«Шаранчик»
– Разрешите представиться!
Это я говорю не людям. Я говорю это своему дневнику. Пусть он будет у меня живым человеком, моим вторым «я». Или, как говорит мой папа «Альтер эго»
Нет, нет, я верю в людей. Знаю, что они почти все добрые и внимательные, но все же, мне неловко выворачивать всю себя перед каким-то конкретным человеком. А еще Анна Павловна мне сказала, что у меня дар, описывать события. Анна Павловна – учительница литературы. Как же ей не знать у кого дар, у кого не дар «Ты, – Сказала Анна Павловна, – Как Жорж Санд, – излагаешь прелестно»
Конечно, я узнала кто такая Жорж Санд. Французская писательница. Взяла в библиотеке ее книгу, «Консуэлло» называется. Скука смертная! Одни описания чего – либо занимают несколько листов. Такое впечатление, словно в маленькую каморку внесли гигантский шкаф. И человек в этой комнате уже не помещается. Но зато я узнала, что Жорж Санд первая из женщин, которая надела мужские брюки. И стала краситься. Мой папа говорит, что в девятнадцатом веке красились только женщины легкого поведения, а вот в двадцатом уже все без подкрашивания губ, на улицу не выйдут. У нас в классе многие красятся, тихонько, незаметно, чтобы «педы» не замечали. А то ведь они хай поднимут, такой что дым коромыслом.
Н-да, я оторвалась от темы.
– Разрешите представиться . Меня зовут Фекла. Не удивляйся, дневничок, экзотике. Такие чудаки мои родители, особенно папа. Они мне потом объяснили. «Надоели», – говорят всякие Кристины да Даши, хотелось чего-нибудь необычного, вот и назвали Феклой. А потом только допетрили, что это уж очень зачуханное имя. «Фекла-свекла» Оно, конечно, древнегреческое. Все слова, которые начинаются с буквы «Ф» греческие. И «Фекла» тоже. А я потом сама нашла себе имя, переименовалась во «Флексию». «Флексия» – это окончание слова. А я все люблю доводить до конца. И оно ко мне подходит. Правда, несколько длинновато. Но теперь-то уже привыкли все сокращать. И папа, и мама, все в классе зовут меня «Флек». По-американски.
Только родители иногда, раз в год по обещанию, родители зовут «Флексия». А если сердятся, то почему-то «Феоклисса».
НУ, вот. Я учусь в девятом «А» классе. Говорят, что способная, но учусь так себе «на четверки»
Не важно. Об этом, о классе своем, я потом расскажу, а сейчас скучно.
Дневник-то вести я решила вот с чего, с потрясающего события. Для кого-то оно может быть и не потрясающим, а меня оно пробрало. Подробнее объясню.
Я учусь еще в музыкалке, на хореографии. И на отчетном концерте мне надо было танцевать «Греческий танец» с ёжиками на ладонях. Ёжики – это шарики такие, тихонько их ударишь об пол, и они светятся.
Так вот, я не знала где эти ёжики продают, а папа сказал, что он знает: «Пошли на рынок!». Папу я люблю, но только дома. Ходить с ним на рынок, что я, малышка какая. Но пошла. Купили мы, значит, «ежиков».
– А теперь, – сказал папа, – раз мы тут, то надо живой рыбы купить. – Ушицы хочется.
Пошли. Нашли машину с цистерной. И усатый дядька, похожий на запорожца, сачком нам вынул из цистерны здоровенную рыбину. «Шаранчик», – сказал он. И папуля подтвердил: «Сазан».
И сунул сильную эту рыбью лопасть, живую в полиэтиленовый пакет. Пакет стал подпрыгивать в папиных руках. И папа почему-то стеснительно добавил к сказанному «запорожцем»:
– Шаранчиками у нас на Кубани, сазанов зовут.
Мой папа журналист, поэтому он все любит пояснять. И мама учительница-«пед», но не в нашей школе, в десятой – она тоже это любит.
Что-то у меня на сердце замерло. И я сказала папе: «Дай я загляну в пакет».
Заглянула. О, ужас!
Нет, все – таки люди-звери. Какие же они добрые, если вытащили из среды обитания этого «шаранчика». На воздух! Он же задыхается. Это ведь пытка для него.
– Пап, мы людоеды?– спросила я у топопко шагавшего отца.
Он понял вопрос и что-то хмыкнул.
