ружье, и оно снова неимоверно быстро прыгнуло к плечу, буквально заставляя его глаз искать зверя поверх мушки. Зверя, конечно, не было. Но охотник повел стволом, переводя с дерево на дерево, и вдруг крошечная мушка ожила и засветилась желтовато-золотистым, словно кошачий глаз, и потянула вбок.
И только охотник пошел за ней, деревья вокруг стали смутными, зато прямо перед мушкой все осветилось и начало приближаться, словно увеличиваясь. И приближалось, пока на каком-то очень далеком дереве охотник не увидел белку. Белка держала в передних лапах орех. И как только она поднесла его ко рту, охотник выстрелил и залился смехом, видя, с каким недоумением белка разглядывает свои пустые лапы.
– Что же ты такое? – спросил охотник ружье, гладя его руками, и почувствовал, что это неправильный вопрос.
Тогда он позволил вопросу родиться самому. И он родился:
– Кто ты такая?
И ружье точно замурлыкало, гладясь о его руки.
– Если бы была звездная ночь, смогли бы мы сбить звездочку с неба? – родился у стрелка следующий вопрос, и он почуял, как тело ружья напряглось, словно перед прыжком. И прозвучало в его голове без слов:
– Я тебя никогда не брошу…
Избушка
Люди очень хотели забыть своих богов, и первыми им удалось забыть голод и холод. Никто даже не помнит, какие у них были имена… Прирученный и одомашненный Дед Мороз – это проявление жестокого юмора, которого не лишено человечество. Чтобы забыть бога, его надо сначала осмеять! А затем выдрессировать, как собаку, быка, коня…
Только охотники еще знают, как идти голодным, пока не догонишь добычу, и помнят, что наши предки имели имена для множества оттенков холода. Но даже они уже не помнят этих имен. Хотя для них коченеть – это не то же самое, что происходит со ждущим автобус на стоянке. Коченеть – это когда пальцы больше не могут расстегнуть пуговицу в ширинке, чтобы согреть там руку перед стрельбой…
Если кто-то говорит, что ночевал в стогу, и не говорит, как это холодно, и что стог совсем не греет, даже в августе, он солгал. И тот солгал, кто якобы построил шалаш в лесу, и шалаш защищал его от дождя и ветра. Кто-то даже рассказывает, что спал у костра, но не рассказывает, что это был не сон, а битва с холодом. Разве что он ночевал в пуховом спальнике. Но тогда костер ни при чем…
Для городского человека переночевать у костра – это романтика и испытание сил, которые у него совсем не растрачены. Поэтому ему время от времени просто необходимо израсходовать эти силы, чтобы они не застаивались. Как выпустить дурную кровь. Но он так этого боится, что призывает себе в союзники огонь или траву и дерево. Только охотник знает, что, пока ты рассчитываешь на союзников, ты обречен.
Рассчитывать надо только на внутренний жар. Костер или теплый спальник выключают в человеческом теле способность извлекать жар, поскольку дают внешнее тепло. Если ты можешь извлекать внутреннее тепло и пережить ночь в лесу, прислонившись спиной к дереву, костер может быть даже в помощь. Но он больше не нужен, разве только готовить пищу.
Да и сено нужно не затем, чтобы греть тебя, сено должно удерживать тепло земли, которую ты согрел своим телом. Когда ты научился всему этому, когда вскрыл способности и внутренние источники тепла, как ни странно, ты начинаешь ценить избушки, которые встречаются в лесу. Это потому, что выживание перестает быть испытанием, все трудности больше не в радость и не в горе, они просто помехи. А неожиданная избушка в лесу – это подарок, даже дар забытых богов, который надо принимать с почитанием, а не только с благодарностью…
Поэтому охотник ценит избушки в лесу так, как давно уже не умеют ценить свою квартиру городские жители. Собственно говоря, лесная избушка и дом или квартира решают совсем разные задачи. Избушка защищает от природы, а квартира – от общества, его глаз и языков…
Охотник подошел избушке колдуна еще засветло, но не стал в нее входить. Он остановился в виду избушки и развел костерок, чтобы приготовить тетерку. Он подозревал, что избушка так просто ему не дастся. Он был в ней ночью, ночью и надо было искать след. Только кажется, что след виднее днем. Искать след надо не тогда, когда светлее, а тогда, когда оставил его.
