Стрельцы были созваны со всего города, вытащены из домов, из кружал, где они ели блины и пили вино.
Приказчики согнали на воеводский двор мужиков и горожан, что потрезвее. Вооружили их кольями, дубьём, рогатинами.
Один отряд двинулся за реку, в обход, чтобы перекрыть скоморошьей ватаге пути к отступлению.
Другой отряд, под началом самого воеводы, пошёл к баньке напрямик. Ярёмка бежал рядом с конём, на котором восседал воевода, — путь показывал.
Псари вели собак — чтобы затравить скоморохов, если будут удирать.
Ярёмка так тихо провёл отряд к баньке, что даже собаки во дворах не тявкнули.
— Вот здесь, — сказал он, показав на небольшую избёнку без окон, стоящую на отлёте.
Вместе с воеводой Ярёмка обежал вокруг баньки, — ни один след не выходил из неё.
— Все тут сидят! — радостно прошептал Ярёмка. — Никто носа наружу не высунул. Сюда, гляньте, следов сколько ведёт, а назад ни одного!
Воевода приказал окружить баньку, но дела не начинать — ждать второго отряда.
Когда он подошёл, то приказано было готовить крючья, чтобы баньку растащить по бревну.
— Как только видно станет воров, — приказал воевода, — стреляйте. Всё одно, как они мне попадутся — живыми или мёртвыми. С мёртвыми разговор сподручнее.
Мужики с кольями и рогатинами плотным кольцом окружили баньку. Крючники зацепили крючья за жерди крыши и ждали приказа, чтобы дёрнуть разом.
Дула ружей направлены были на баньку.
— Собак готовить! — приказал воевода псарям. — Рукой махну — тогда спускай!
— Где уж тут медведю, — хихикал угодливо Ярёмка, — воробью сквозь заслон не пролететь.
Несмотря на поздний час, толпы гуляющих прослышали о странных делах, творящихся на посаде, и позади кольца воеводских людей темнело уже на снегу кольцо любопытных.
— Ну, с богом! — махнул саблей воевода.
Ярёмка, стоявший возле стремени воеводского, истово перекрестился.
Крючники рванули изо всех сил, и крыша слетела, словно её сдуло бурей.
Облако пыли и соломенной трухи взлетело ввысь.
— Улю-лю-лю! — заорали стрельцы.
Крючники перехватили крючья, уцепили их за верхний венец брёвен открывшегося сруба, снова рванули.
Одна стена рухнула сразу, другая сперва покосилась, потом медленно, словно нехотя, упала.
— Ату, ату их!.. — вновь заорали стрельцы.
С той стороны, где стены ещё стояли, крючники дёрнули вдругорядь, и брёвна поползли в разные стороны.
Развалившаяся банька лежала на снегу.
Она была пуста.
У Ярёмки от ужаса глаза на лоб полезли, шапка наземь слетела.
— Не иначе, дело бесовское!
Воевода в ярости заскрипел зубами и наотмашь ударил саблей по Ярёмкиной плешивой голове.
Верный холоп замертво упал в снег.
Псари приняли взмах воеводский за знак и спустили собак. Те бросились к развалинам баньки, завертелись беспомощно, заскулили.
— Ищи!.. Ищи!.. — кричали псари.
Но скоморохов и след простыл.
ОДИН
…Полно тебе, скоморошек,
Во гусельки играть, во яровчаты.
Пять дней уходила ватага тайными тропами лесными от воеводы.
Днём поднимался ветер, метелило. Ночью морозы прохватывали до костей.
Даже брат Михайло притомился — кособочил, сбил лапу, вздыхал, как человек. А люди словно не чувствовали усталости, спешили как можно скорее подальше оказаться от края Полонского.
В бесследной пропаже скоморохов из баньки ничего чудесного не было. Помогли весёлым людям их друзья безвестные. Проследили за Ярёмкой, предупредили ватагу.
Потихоня удумал такую штуку: выйти из баньки-западни, шагая задом наперёд, ставя ногу точно в старый след. Так заяц в лесу делает, когда хочет следы запутать: словно один раз прошёл, попробуй-ка разберись.
Ловким скоморохам это было сделать нетрудно, но братец Михайло никак не мог понять, чего от него хотят. Так бы и провозились с ним до прихода воеводы, если бы Потихоня не взвалил медведя себе на плечи да не нёс его до самой разъезжей дороги.
