– Сережа, ты еще не спишь? – удивляется Настька, торопливо шагавшая к своему вагончику.
– Нет… А ты?
– Я бабке Аксинье помогала.
– А мне что-то спать не хочется…
– Тогда знаешь что? – вдруг оживляется Настька. – Сходим в лес за растопкой?
– В лес?
– Ну да… А то я одна боюсь.
– Ладно, пошли, – неожиданно для себя соглашается Сергей.
4
Они не спеша пересекают выкошенный луг, в самой середине которого стоит стожок душистого июньского сена. Легонько шуршит под ногами успевшая пожелтеть стерня, далеко в болотах задушенно вскрикивает выпь. Все кажется сказочным и волшебным в белом сиянии луны, и они, проникаясь окружающей красотой, неподвижной томительностью воздуха, далеко окрест видимыми просторами, невольно сдерживают дыхание, боясь что-то нарушить или стронуть с места.
Смутное беспокойство, тайный восторг входят в Сергея, и он с большим трудом сдерживает желание кувыркнуться через голову, а уже вскоре погружается в тихое сожаление, что нельзя, невозможно идти и идти вечно, медленно поднимаясь до самых звезд…
Они замерли, невольно схватившись за руки, когда из-за стожка неожиданно выкатился почти круглый серый ком и широкими неторопливыми скачками покатился к лесу.
– Заяц, – прошептал Сережа.
– Ага, – эхом откликнулась Настя.
– Нас напугался, – провожая косого взглядом и не зная, что делать с теплой Настиной рукой, сказал Сергей.
– Напугался…
– Как он… уши-то от страха прижал, – говорит Сергей, потому что не хочет молчать, все более волнуясь от ее близости, дыхания, которое легонько обдувает его щеку, от молчаливой покорности, с которой она до сих пор не отбирает руку.
– Сережа, – едва выдыхает Настька.
– Что? – вмиг пересохшими губами, едва ворочая языком, откликается Сергей, теперь уже и плечом чувствуя беспокойное, странно волнующее его Настино тепло.
– Мне страшно…
– Страшно? – говорит он и смелеет от своего голоса. – Ты что, зайца испугалась? Во даешь!
И руки их сами собой разъединяются.
– Он же не кусается, заяц-то, – восторженно глупея, говорит Сергей и вдруг замечает, что Настька едва приметно и совершенно незнакомо ему улыбается.
– Ты чего? – настораживается Сергей.
– Хорошо, что зайцы не кусаются, – тихо смеется Настя, поворачивается и медленно идет к лесу, таинственно темнеющему впереди.
5
В лесу тени от деревьев причудливо переплелись с белыми полосами света. «Похоже на тельняшку», – вдруг решает Сергей, но Настьке об этом не говорит.
Они не сразу находят березу с отставшей от древесины корой и некоторое время идут вдоль опушки, незаметно для себя углубляясь в лес. Но вот, наконец, им попадается то, что они искали: старая, сморщенная береза с многочисленными черными рубцами и засохшими нижними ветвями. Кора с нее свисает лохмотьями, словно бы кто-то специально для них постарался.
– Во, – шепчет Сергей, – тут целый мешок можно набрать.
– Зачем? – тоже шепотом спрашивает Настя. – Нам немного, только на растопку.
– А завтра опять идти, да?
– Ну и что…
Они живо обдирают кору и складывают ее в общую кучу. При этом Сергей непроизвольно следит за тем, чтобы как-нибудь нечаянно не столкнуться с Настькой.
– Слышь, Сережа, – Настька испуганно оглядывается по сторонам, – а вдруг тут кто-нибудь есть?
– Кто?
– Ну, мало ли кто… Бандиты с прииска сбежали или шпион с парашютом прыгнул.
По Сережиной спине медленно и горячо ползут мурашки. Он тоже оглядывается, но, пересиливая себя, как можно небрежнее отвечает:
– Подумаешь…
Но лес сразу же становится таинственно-враждебным и неуютным. Спустя несколько минут Сергею уже чудится чей-то хищно сгорбленный силуэт за черемуховым кустом. Он старается не смотреть в ту сторону, но глаза, как железку магнитом, притягивает к кусту, и Сергей как бы невзначай подбирает увесистую палку. Он бьет ею по стволу березы и от глухого удара немного успокаивается, с нетерпением поглядывая на подбирающую кору Настьку.
