Стражники плелись сзади, наблюдая, чтобы арестанты ни с кем, кроме торговцев, не разговаривали.
Уже по выходе из съестного ряда (его на базаре все называли «обжорным») скоморохи услышали крики сундучника и долговязого парня: каждый старался перекричать другого, и орали они так, что у гончаров в горшках гудело.
Один из стражников побежал назад, порядок наводить.
К скоморохам подошёл гусляр, снял шляпу и ударил по струнам гуслей:
— Ты, чучело, чего сызнова тут? — удивился стражник. — Али потерял что?
— Он из наших, из скоморохов, — с поклоном проговорил Кострюк. — Родственник… Нам бы только два слова молвить.
— Два слова можно… Только поспешайте, голодранцы!
Стражник отошёл шага на два, вытянув шею, начал прислушиваться к доносящимся крикам сундучника.
— Говори, отец, — сказал Кострюк, — я по лицу твоему приметил — есть тебе о чём нам сказать… Худое ли, доброе — говори.
— Глухие так громко орут, — улыбнулся Петруха, — что стражник нашего разговора не услышит.
— Худые вести, — грустно молвил гусляр. — Свиделся я недели две назад с ватагой Потихони по дороге лесной. В лесу видел я и Потихоню, и Рыжего, и Грека, и Фомку с Фролкой… когда в землю их мёртвыми зарывали… Полонский воевода со своими стрельцами засаду им устроил. Один только Петрушка, Потихони сын названый, утёк, видно. Не было его в той могиле… Да ещё медведь исчез…
— Парнишка-то этот, отец, раньше от ватаги ушёл, вот и жив остался, — сказал Кострюк. — Видно, тебе, Петрушка, не от Полонского воеводы смерть принять суждено…
— Как это я по фокусам его не признал? — прищурился гусляр, всматриваясь в Петруху. — Да разве ты, сынок, кукольник?
— Он всё умеет, — погладил Петруху по голове Кострюк.
— Возьми, сынок. — Гусляр протянул шляпу Грека Петрухе. — Память тебе будет от ватаги твоей…
Кострюк испугался, что Петруха рухнет сейчас на снег.
— Мы пойдём, отец, — сказал он, заботливо придерживая парня. — А завтра, когда нас в связке выведут, свидимся…
Стражники расковали арестантов, открыли крышку ямы. Кострюк бросил вниз еду, спрыгнул первым.
— Левой ногой земли коснулся, — послышался голос Ерёмы, — верная примета: вести хорошие!
Кострюк едва успел подхватить мешком свалившегося на него Петруху — парня ноги не держали.
Вспыхнувшее было в яме оживление тотчас сменилось беспокойной, напряжённой тишиной.
И в этой тишине отчётливо было слышно, как старались перекричать друг друга сундучник и долговязый парень.
ХОРОШО КУЗНЕЦУ!
Кандалы только трусу страшны.
Случилась с Петрухой нервная горячка. Горел весь, никого не признавал, бредил, заговаривался.
В бреду-то всё и рассказал — почему от ватаги ушёл, какое с ним горе в дороге случилось.
Скоморохи всё с полуслова понимали — о их жизни речь. А прочие, кто в яме сидел, те толком и не разобрались — какие-то медведи, Потихони, Безобразовы да золото мальцу чудились. Одно слово — бред.
Кострюк и Ерёма каждый день в связке выходили, трав каких-то приносили, настоек. Отпоили, выходили парня. На пятый день полегчало, в сознание вошёл, заговорил, как прежде, — звонко, по-хорошему.
Скоморохи с ним долго шушукались в своём углу ямы.
— Кто украл выкуп, пусть заживо сгорит, — сказал Ерёма. — Чего потеряно — не воротишь. Какие люди-то погибли — вот кого жалеть надобно.
— Жалостью дела не поправишь, — пригорюнился Кострюк. — Нужно тех спасать, кто ещё живой. Безобразова мы, Петрушка, знаем. Зверюга дикий, а не человек. Кроме денег, никакого разговора не признаёт. Скупей его я в жизни не видывал боярина.
— Встречались с вельможным боярином, свет Безобразовым, встречались, — качал головой Ерёма. — Как тогда в его яму не попали, дивлюсь.
— Спасать стариков нужно от Безобразова, — продолжал Кострюк. — Всенепременно. А для этого тебе, Петрушка, нужно вольным быть. Смекнёшь — авось ещё какое-нибудь «чудо» придумаешь.