Кто-то — даже неизвестно, как того человека кличут, — подогнал сани, скоморохов накрыли поскониной и вывезли их подальше от городских застав.
Хоть бодрился Потихоня и повторял любимое своё присловье: «В лесу каждый сугроб ночевать пустит», но зима — не лето, в лесу без укрытия не переночуешь, под кустом не отдохнёшь. Да и следы на снегу издали видно. Пришлось ватаге почти без отдыха шагать.
Ночевали то в каком-то ските лесном, то в займище заброшенном, то в пещере-берлоге.
— Вот тебе и масленица, — скулил Фролка. — Прошла мимо, как тучка небесная… Охо-хо…
— Не всё коту масленица, — ворчал Рыжий, — пришёл и великий пост.
— Ничего, мой братва, — бодро басил Грек, — беда ходит не средь леса, но средь людей.
Наконец дошли скоморохи до скрещения больших дорог.
Одна дорога к монастырю ведёт — по ней богомольцы с утра до вечерней зари снег ногами утаптывают.
Другая дорога к городу Черепцу — по ней обозы идут, сани едут.
— Тут воеводе наших денег уже не достать, — обрадовался Фролка. — Здесь мы от него за тридевять земель… Почитай, вёрст сто от Полонска будет.
Но Потихоня, Рыжий и Грек не разделяли Фролкиной уверенности.
— Руки у воевод долгие, — молвил Потихоня. — Тем паче, что Ярёмка-нищий прознал, видно, про деньги выкупные. Мне ночью мало спалось, да много думалось. Воевода ведь тоже хитрить умеет. Гонцов разошлёт по соседним воеводствам, чтобы нас перехватили, — и весь сказ. За деньгами-то любой боярин на край света пойдёт.
— Не велика воеводская хитрость, — сказал Рыжий, поглаживая голову своего косолапого брата, — а беда от неё может большая быть.
— И дальше опять лесами нужно идти! — предложил Фомка.
— Не гоже, — покачал головою Потихоня. — Да и сил не хватит, — отогреться, отоспаться, наесться досыта нужно. Вон, гляньте, зверь и тот заплоховал.
— Приметные мы есть люди, — прогремел Грек. — Нас поймать не так очень трудно. Нужно думать, крепко думать и как быть дальше.
— На юг надо подаваться, на Украину, — сказал Фролка. — А летом к Безобразову в Колядец спокойно доберёмся.
— Опять же не гоже, — молвил Потихоня. — Времени много потеряем. Выкуп принесём — ан выкупать-то уже и некого.
Скоморохи призадумались.
— Ну, что закручинились? — после долгого молчания проговорил Потихоня.
— Не стыдно и помолчать, как нечего сказать! — ответил Фомка.
— Можно так сделать, — сказал Рыжий. — Одного из нас, кто понеприметней, к Безобразову послать. А нам всем в иную сторону идти. Пусть воевода нас в других краях ловит.
— Это гоже, — пробасил Потихоня. — Как ты, Грек, скажешь?
Тощий Грек одобрительно кивнул головой:
— У наш Рыжий голова царский. Но кто выкуп боярину несёт?
— Петрушка, — уверенно произнёс Потихоня. — Он за парнишку малолетнего сойдёт. Кто к нему в дороге привяжется? Мы-то все приметны — что Грек, что Рыжий, что я… Фролка с Фомкой в ватаге нужны — без гусляра и гудошника нам худо будет.
— Да и не может Фролка с Фомкой того, что Петька умеет, — прогрохотал Грек. — Канат ходить, фокус делать, жонглёр быть, акробат, соловей петь… Петька — хорошо!
— Петрушка молод годами, да стар бедами! — сказал Фомка.
Ватага порешила: послать Петруху в дальние края, к боярину Безобразову с выкупом.
Товарищи посоветовали ему идти не в скоморошьем обличье, а простым мальцом одеться. Разве кто догадается, куда и зачем направляется бедный парнишка? Кто сможет подумать, что у мальчонки деньги есть?
— А если боярин выкуп возьмёт, а скоморохов не отпустит? — спросил Петруха.
— Так боярину же худо и будет, — усмехнулся Рыжий. — Дурная слава про него пойдёт. Уж никто ему никогда никакого выкупа не принесёт. Да и зачем ему скоморохи в яме? Деньги в мошне нужней… А то, случаем, такая ватага подберётся, что и красного петуха ему в дом подпустит. Он про это не хуже нашего знает.