Наконец-то они выходят из-под сумрачного покрова леса, и Сергей едва сдерживает желание оглянуться назад. Все чудится ему, что кто-то пристально и упрямо смотрит им в спину. Однако вот уже и стог сена, впереди темнеют вагончики полевого стана, в которых беззаботно спят намаявшиеся за день люди. Спит и Васька, спит и, наверное, видит уже десятый сон…
У стога Настька неожиданно роняет бересту, белыми бабочками разлетевшуюся по высокой стерне. Она живо опускается на колени и торопливо собирает ее, а Сережа стоит и смотрит на трогательно-белую Настькину шею, плавно вытекающую из плеч. В широкий ворот кофты видны ее выпирающие лопатки и темная, притягивающая взгляд, ложбинка между ними. Сергей напряженно затихает, не в силах отвести глаза в сторону. Он уже десять раз проклял себя за то, что согласился пойти за дурацкой берестой, сейчас ругает – в одиннадцатый…
– А правда, Сережа, что ты в мореходку поедешь? – поднимает голову и снизу вверх смотрит на него Настька.
– Правда, – хрипло отвечает Сергей, и теперь уже бледные истоки маленьких Настиных грудей попадаются ему на глаза, гипнотизируя трогательной беззащитностью. Он отворачивается и сердито думает, что Настька стала какой-то неудобной, что рядом с нею тяжело – постоянно приходится быть начеку.
– И что ты там потерял, в мореходке? – спрашивает Настька, поднимаясь с берестой на руках.
– Учиться буду, – смотрит под ноги Сергей.
– Утонешь еще.
– Не утону.
– Ну так пьяные где-нибудь прибьют…
Настька, упруго переставляя крепкие, круглые в икрах ноги, медленно идет впереди, время от времени оглядываясь на Сергея, и в лунном свете горячо блестят ее черные глаза. Лишь у вагончиков он догоняет ее и с молчаливым выжиданием смотрит в темные проталины глаз.
Пора расходиться, но что-то мешает бросить небрежное «пока», повернуться и уйти, может быть, луна, безгрешно и светло заглядевшаяся на них, может быть, тишина, легким звоном отдающаяся в ушах.
– Ты почему молчишь? – тихо спрашивает Настя, исподлобья взглядывая на Сергея.
– А что говорить? – так же тихо откликается он.
– Соври что-нибудь, – и опять она едва заметно улыбается, кося на вагончик глазами. – Или не можешь?
– Могу…
Сергей начинает тяжело дышать, потом делает шаг и неожиданно для себя обнимает Настьку за плечи. Он тут же закрывает глаза, бог знает чего ожидая в ответ, но Настя тихо затаивается у него в руках, и он лишь чувствует, какая гибкая у нее спина, а вслед за этим слышит необыкновенно жаркую теплоту ее губ, пропахших лесом и луной.
Верный
1
Утомительно жаркий и душный день, в самом начале которого уже думается о спасительной прохладе вечера…
Сережа лишь вчера вернулся с покоса и все утро перебирал на своей этажерке книги и тетради, слегка подзабытые им на сенокосе. Наконец он взял в руки зеленый томик стихов Сергея Есенина. Интерес к этому поэту в школе не одобряли – он воспевал пережитки прошлого. Было время, когда Сергей даже стеснялся того, что он тезка с этим поэтом. Но вот он взял томик, открыл наугад и…
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари…
Мягкая грусть вошла в самое сердце Сережи, он прикрыл глаза, а затем вновь прочитал:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.
И опять Сергей прикрывает глаза, а потом в недоумении смотрит на обыкновенные печатные строчки, силясь разгадать их секрет. В самом деле, не от давно же привычных букв, составленных в простые слова, легкий озноб проходит по телу, а на сердце становится светло и грустно, словно бы опять они с Настькой медленно бредут по колкой стерне и луна молча шагает за ними, пластаясь впереди узкими и длинными тенями. Сергей вновь и вновь перечитывает строки, силясь проникнуть в тайну их очарования, но так и не справившись с этим желанием, перелистывает страницы. И опять непонятная сила словно бы давно знакомых, но только теперь узнанных строк:
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз.