— Может, отпустит воевода нас? — с надеждой произнёс Петруха. — Пообещаем ему денег немного, заработаем на базаре.
Но оказалось, что воевода-то, может, и отпустил бы, да стражники не желают расставаться с выгодными и доходными арестантами.
По слухам, которые дошли до скоморохов, воевода распорядился — ещё в первый день — так: пусть посидят в яме да на цепи походят, в ум войдут, забудут, как народ на бояр наущивать.
Теперь уже только от стражников зависело, сколько времени скоморохов в яме держать: неделю, две, три.
Петруха тут же кукольный разговор сообразил:
«Спрашивает кукла Воевода странника:
— Ну, как, мол, сидят глумцы?
Стражник головой в пол:
— Сидят, воевода-батюшка, уже почти в ум пришли!
— Вот, когда совсем поумнеют, — отвечает Воевода, — тогда пусть убираются подальше!»
Посмеялись, снова завздыхали.
— Так и до лета досидеть можно, — сказал Ерёма. — Арестант — он есть-пить не просит, сам корм добывает. Да ещё барыш приносит! Я бы стражником был, полную яму одних скоморохов держал, право слово!
— Надо помочь Петрушке уйти отсюда, — решил Кострюк. — Нам, конечно, за него сидеть подоле придётся, да уж, видно, так на роду написано нам с тобой, Ерёма, не нынче оседлыми стать…
— Подумаешь, печаль! — воскликнул Ерёма. — Сорок зим об этом думали, ещё зиму подумаем!
План бегства скоморохи обсудили раз сорок, обо всякой мелочи позаботились, чтобы осечки не вышло.
Гусляр — калика перехожий — всё по базару ходил. Он с Кострюком и Ерёмой каждый день встречался, разговаривали, даже ссорились.
Петруху заставляли в яме с куклами работать — сцены повторять, пальцы разминать, новые скоморошины придумывать.
После болезни, на третий день, когда Петруха ногами окреп, попросил Кострюк стражников вывести парня воздухом подышать.
Стражники обрадовались — уж очень болезнь Петрухи их по карману била.
На четвёртый день Петруха с Кострюком пошли в связке. Взяли с собой четыре куклы — Скомороха, Попа, Цыгана и Лошадь. Перед выходом из ямы надели на куклу Скомороха новый колпак — перекроили его из того, что от вора сипатого остался. На самый колпачный кончик бубенец приделали. Скоморох головой мотает — бубенец звенит.
— Пропадай моя голова с колпачком и бубенчиком! — кричит пронзительно, на весь базар, Скоморох.
А пропадать есть отчего: не может Скоморох на Лошадь купленную сесть. Хитрый Цыган сковал Скомороха и Лошадь цепью. Скомороха — за руку, Лошадь — за ногу. Так они и ходят вдвоём — друг друга терзают: то Лошадь тащит Скомороха, то Скоморох тащится за Лошадью.
Эту сценку Кострюк с Петрухой должны были показать возле кузнечного ряда.
С кузнецами всё время велись разговоры — то через гусляра, то через знакомых торговых людей — о том, как быстро сбить цепь с ноги арестанта. И хотя скоморохи, казалось, уже всё сообразили, Кострюк решил ещё одну проверку сделать — на куклах.
— Коли что не так будет получаться, — сказал Ерёма, — кузнецы подскажут. А стражники и не сообразят: подумают, что это просто так, обычные крики…
Кузнецы смотрели кукол, хохотали, дивились скоморошьей несообразительности. Скоморох плакал, бубенчиком тряс и приговаривал:
— Пропадай моя голова с колпачком и бубенчиком! Как только моя лошадь побежит, так я и умру!
— Да раскуйся ты, парень! — крикнул кто-то из кузнецов. — Это же проще простого!
— Как же я раскуюсь, — плаксиво спросил Скоморох, — когда у меня кузницы нет! Кузнецу хорошо, а вот я даже не могу руки поднять… руки поднять…
— Возьми два камня, — посоветовал другой кузнец, — да на один цепку свою положи, а другим по ней стукни.
— Ваши-то цепи слабой спайки, — добавил третий, — шов сразу и треснет. Засовывай в щель клин, бей крепче. С третьего удара звено развалится! Ну, а браслет тебе любой кузнец сымет!