Охотник ел и разглядывал избушку. В обычное время он бы ее починил, чтобы это пристанище жило. Но сейчас к ней нельзя было прикасаться. Поэтому он молча попросил у избушки прощения за то, что не сможет ей помочь в этот раз.
Поев, он поднялся и осторожно обошел избушку по большому кругу, надеясь на удачу. Но по ту сторону избушки не было не только следа, но даже той прогалины, по которой он к ней подошел ночью. Дневной мир, который знают люди, очень сильно отличается от ночного. Удача не улыбнулась.
Вернувшись к костру, охотник присел и начал ждать, не отрывая рассеянного взгляда от избушки. И как только Ясный всадник на красном коне опустил копыта своего коня за край земли, а на другом ее конце появилась грива белого коня Бледного всадника, в трещину между днем и вечером он заметил петлю, свившуюся вокруг избушки в несколько узлов…
В одно тугое усилие свет вечера вытеснил свет дня, и видение тут же исчезло, но стрелок уже понял, что ему противостоит судьба. Не так часто нам доводится видеть ее пряжу, некоторые умудряются прожить всю жизнь, глядя в другую сторону, и лишь у последней черты вдруг приходят в ужас, видя, как серп из седого железа приближается к нити, которая всегда была перед глазами!..
Однако если ты хоть раз в жизни видел эту пряжу, ты уже никогда не обознаешься. И никогда не будешь небрежен, потому что петли судьбы могут затянуться от твоих торопливых движений, как самая обычная нитка, вот только затягиваются они на твоем горле…
Те, кому приходилось сталкиваться с настоящей опасностью, способны видеть петли судьбы. Если им, конечно, удалось после этого выжить. Очень трудно выразить эту мысль ясно: выжить – это сейчас не о жизни тела.
То, что, попав в петлю судьбы, ты остаешься жив, не значит, что ты выжил после встречи с судьбой. Чаще мы выживаем до нее, так и не пройдя туда, где могла продолжиться твоя жизнь, которая была предназначена тебе судьбой. Если, столкнувшись с судьбой, ты не принял ее, если предназначенная судьбой, возможная жизнь так и не началась, потому что ты не смог в нее пройти, ты выжил?
Судьба ловит нас в свои ловушки, и охотник попался в ее петлю, когда прошел в будущее сквозь избушку. А мог и не пройти, не справиться, остаться в прежней жизни. А теперь он хотел невозможного – по той же петле вернуться вспять. Пройти сюда было вовсе не просто, но как войти в тот же ток судьбы еще раз?
Охотник поднялся и подошел к открытой двери избушки. Вчера он вошел в нее по серебристой дорожке ночного свечения и вышел с ружьем. Выходной след был, а входного не было. Как если у избушки был еще один точно такой же вход с другой стороны…
Он терпеливо стоял без движений, пока Бледный всадник на белом коне не проехал мимо него, и из-за дальнего леса не потекли потоки сумрака, в котором плыл черный конь Черного всадника. В этот миг разлома снова заискрились петли, и охотник твердым голосом потребовал:
– Избушка, избушка, встань по-старому, как Мать поставила!
И избушка вдруг заохала, заскрипела по-старушечьи и принялась поворачиваться. При этом ничто не менялось, не сдвинулось ни одно бревно, не упала ни одна доска, только пыль и сухой мох посыпались и закачались на волнах сумрака, сохраняя остатки тепла и света. Но словно сам мир повернулся вокруг избушки, и ее черный зев стал другим.