– Ну, людоедам надо поймать человека, побороться с ним, захватить в плен и только потом его съесть. А тут безгласное существо. У рыбы такие грустные глаза, и мы ее съедим. Как хочешь, я этого «шаранчика» есть не буду. Кусок в горло не полезет.
– Но ведь едим же мы курятину, свинину. Это ведь тоже безвиныые животные, – возразил папа, – так природа устроена. На одной петрушке не проживешь, заболеешь, да и сил не будет.
– Да, но куры специально для еды выращиваются, – это я ему так говорю.
А он: «Какая им разница, для еды или не для еды, живые существа»
– Вон тигры в пустыне за косулями охотятся, там понятно, там соревнование. Имей длинные ноги, и убежишь!
Папа вздохнул, пакет в руках у него дернулся и упал на асфальт. Из него выскочил «Шаран» и заплясал у наших ног, оставляя мокрые пятна на асфальте. Половина чешуи, таких золотых денежек у него уже слетела. Где слетела? В той цистерне. Сачком рыбу так постоянно тискают, Короче, «Мы не рыбы, рыбы не мы»
–Пап, а ведь ты стихи писал о рыбах. Не помнишь?
– Я свои стихи два дня только помню, а потом забываю.
Он печально улыбнулся. И мне, кажется, мы сбавили ход.
Все же на душе было тяжело. А папанчик сказал: «Вот придет домой и надо будет скорее рыбину… того, а то она мучается»
Я это понимаю, но говорю: «А, может, мы ее в речку кинем. И что, что ты заплатил за нее триста рублей, зато, доброе дело сделаем, а, пап!
– Я тебя понимаю, – ответил родитель, – это бесполезно. У нее уже жабры отсохли. И она не может оклематься. Мы обрекаем «шаранчика» на дальнейшие мучения.
Что тут говорить.
– Я, – сказал папа, – о другом прошу. Ты на кухню не заходи, когда я буду т о г о… Моя бабушка в моем детстве отрубала курам головы, меня вообще выгоняла на улицу, чтобы и крови не видел.
Я кивнула гововой. Папа-чудак, будто я испытываю желание глядеть, как он умерщвляет рыбину. На край света сбегу, лишь бы не видеть этой казни.
Странно еще и вот что. Я по телевизору ведь смотрю на разные убийства, и они меня, если и трогают, то только слегка. Задевают. А тут – такой мощный хвост. Он вот вот разорвет целлофан. И глаза!
Врут все, говоря о том, что рыбы – неодушевленные существа. Животные имеют душу. И даже деревья ее имеют. А мы эту душу да ножичком. Почему же мы, люди, так жестоки. И равнодушны. Зато пишем книги, сочиняем музыку, от которой мурашки по коже. Но, дорогой, мой дневник. Это и книги, и музыка, все это покаяние. Молитва. И нашла я папины стихи о рыбах. В его же книжке «Список примет». Вот они. Мой папа поэт. Но, как я уже сказала, если замечательный поэт или там музыкант, значит, большой грешник. Ему приходиться больше оправдываться. Ну, вот стихи:
ПОСЛЕДНЯЯ РЫБА
Широкие души, гиганты ума,
Рыбешку не ешьте, она вас не тронет.
Ведь рыба она изначально нема,
И нету у ней никаких электроник.
Суньте ей вафельку или крючок,
Или сыграйте на флейте мазурку.
Но опоздали. Молчок и молчок.
Только наваристей пахнет мазутом.
Мы уж и так перебили всех рыб,
Скоро остануться лишь в Интернете.
Ч!..Ведь немая , а шепчет: «Спаси…
Бо!» – Последняя рыба на свете.
Папа вышел из кухни, посвистывая. Нет, не живодер он. Отец посвистывает, когда ему весело или когда грустно. Нужно понимать интонацию свиста. Он свистел грустно. И пытался улыбнуться.
– Дочь, – сказал он, – не поможешь ли ты мне?… Картошечки почистить.
Он потерял рассудок. И хочет, что бы я пошла за ним на место преступления.
И я пошла, вернее, поплелась, на кухню. Нож выпадал из моих рук, когда я косилась на распластанную, разделанную уже рыбу.
А папа, наверное, избавился от тоски. Дело в том, что он переключился на другое. Он поэт-кулинар. Отбивные готовит отменные. А плов? Пальчики оближешь. Но ведь опять из мяса убитых животных. Папа увлекается. И готовя уху, он забыл уже, что недавно отрезал у живой рыбы голову. И кровь растекалась по серому металлу мойки.