— Дайте камень! — завопил Скоморох. — Дайте камень!
Когда нашёлся камень, он вместо цепи так ударил по Лошади, что та свалилась замертво.
Стражники смеялись вместе со всеми.
А один даже вступил в спор с кузнецом: разбивать-де цепь нужно не так, а ударяя кувалдой по стыку звеньев, расплющивать их кольца.
Когда Скоморох расковался и кукольная потеха закончилась, бубен был пущен по рукам, а выручка поделена между стражниками и скоморохами. Кострюку опять разрешили поговорить с гусляром.
Петруха складывал куклы и перемигивался с кузнецами.
«Кузнецу хорошо! — думал он. — Работа красивая, силы много, попробуй такого обидь! Он любому стражнику шею свернёт. И цепи ему не страшны. А как я, когда нужно будет, с цепью-то управлюсь?»
Гусляр куда-то исчез. Кострюк потянул за цепь — пошли, мол, за едой.
Побродили по рынку, купили немного съестного.
— Чего так мало? — спросил Петруха. — Ведь ещё деньги есть.
— Чудак человек! — удивился Кострюк. — Тебе ж на дорогу каждую полушку вот уже неделю копим!
…Скоморохи много успели сделать, пока Петруха болел: и возчика отыскали и весь побег сладили.
Когда вернулись в яму, Кострюк рассказал наконец Петрухе подробности о своём сговоре с гусляром.
Гусляру Кострюк передаст все куклы — есть надёжный дом, куда тот их отнесёт. Туда же сразу должен явиться Петруха после побега.
— С куклами тебе не убежать — их целый мешок, гляди-ка! — Ерёма показал собранный заплечный мешок, который ничем не отличался от обычных торб и кошелей, ютившихся на спинах мужиков. — А без них плохо: кукла всегда выручит, всегда поможет, в беде не кинет, сам знаешь!
— Их нужно уметь складывать, дело-то хрупкое, — наставлял Кострюк. — Ну-ка, Петрушка, вынь всё из мешка и снова в него положь!
Пока Петруха снова и снова складывал куклы в мешок, Кострюк, почти касаясь губами уха, шептал:
— Обруч брось, гусляр тебе новый даст, складной, на верёвочках сделанный. Прятать его легко — раз-два и в мешок. Палки-распорки тоже у гусляра получишь. Одну — на плечо, под узелок, другую — как посох, в руку. Теперь слушай и примечай, как до того дома бежать, где гусляр тебя ждать будет… Там и сани попутные есть — поедешь в Колядец.
Скоморошьего наряда для себя Петруха не хотел брать.
— Когда я обруч над собой ставлю, — сказал он, — всякий видит, что сейчас куклы будут. А без кукол приметным мне не след быть… Куклы спрятал — и как все, поди догадайся, скоморох я или прохожий…
Денег оказалось не так уж мало. «Яма, видно, — подумал Петруха, — пока я болел, ела впроголодь».
…Побег прошёл как по маслу. Ерёма, когда связка — Кострюк с Петрухой — отошла, стал звать на помощь:
— Убивают! Караул! Спасите!..
— Подрались арестанты! — остановился стражник. — Ну, я их сейчас усмирю! — И он вернулся к яме.
Второй стражник повёл связку дальше.
Толпа окружила кукольника так плотно, что ног Петрухи стражнику видно не было. Да ещё Кострюк занимал стражника всякими скоморошинами — пел, на дуде играл и даже приплясывал.
Петруха свистел — разливался соловьём, щеглом, жаворонком.
Видна была над толпой только верхняя часть ширмы — вот-вот выглянут из обруча Скоморох и Цыган.
Но они не появлялись. И птичье пение замолкло.
— Что, твой товарищ заснул там? — спросил Кострюка стражник.
— Может, снова ему худо сделалось? — ответил вопросом на вопрос Кострюк, с неподдельным беспокойством посмотрел в сторону кукольника и подёргал закованной ногой — легко, цепь тянется! Значит, там вместо кукольника только обруч, юбкой обтянутый, стоит, а Петруха уже цепь разбил…
Прибежал второй стражник, вошёл в толпу, стукнулся ногой о камень-валун.
— Кто тут камней наворочал? — крикнул стражник и потянулся к ушибленной ноге. А когда наклонился, то увидел рядом с камнем расколотое звено цепи.