— Если уж ты до самого боярина доберёшься — дело сделано, — подтвердил Потихоня. — Только ему самому в руки передашь выкуп, уразумел?
— Уразумел, — вздохнул Петруха.
Очень не хотелось мальцу уходить от товарищей, одному бродить по дорогам и городам. Не так-то уж весело, когда рядом нет друзей. Недаром на Руси говорят: друга иметь — не убыток.
Потихоня ножом ловко поддел бок своей дубинки, не заметная для глаза затычка выпала, обнаружилось хитро устроенное дупло. В дупле, как яичко в гнезде, лежал холщовый мешочек.
Грек взял мешочек из рук атамана, высыпал его содержимое в свою широкополую шляпу.
Золотые монеты тускло заискрились в лучах солнца.
Скоморохи сгрудились над шляпой. Потихоня начал пересчитывать золото.
— Сорок монет и две половинки!
— Верно! — сказал Фомка. — А одна из этих половинок когда-то моей была.
И он вздохнул мечтательно.
Скоморохи примолкли, задумались. Сколько в этих сорока монетах и двух половинках труда и горя, дорог и бед!
Сколько раз нужно спеть и сплясать, с медведем побороться и на руках походить, чтобы не то что половинку или осьмушку, а грош медный заработать!
Сколько нужно вынести унижений и побоев, сколько опасностей преодолеть, сколько времени потратить, чтобы заработать себе на пропитание ломаный грош!
Сорок золотых монет и две половинки! Да на такие деньги любой из скоморохов мог спокойно прожить до старости, прожить в тепле, в сытости, в довольстве…
Но если товарищ в беде — о себе не думай.
Если товарища нужно выручать — отдай последнее.
Если товарищу плохо — тебе не может быть покоя.
— Положи, Петька, деньга в мой пояс, — сказал Грек, — так будет легчее их прятать…
Тощий фокусник снял с себя пояс, и Петруха одну за одной опустил в него монеты.
Пояс потолстел, как уж, наглотавшийся лягушек. Его пришлось заматывать вокруг Петрухи в два раза, — несмотря на свою худобу, Грек оказался вдвое шире маленького скомороха.
Всё, что могло выдать в Петрухе скомороха, у него отобрали.
Растолковали дорогу, надавали советов.
— В монастыре поживи недельку-другую, отдохни, — сказал Рыжий. — А мы погоню уведём подале. Опять же из монастыря обозы идут — авось оказию сыщешь, подвезут тебя.
— А ежели Петрухе надобность будет представить что-нибудь? — спросил Фролка. — Может, гудок мой ему дать?
— У него инструмент получше имеется — душа скоморошья, — сказал Потихоня. — Ну, время, Петруша…
Потихоня одной рукой сграбастал Петруху, поднял его, трижды поцеловал.
Грек отвернулся, почесал глаз.
Рыжий толкнул брата Михайлу, — товарищ уходит, иди, косолапый, прощайся.
Фомка лады на гудке перебрал — словно капли упали с крыши.
Фролка носом шмыгнул. Кто любит прощание с другом?
— Иди, сынок, и никого не бойся! — Потихоня поставил Петруху на землю, легонько подтолкнул его к дороге. — Свидимся — порадуемся! А печалиться нам не положено.
Петруха постоял немного на обочине, а когда показалась вдали кучка богомольцев, зашагал к монастырю.
На повороте дороги Петруха обернулся. Ватаги уже не было. Только еловая ветка качалась, стряхивая с себя снег, — видно, задел её Потихоня, когда вскидывал дубинку на плечо.
Где-то впереди гулко, словно большой филин, ухал монастырский колокол.
ЛИКИ МОНАСТЫРСКИЕ
Не боги горшки обжигают.
Если бы не церковные постройки да не чёрные одежды монахов, то монастырь можно было бы принять за большой торговый двор. И сами монахи, и челядь, и слуги со служками, и крестьяне, и даже богомольцы — те, что победнее — с утра до вечера хлопотали по хозяйству.
Почтенные монастырские старцы меньше всего заботились о делах духовных. Они ни в чём не уступали городским купцам — торговались, жульничали, возили и принимали товары, кричали на приказчиков и слуг.