– Сережа, ты дома? – заглядывает в горницу баба Маруся, и он с трудом отрывается от книги. – Вот и хорошо, – баба Маруся, вытирая руки о фартук, заходит в горницу. – Там, со стороны протоки, плетень прохудился. Ты бы, внучек, поправил его, а то деду нашему все некогда. Он, наверное, скоро на своей конюшне и ночевать будет. А куры у меня весь огород перерыли – не успеваю гонять.
– Поправлю, баба, – Сергей все еще не может уйти от стихов Есенина.
– Я смотрю, – пристально вглядывается в него баба Маруся, – ты за сенокос ровно бы подрос.
– Скажешь тоже, – смущенно пожимает плечами Сергей.
– Нет, правда. У тебя и голос изменился – огрубел… Эх, – вздыхает баба Маруся, горестно смыкая губы, так что вокруг рта собираются морщинки, – увидела бы тебя твоя мама. А уж как она мечтала о том, когда вы подрастете, станете большими. Самой-то едва за тридцать перевалило, еще жить бы да жить, не объявись у нее эта лихоманка. И за что, Господи, за что?! – бабушка плачет и сквозь слезы говорит: – В школе все ее любили – детвора так и вилась вкруг ее, дома тоже хозяйкой была хоть куда… Первая село озеленять взялась, весь народ на это дело подняла. И так-то вот с девчонок малых всегда впереди, всегда с людьми хорошими, а ей за это…
Бабушка уже не может говорить и лишь горестно взмахивает рукой, уткнувшись лицом в фартук. Сережа, едва сдерживаясь от слез, поспешно выходит на кухню, а потом шумно выбегает в сени и там, туго сжав кулаки, угрожающе смотрит в угол, где мерещится ему чей-то злорадный лик, имеющий какое-то отношение к ранней материной смерти…
2
На улице его встречает Верный. Он уже давно вышел из того возраста, когда с восторженным лаем бросался Сергею на грудь, непременно норовя лизнуть если не в лицо, то куда-нибудь в шею. Теперь Верный остепенился и если что позволял себе, так это сделать короткую стойку на задних лапах, чтобы заглянуть хозяину в глаза и узнать его настроение. На этот раз, соскучившись по собаке за недельную отлучку, Сережа подхватил Верного за передние лапы и немного провел по двору. Верный, несколько смущенный странностью своего положения (в самом деле, не в цирке же он), помигивал белесыми ресничками, легонько упирался, скашивая ореховые зрачки и облизывая розовую пасть с уже пожелтевшими тонкими зубами.
Сергей вспомнил, как однажды, еще сопливым подростком, он самовольно пошел по зимнему лесу к бабе Марусе в Выселки. Встретив свежие следы, он почему-то решил, что здесь только что пробежал заяц и захотел посмотреть, где он спрятался. Он шел и шел по следу, а когда спохватился – он уже стоял посреди тайги, со всех сторон окруженный вековыми деревьями. Испугавшись, он решил поскорее выбраться на дорогу и торопливо зашагал напрямую, проваливаясь по пояс в снегу. Ему стало жарко, он выбился из сил, а дороги все не было видно. Он остановился передохнуть и тут же замерз. И снова пошел, и снова выбился из сил, барахтаясь в снегу. А красное солнце уже опускалось за деревья, птицы попрятались на ночлег, и только он один едва брел по враждебно притаившемуся лесу. Однажды он сел прямо в снег и решил самую малость поспать, потому что от усталости у него слипались глаза. И вот когда он уже засыпал, увидев себя на теплой бабушкиной печке, в конце поляны появился маленький, рыжий ком. Он с трудом разлепил глаза, узнал Верного и заплакал. А мама в тот раз сказала, что Верный спас его от смерти, отыскав среди леса…
– Верный, – Сергей присел на корточки и обнял пса за шею. – Верный мой…
Собака притихла, и лишь возле самого уха Сергей ощутил ее мокрое дыхание.
– Ты уже старенький, да? Конечно, старенький. Даже кур теперь не гоняешь… Ну и молодец!
В это время вылетели из пригона голуби и нерешительно расположились невдалеке, ожидая нечаянного корма.
– И вы здесь? – обрадовался Сергей, отыскивая глазами любимого сизаря. – А куда делся Ворчун? – так он называл сизого с белыми подкрылками и брюшком голубя за то, что тот любил поворковать, срываясь в это занятие даже среди зимы. – А не на яйцах ли он сидит? – удивился Сергей и побежал в пригон.