— Держи! Убёг!.. — закричал он испуганно и закрутился на месте с распахнутыми руками, не зная, кого хватать, куда бежать.
Кострюк, заслышав крик, обхватил стоящего рядом второго стражника и тоже закричал:
— Смотрите, люди добрые, я не бегу! И меня не держат, я держу!
Базар зашумел ещё пуще, крики послышались со всех сторон:
— Держи! Лови! Вор!..
Кто-то из торговцев ухватил своего покупателя, один мужик повалил другого, нищие кричали, как стая воронов, — ничего не разобрать.
— Догонишь тут, — махнул рукой стражник, которого держал Кострюк. — Ищи ветра в поле!
— Придётся о беглеце воеводе сказать, — боязливо молвил второй стражник. — Сыск учинить на него надобно! Как утёк… Прямо из рук!
— Жалко… Сколько мы из-за этого кукольника винца попили! — сказал первый стражник. — Иди в яму! — толкнул он в спину Кострюка. — Теперь нам будете три четверти сбора отдавать, глумцы, бесовское отродье, нет у вас ни стыда, ни совести…
СКОМОРОХ ПОПАДАЕТ В ПЛЕН
…Посмотрел царь Собака во третий раз
И во третий раз ничего не узрел:
Где стоял скоморох — там уж нет никого…
Большой город Колядец!
Казалось, будто полыхал над городом пожар, — так ярко сверкали купола церквей и соборов. Красной зубчатой лентой вилась по холму стена кремля. Крыши богатых домов щетинились железными гребнями, шпилями, коваными замысловатыми фигурками. Искрились, как речная рябь на солнце, слюдяные и стеклянные оконца.
Сани, на которых ехал Петруха, миновали городские ворота, свернули с мощёной дороги, запетляли по узким уличкам, среди куч талого снега и грязи.
Молчаливый возница, который за день пути едва три слова молвил, остановил сани возле невысокого забора. Из-за него выглядывал конёк крыши, покрытой лежалым снегом.
Тотчас же гулко забрехали собаки. Ворота отворились не сразу, а после того, как возница отстучал по ним кнутовищем какие-то условные сигналы.
— Кто ж с этой стороны заезжает? — строго спросила высокая широкоплечая женщина. — Дороги людской не знаешь, что ли?
И она посторонилась, пропуская сани.
Двор оказался небольшим и сплошь заваленным бочками разных размеров. Они лежали, стояли, были втиснуты одна в другую.
Отхлынувшие от ворот собаки залезли в пустые лежащие бочки и брехали оттуда.
«Вот почему у них такой гулкий лай!» — догадался Петруха. И не удержался, тявкнул в ответ. Собаки недоуменно на миг примолкли, потом, все сразу, вновь залаяли.
— Привёз тебе, Маланья, поклон от кума Кузьмы, — сказал возница, — да Петрушку-скомороха в придачу. Поживёт у тебя малость, пока осмотрится.
Маланья внимательно оглядела Петруху: неказист, длинноносый, вихры словно кудель. На месте спокойно не стоит, словно его щекочет кто.
— Смотри не обижай парня! — продолжал возница. — У него здесь дело большое, доброе!
— Скоморохов обидишь! — подмигнув Петр ухе, широко улыбнулась Маланья. — Они люди дошлые, расторопные, на язык кусачие.
— А меня в другие ворота выпусти, — произнёс возница. — Недосуг мне.
— Ты хоть коня-то пожалей! — воскликнула Маланья.
Но возница так сурово взглянул на неё, что она пожала плечами — мол, вольному воля! — и зашагала по снежному месиву к противоположным воротам.
— Тут тебе, Петрушка, покойно будет, — подавая Петрухе с саней мешок и палки, произнёс возница. — Живи сколь захочешь. У Маланьи мужик скоморохом был, да помер тому две зимы. Смекай, парень: ежели, упаси бог, что худое случится, я тебя на дороге подсадил, ты богомазом назвался… Но-о!
Возница кивком головы простился с Петрухой и, ударив коня кнутовищем, вылетел в распахнутые Маланьей ворота.
Петруха успел разглядеть рыночную площадь, людей. Обычно дома, примыкающие к рынку, часто имели два въезда-выезда — на всякий случай.
— Пойдём, скоморошек, в избу, — по-матерински заботливо проговорила Маланья. — Не век же на морозе стоять!