В монастыре был старец «хлебенный», который ведал всеми мучными запасами, а также хлебной выпечкой. Был старец «поваренный». Был «посудный воевода» — его звали «отец чашник». Пасекой заведовал «пчелиный» старец. Мельницей — «мельничный», конюшней — «конюшенный». Имелись старцы «коровенный», «житный», «трапезный» — всех не перечтёшь.
Работы хватало для всех: на конюшне, скотном дворе, на мельнице, в пекарне, на кухне, на кузнице, в мастерских.
Придя вместе с богомольцами в монастырскую вотчину, Петруха сразу стал соображать: как бы не попасть на тяжёлую работу. Путь к боярину предстоял долгий, трудный, а на тяжёлой работе не отдохнёшь.
Посмотрел на купола каменного собора, вспомнил слова из старой песни-скоморошины: «И вскочил, как пузырь на дождевой луже, тот храм всех святых на Куличиках».
— Чего зубы скалишь, отрок? — строго спросил проходивший мимо пузатый старец.
«Снять бы с тебя скуфейку, — подумал Петруха, — да сунуть головой в сугроб!»
Но смиренно поклонился и ответил противным голосом:
— От радости, святой отец, что сию обитель узрел!
Услышав такие ладные слова от неприметного отрока, пузатый старец онемел.
А Петруха, знай своё дело, дальше языком мелет:
— Было мне, отец, видение, что откроется вскорости в сей святой обители чудо чудное, диво дивное… Расступятся леса и болота, станет среди них храм золотой, засверкает на всю землю, словно звезда вечерняя…
Петруха мог болтать в том же духе сколько угодно: он просто пересказывал одну из былин, которые часто слышал от гусляров.
Но пузатый, выпучив глаза, смотрел на шустрого мальца и, наконец, изумлённо молвил:
— Не иначе, сошла на тебя, чадо моё, благодать господня!
Петруха понял: лучшего момента, для того чтобы попросить лёгкую работу, не представится. И произнёс всё тем же сладеньким, елейным, самому себе противным голоском:
— Мне бы в обители пожить, чуда этого дождаться… Помоги, святой отец, с голода не умереть, от мороза не окаменеть…
— В конюшню работать пойдёшь, — подумав, сказал старец.
— Не справлюсь я… — всхлипнул Петруха. — Сызмальства лошадей боюсь.
Пузатый снова задумался.
— Разве на мельницу тебя определить?
— Как шум жерновов заслышу, со мной корчи делаются! — ещё жалостливее проговорил Петруха. — Не дожить мне там до чуда чудного, дива дивного…
— К хлебенному старцу пойдёшь, — ещё раз крепко подумав, изрёк пузатый. — Скажешь — поваренный тебя послал.
Петруха истово поклонился и, блеснув вслед пузатому хитрым глазом, пробормотал:
— Таких пузатых мудрецов, видно, не жнут, не сеют, они сами вырастают!
Хлебенный старец — маленький, коренастый, безбородый — сразу нашёл Петрухе дело: таскать горячие хлеба из пекарни в кладовую клеть.
Старец был занятный — ни минуты не мог на месте усидеть. То бежит муку принимать с мельницы, то в пекарне тесто пробует, то хлеба пересчитывает, то муку пересыпает, то мешки проверяет, не пожевали ли их мыши.
Крутится, вертится, вдруг спохватится:
— Ах, о душе подумать надобно, в божий храм пойти, помолиться… Эй, Петрушка, куда дрова поволок! Не в кухню, а в пекарню! Да беги к житенному старцу, скажи, чтоб зерно на мельницу давал свежее… Эй, Федот, смотри, чтоб старая печь была к заутрене переложена! Эй, Васька, опять жар из печки упустил! Смотри, из трубы борода тянется да колечки!..
Покричит, покричит, потом съест кусок пирога, запьёт квасом и вздохнёт:
— Ах, о душе подумать надобно, в божий храм пой…
Но тут старец увидит в своих владениях какой-нибудь неполадок и опять кричит:
— Николка! Что ноги волочишь, как немощь убогая? Смотри у меня!.. Эй, Васька, иди обоз выгружай! Мучицу присмотри, не привезли ли гречневую… Эй, Петрушка, тащи хлеба в трапезную! Эй… Эй… Эй…
И снова: поди, подай, принеси, мука овсяная, аржаная, пшеничная…
А через час-другой снова вздох:
— Ох, о душе подумать надобно…
Неделю Петруха послужил у хлебенного старца, отогрелся, отъелся. Служба лёгкая, сытная, но скучная.