Он и свистеть стал по-другому. Весело.
–Приготовим обед силен. Раньше так говаривали. В девятнадцатом веке. У Бунина «Приготовим обед силен». И мама придет с работы и нас обеих расцелует. Тебя – в шеки, меня-в губы. Балакардаш Балакардашев говаривал: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». И тут же добавлял: «И женщины тоже».
Балакардаш Балакардашевич Балакардашев папин мифический герой. Он сует его, где надо и где не надо.
И уха из шаранчика все же была сварена. В комнатах, во всех пахло укропом, специями, рыбным духом. Честное слово, природой пахло. И мама пришла, сковырнула свои туфельки. Поцеловала и меня, и папу в щеки. Папина мечта не сбылась. И все сели за стол.
«Я же говорила, – фыркнула я, – Не буду есть рыбу. Недавно она была живой. А мы все скоты»
– Флек, – улыбнулся папа, забудь о предрассудках, так продиктовано природой.
– Флексия! – воскликнула мама и достала мою тарелку.
Я не знаю почему, то ли аромат, то ли родительское недоумение, то ли дух противоречия, который всегда сидит во мне, усадили меня за стол. И я нехотя черпнула ложкой. А потом увлеклась и съела всю огромную тарелку ухи. Было вкусно! А когда я отложила ложку, то вдруг что-то черное заползло внутрь меня. И мне захотелось плакать.
– Я пошла, почитаю!– это мои сухие губы сказали. Сама-то я поняла, что я сама абсолютно пустой человек, что я не могу сдержать обещание, данное самой же себе. Я – дрянь, дрянь, дрянь!
Я лежала, уткнувшись лицом в подушку. И, наверное, плакала. Плакала до тех пор, пока не вспомнила, что совсем недавно, когда с папой и мамой мы путешествовали в Санкт-Петербург, я купила красивую книжечку с чистыми листами. «Дневник». «Интимный, то есть личный дневник». Теперь вот записываю. И, видимо, буду записывать все свои потрясения. Я давно поняла, что если что-то запишешь на бумагу, то это что-то, хоть наполовину да и отлипнет от тебя. Плохо, что люди перестали друг-другу писать письма. А шлют друг другу «эсэмэски», в которых главное слово «приколись».
Нет, лучше бы я жила в девятнадцатом веке, в котором женщины только примеривались к мужским брюкам, а губы красили только дамы определенного поведения.
МАМА
Моей маме тридцать пять лет. Мне пятнадцать. Мама красавица. И совсем не похожа на «педа». Скорее всего она смахивает на актрису, хотя актерского в ней ни капельки. Я не знаю, хотела бы я походить на маму. Дело в том, что порой мне кажется, что ей – пятнадцать, а мне – тридцать пять. Она не может приспособиться к жизни. В принципе и папа такой. Они похожи, поэтому часто ругаются. Пал Палыч учитель физики говорил, что плюс на плюс несоединимо. Может быть короткое замыкание. Это в электричестве, но не только там. Люди ведь тоже наполнены живым электричеством, как лейденовские банки. И если соединишь плюс с минусом, то все заработает. Моторчик начнет крутиться, и лампочка ярко вспыхнет. Наверное, у мамы и папы раньше были разные полюса, а потом они привыкли к друг к другу. И кто-то из них незаметно взял свой плюс. Скорее всего папа. Он умеет приспосабливаться.
Вот мы с Тимофеем, а это я тебе скажу, милый мой дневничок, мой друг. Учиться он в десятом классе. И уже почти взрослый. И он почти «мой»друг. Если не больше. Мы познакомились с ним…. Об этом я напишу позже. А сейчас о маме.
Мама – красавица. И что-то с ней случилось в последнее время. Она подолгу раскрашивает свое лицо. «Боевая окраска», как она говорит. Как у индейцев. Перьев на голове нет, остальное все присутствует.
Раньше мама одевалась так как и все. Говорила «Флек, будь естественной. Главное, у человека душа и ум. А остальное все – бренное тело»
Ага, это у мамы-то бренное тело. У нее идеальная фигура, но она все равно занимается специальной зарядкой. Фитнесом, или еще как это называется. И теперь мама стала экстравагантно одеваться. Когда мы ездили в Санкт-Петербург, то папа накупил ей много всего. К примеру, раздувающиеся белый брюки. Он сказал маме для чего эти брюки. И я его вполне поняла: «Белеет парус одинокий».