Вот теперь охотник знал, что ему можно войти. Он пригнулся и ступил за порог: остов белел все на том же месте, но потолок не был провалившимся, и пол из толстых плах был целым, словно Федот отмотал несколько десятков лет. Он знал, что должен попросить разрешения переночевать, протопить печь и поесть здешней еды…
Дрова лежали рядом с печкой, растопка хранилась в печурке. Стрелок развел огонь, поставил горшок с водой греться и хотел сварить остатки тетерки, но что-то остановило его, словно он оказался на краю обрыва.
Он замер, затем попятился и отошел на то место, где появилась мысль варить тетерку, а затем отступил по своему следу еще на шаг. Мысль про тетерку исчезла, и снова вернулась мысль, что надо приготовить какую-нибудь еду. Он поискал по полкам возле печи и действительно нашел немного крупы. Соли не нашел, и потому не стал добавлять в похлебку свою соль.
Сварив, он взял хозяйскую ложку и принялся есть горячую кашу. Ел вкусно, дуя на ложку и нахваливая. А когда поел, то не стал доедать дочиста, а соскреб остатки в одну кучку и вывалил их в подпечку со словами:
– Благодарю, хозяин, а вот и ты покушай со мной кашки!
Хозяину нельзя говорить спасибо, ему надо желать блага.
Ответа не было, но пришло безмолвное дозволение. Охотник залез на прогревшуюся печку, положил шапку под голову и едва смежил веки, как у входа раздалась возня, и кто-то начал ломать дверь.
Сонная оторопь взяла охотника, он лежал и не мог пошевелить ни одним членом, и ужас обволакивал его со всех сторон, ища лазейку в сокровенное нутро. А дверь неумолимо распахнулась, и кто-то большой и лохматый полез в нее, громко пыхтя и взрыкивая.
Стрелок изо всех сил пытался отогнать от себя ужас и освободиться от оторопи, но никак не мог совладать с телом. Ужас стал его давить, и подумалось, что это его смерть пришла.
Но тут из-под печи вылез навстречу темному другой, похожий, и они сцепились.
– Пусти! – рычал первый. – Я его задавлю!
– Не пущу! – отвечал ему второй. – Он все как полагается делает: ночевать попросился, еду мою ел! Не дам!
Они выкатились за порог и скрылись в темноте, треща кустами.
Движение вернулось к охотнику, он вдруг резко успокоился, как будто ничего и не было, и понял, что пришла пора идти. Слез с печки и подошел к остову колдуна попрощаться. Остов вдруг рассыпался со звоном косточек, словно пропел какое-то звучное слово.
И охотник внезапно вспомнил, что успел не только смежить веки, но и видел сон. А в том сне колдун подошел и наклонился над ним, словно он и не на печке лежал. Наклонился и долго глядел в лицо, словно ожидая, когда Федот наберет достаточно силы, чтобы услышать. А потом сказал всего одно слово: «Стром!»
И пропал…
– Стром! – вот что прозвенел остов, рассыпавшись, понял охотник. – Что за стром?
Он взял ружье, поблагодарил за ночевку и вышел за порог.
Темнота смыла с земли его сегодняшний входной след, зато серебряно светился на ее поверхности след вчерашний и вел через прогалину на моховое болото…
Стром
Луна кружится вокруг Земли и не падает… И Солнце кружится вокруг Земли, и тоже не падает… А вот звезду можно сбить метким выстрелом, и она упадет на ладонь. Это не может быть случайностью. Либо там, высоко над Землей, есть твердь, по которой светила путешествуют, либо тверди нет, но есть среда, позволяющая существовать напряжениям, которые и удерживают светила от падения…
Если есть такая среда, в ней кто-то обязательно живет, кто-то приспособился и считает ее своим миром. Среда эта невидима, стало быть, такова ее природа. Природа тех, кто в ней живет, должна ей соответствовать. Поэтому мы не видим тех, кто живет в невидимой среде. Если кого-то не видно, мы вправе выбирать, считать ли их существующими…
Впрочем, про невидимую среду и ее обитателей все ясно. Их либо нет, либо они есть, но мы можем их не замечать. Хуже, когда невидимое буквально лезет нам в глаза, а мы их отводим. Не видеть невидимое легко, не видеть видимое – искусство и, быть может, дар. Зачем этот дар человеку?