Ворчун действительно сидел в ящике и недовольно уркнул, когда Сережа протянул руку и пальцем погладил его по теплой, костистой голове.
– Молодец! – ласково похвалил голубя Сергей.
Он заглянул и в другие гнезда, подсчитывая будущих голубят, и вместе со старыми у него получилось шестнадцать голубей. И ему вдруг вспомнилось, как однажды он прибежал из школы, привычно выхватил из теплого дыхания русской печи чугунок со щами, навалил себе в миску и принялся за обе щеки уминать. Вошла с улицы баба Маруся, сполоснула под умывальником красные с мороза руки и как-то странно спросила его: «Ну как, внучек, вкусные сегодня щи?» – «Ага!» – с полным ртом довольно ответил Сергей. «Ну, кушай, кушай», – сказала бабушка и, достав с печи похожую на лопату с кривым черенком прялку, стала тянуть из комка овечьей шерсти бесконечную нить. А когда он поел и двинул миску от себя, бабушка, опустив руку с веретеном, тихо сказала: «Я ведь, Сережа, сегодня двух голубей в щи пустила». Сережа немо вытаращился на нее, потом перевел взгляд на пустую миску, вспомнил белое и необыкновенно нежное мясо, и опять взглянул на бабушку, не в силах поверить услышанному. А бабушка отвела глаза, глубоко вздохнула и устало заговорила: «А как ты думал, Сережа, есть-то надо. На трудодень опять ничего не вышло… Лук продали, костюмчик тебе к школе купили, деду сапоги… А голубей у тебя вон сколько развелось – полон двор. Их же, внучек, кормить надо. Они, поди, не меньше кур жрут-то… А где мы им корма наберемся? Вот и рассуди…» Но он тогда не захотел рассуждать. Он выскочил из-за стола, с ненавистью глянул на бабушку и убежал на сеновал, уверенный в том, что никогда не забудет и никогда не простит ей этого… Забыть – не забыл, а вот простить? Простила бы она ему ту давнюю дурацкую обиду…
Верный поджидал его, легонько поскуливая от нетерпения и поглядывая на улицу. Сергей потрепал пса по шее, подумал и отпустил с привязи. И опять припомнилось ему, как совсем маленького кормила его мама из бутылочки с соской. Щенок громко чмокал и с рыжей шерстки капало у него белое молоко. Потом, надувшись до отвала молока и став почти круглым, покряхтывая от натуги и смешно переваливаясь на коротких лапах, он с трудом вскарабкивался на теплую грелку и тут же засыпал. «Почему он во сне лапками дергает?» – спросил Сережа у мамы. «Наверное, он гонится в это время за зайцем», – засмеялась мама, и Сережа тоже громко рассмеялся, представив, как маленький, рыжий щенок, уютно сопящий на грелке, бежит по лесу за длинноухим зайцем.
3
На огороде жарко. Сразу за плетнем знойный воздух струится зыбким маревом. Лес и тот приморено затих, изнывая от жары. И только от ближней рощи, что за Ванькиной протокой, тянет медовым ароматом: во всю силу зацвела липа…
А все одно – сказочная это пора. Луга и перелески нарядно запестрели яркими цветами. Особенно жарко пылают кумачовые огоньки, золотятся краснодневы, белыми проплешинами рассыпался лабазник, а между ним взметнула к небу голубые стрелы вероника. Нежно и трогательно розовеют валерьяна и иван-чай, синеют ирисы, празднично пестрят цветки мышиного горошка.
С каждым днем затихают птичьи хоры: увы, уже пропеты свадебные песни, а теперь лишь кое-где допеваются колыбельные. На телефонных проводах отдыхают «разговорчивые» семейства ласточек, а в лесу с шумом перелетают выводки повзрослевших рябчиков. В травяных, укромных озерах резвятся подросшие утята, гоняясь по тихой водной глади за болотными мошками. Им и невдомек, что для родителей наступила самая трудная пора – линька, из-за которой им целыми днями приходится беспомощно укрываться в самых густых зарослях травы и камыша…
Заделывая дыру в плетне, Сережа так увлекся, что не заметил, как к нему со стороны базы подошел дед. Разглаживая пышные рыжие усы, он некоторое время молча наблюдал за работой внука, а потом потихоньку кашлянул и улыбнулся, когда Сергей от неожиданности вздрогнул.