– Вот именно «одинокий», – ответила тогда мама.
И в ее улыбке я увидела тогда слезы. Они были спрятаны под этой улыбкой, другим были не видны. А я узрела.
Я так думаю, что ни папа, ни мама, они не одиноки. Они любят друг друга. Просто им хочется друг-друга побомбить. Почему так получается, что самые родные люди и пуляют друг в друга раскаленными стрелами. И гнев, взятый от других людей, выплескивают друг в друга. По моему так несправедливо устроен мир.
Конечно, каждый человек бывает одинок. Ему и полезно иногда быть таковым, для того чтобы остановиться, оглянуться, подумать, решить. И все же… Все же, я думаю, что у моих родителей будет все нормальек. И полюс у кого-то поменяется на противоположный.
Но у меня есть тайна. Великая тайна.
Однажды мой телефон был разряжен. И я воспользовалась маминым телефоном. Взяла его в руки. А там «непрочитанное сообщение». Я – честный человек, никогда не лезу в чужие души. А тут черт меня дернул открыть это сообщение. И что я вижу. Там некий Юрий назначает маме свиданье. В центральном парке. Естественно, возле фонтана. Там еще напротив милицейская будка стоит. Знаю я это место.
Звонить я никому не стала. Осторожно положила сотовый телефон, будто он был живым и очень опасным.
В тот день и час я, дрянная девчонка, отправилась вслед за мамой. На это самое свиданье.
Да, оно состоялась. И «одинокий» парус белел своими модными, санкт-петербургскими брючками. В сумерках желтел фонтан, который местные жители прозвали «гусиным корытом» А мама с эти самым Юрой сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу. Наш парк зарос кустарником, и мне было удобно наблюдать. Я смотрела за тем, как этот самый Юра машет руками. Наверное, что – то азартно доказывает. А мама спокойна. Так сидели они достаточно долго. У меня затекли ноги. И сердце мое бешено колотилось. Мне было жалко папу. Ведь дело тут пахло изменой. И мне самой это все было очень неприятно. Ведь люди должны быть честным. Хотя я-то сама какая: наблюдаю за собственной мамулечкой.
Наконец, они стали прощаться. Этот самый Юра поцеловал маме руку. И, кажется, прижался к ее щеке своей щекой. Уже было достаточно темно. И все это действие освещалось далеким и тусклым фонарем. Я не уверена, что они поцеловались.
«А ведь, если поцеловались, то это – трагедия», – подумала я тогда, и поплелась домой.
Вскоре домой пришла и мама. На ней не было никаких следов этого преступного свидания. Хотя вру. Она была весела, много смеялась. И сказала папе: «А не выпить ли нам по фужеру шампанского?!»
Папа обрадывался маминому веселью и тут же побежал в зал за хрустальными фужерами.
Я пила сок на кухне, а они это самое шампанское.
Папочка первый поднес край своего фужера к маминому вину. И сказал: «Традиционно – выпьем за любовь!».
И мама подмигнула ему: «Конечно, за чего же больше!»
Я могла не выдержать и крикнуть: «Врешь ты все, врешь, мама!»
Но я выдержала и приглушила всю коробку яблочного сока, чтобы смыть внутри неловкое чувство. Оно сидело во мне как будто бы в желудке. Порой мне мниться, что не сердце вместилище эмоций, а желудок. Поешь немного, и все заглаживается. Так ведь?
Маме я в этот вечер ничего не сказала. А на другой день не утерпела:
– Мама, а кто такой Юрий?
Мать как-то странно на меня поглядела. Будто я не я, а чужой человек. Вроде внезапно появившегося фантома.
Она сидела на диване в своей комнате. Понятное дело – вскочила с дивана и стала на меня кричать:
Она кричала как-то отрывочно. И я не понимала ее слов. Знала только одно, что я больно ее задела.
И все же мама затихла и опять опустилась на прежнее свое место:
– Доча, – сказала она, – Ты еще маленькая и не понимаешь жизни. Кстати, почему ты задала этот вопрос?..
Я не могла удержать свой «подвиг» в секрете и все ей рассказала, вплоть до целования руки у «гусиного корыта».