Охотник тропил свой след в пяту. После ночи в избушке и ужаса от бессилия перед приближающейся опасностью его нутро раскалилось, и он легко видел, как след плыл почти над землей в некой колышущейся среде, подобной теплому воздуху.
Жар норовил выплеснуться из него, булькая, точно во вскипевшем медном чайнике, и охотнику стоило труда перехватывать эти всплески, одновременно удерживая осознавание среды, в которой хранился след. Каждый раз, когда он ловил выплеск и заправлял его обратно, в свое нутро, его видение на мгновение блекло, а затем разгоралось еще сильнее, и он начинал видеть то ли струны, то ли морщины, ползущие от его следа куда-то за пределы свечения.
На какой-то миг они так заинтересовали его, что он упустил крошечную капельку внутреннего огня, и она упала почти на след, мгновенно пролившись по одной из морщин за пределы видимого. И там полыхнуло видением воспоминание, как волки загнали его зимней ночью на дерево, и один, подпрыгнув, ухватил за подметку сапога, прокусив кожу на ступне…
Эти морщины уходили то ли в его память, то ли в прошлое и были его переживаниями. Вглядевшись в ту боль, которая жила в прокушенной ступне, он нашел след, который пришелся на лежащий на тропе сучок. Сучок выступом вонзился в рану и вызвал боль. Охотник вспомнил, как поморщился от боли, когда наступал, и как перехватил какое-то метание сознания, возникшее при этом. Сейчас он видел, что это и была вспышка переживания. Тогда он ее не осознал, тогда все было слишком быстрым.
И он подумал, что видит сейчас не колебания воздуха вокруг следа, а само время…
Эту мысль он погнал прочь, поскольку не смог сообразить, что с нею делать. Она обиделась и улетела, оставляя за собой тонкие завихрения среды, словно следы крыльев, которые быстро таяли в воздухе. И охотник вдруг понял, что все пространство вокруг его следа заполнено не только морщинами, но и такими невидимыми завихрениями, которые почему-то не растаяли со временем.
Он остановился и стал вглядываться в одно из них, которое показалось ему мрачным. Усилием удерживая осознавание, он не позволял себе отвлечься, и завихрения отчетливо превратились в след, тянущийся куда-то прочь, в сумрак, словно уходили вглубь воды. Он протянул к нему руку, рука двигалась медленно, словно во сне, а его палец все не мог дотронуться до буруна, который оставило неведомое крыло…
А когда палец все же преодолел бесконечное это расстояние и коснулся крошечного вихря, поверхность пальца словно распахнулась, и они слились – след крыла и оболочка, бывшая его телом. И это было плохо, потому что внутрь тела рванулась волна ужаса, который испытывал охотник, когда шел прошлой ночью к избушке и слышал за спиной сопение.
А в следующее мгновение он шел по ночной тропинке, а за спиной приближалось сопение, и ужас вливался в его сокровенное тело!
– Это же только мое воспоминание! – воскликнул мысленно охотник. – Эти морщины и завихрения – это все следы моих переживаний! Они в прошлом! Они не могут быть страшными!
Но это было не воспоминание. Все повторялось, и он снова шел той же дорогой, повторяя все, что уже проделал. Как в дурном сне, который никак не кончается. И очень не захотелось охотнику повторять весь пройденный путь еще раз. Но при этом появилось искушение попробовать и посмотреть, что же получится, если пережить уже произошедшее заново. И он бы, пожалуй, пошел на это, но тут новая мысль завладела им: «А как я сюда попал?»