Я ему опять незаметно подмигнул: начинай, мол. Петров, как и договаривались, застонал. Хорошо застонал, как настоящий раненый. А я стою себе скромненько и жду того, что в таких случаях положено, то есть благодарностей…
Что я могу ещё сказать? Так она на меня никогда не смотрела. Глазами будто насквозь прожгла, а потом говорит: «Ну и хулиган же ты, Васечкин!» И как бросится к Петрову. Первую помощь ему оказывает, гладит, успокаивает, а сама чуть не плачет, всё переспрашивает: «Тебе не больно, Петров?»
Это ему-то, хулигану! Я, признаться, даже растерялся. А когда пришёл в себя, было уже поздно. Петров скрипнул зубами и, с трудом улыбнувшись, произнёс: «Пустяки! До свадьбы заживёт!»
В точности как я, когда героя репетировал.
А Машка ему тем временем своё плечо подставила, за пояс обхватила и говорит: «Пойдём, Петров, я тебе помогу до дома дойти!»
И пошли: она его так бережно поддерживает, а он слегка прихрамывает…
А я стоял, смотрел им вслед и думал, прав мой папа: женское сердце – это загадка. И ответа на эту загадку нет.
Мы, конечно, с Петровым опять поссорились. Надолго. Наверное, целых шесть уроков молчали. И пять перемен. А потом не выдержали. Потому что у нас всегда так: как бы ни ссорились, всё равно потом помиримся.
Укрощение строптивой
Регине Рывкиной
Чуть что – так сразу Петров. Как будто я эту кашу заварил! Васечкин вечно придумает, а Петров отвечай! И потом совсем я не собирался никого укрощать – не такой у меня характер. А Васечкин пристал – укрощай и укрощай! А какой из меня укротитель? Мне в цирке куда больше клоуны нравятся. Но разве от Васечкина отвяжешься, когда он себе что-нибудь в голову вобьёт?.. Он любого заставит сделать по-своему! Это же Васечкин!
Вот я и укрощал Машу, хоть и не такой у меня характер. А как это было, пусть он сам рассказывает… Хватит с меня!
Ну Петров! Если бы не я, он бы вообще с места не двинулся! Сидел бы себе спокойно и глазами хлопал. А что он всё на характер сваливает – чепуха! Нет у него никакого характера. Это надо же придумать – втюриться в Машку Старцеву, в отличницу. Такое только Петрову могло в голову стукнуть. Ему, если что втемяшится, ничем не выбьешь!..
В общем, стал Петров худеть. День худеет, два худеет, а тут как раз у нас контрольная по русскому. Тут всё и началось…
Алла Иванна ещё только собралась диктовать, а я смотрю, Петров уже что-то пишет и, главное, старается при этом изо всех сил. Только я подумал, что бы это могло значить, как он точку поставил, листок из тетрадки вырвал и вчетверо его сложил. Я даже прочитать не успел. Хотел его спросить, чего это он там насочинял, как диктант начался, и не до того мне стало, потому что, если диктант, тут уж гляди в оба. Я и глядел. Одним глазом к Машке Старцевой, другим – к Вовке Сидорову, который хоть и самый маленький в классе, но тоже отличник.
Короче, чего там Петров с этим сложенным листком дальше делал, я не видел. Только вдруг, смотрю, к Машке на тетрадку шлёпается точно такой же листок и весь правильно написанный диктант собой закрывает… Ох, думаю, Петров, нашёл время. А Машка листок развернула и тут же накрыла его тетрадкой, чтоб Алла Иванна не заметила. И я опять ничего прочесть не успел. Поэтому, что там Петров написал, только он и Машка знают. Вот пусть они и рассказывают…
Мой папа всегда говорит, что если взялся за дело, то делай его на «отлично». По-моему, это очень правильно, потому что некоторые, вместо того чтобы учиться, все норовят списать…
Вот, например, Васечкин. Как от него тетрадку ни закрывай, а он всё равно умудрится подглядеть. Хотя сам первый голосовал, когда мы на пионерском собрании постановили не списывать и не подсказывать. Я так и знала, что это до первого диктанта…
И точно. Так и случилось. Только Алла Иванна начала диктовать: «Пришла лиса к зайчику и говорит…» – как чувствую, Васечкин у меня каждое слово списывает. А это не по-честному! Я уже и так сяду, и эдак, мне даже Алла Иванна замечание сделала, чтобы я не ёрзала, а с Васечкина все как с гуся вода.
А Алла Иванна дальше диктует: «…и говорит: “Послушай, косой, у тебя – никого, у меня – никого, будем жить вместе!..”»
В общем, только я это написала, как на тетрадку мне и упала эта записка. А Васечкин тут как тут, нос свой любопытный всюду суёт. Накрыла я записку тетрадкой, а потом потихонечку вытащила, прочла следующее:
«Люби миня как я тибя и будим верные друзья!»
И подписи нет.
Кто бы это, думаю, мог написать? Сидоров? Нет. Он же самый маленький в классе. Горошко тоже не мог, он за Людой Яблочкиной бегает… Может, Герка Скворцов? Нет, он, кроме своих морских свинок, никого не видит!.. А может, Васечкин? Да нет, этому лишь бы списать… А может, всё-таки Горошко?
Тут мне снова Алла Иванна замечание сделала, чтоб я не вертелась! Вечно от этих мальчишек одни неприятности.
И главное, хоть бы без ошибок писали, а то в одном предложении три ошибки. Исправила я их и внизу двойку поставила.
Тут Алла Иванна подошла к Петрову и заглянула к нему в тетрадь.
– Ну-ка, Петров, иди к доске! – сказала она.
Вот так всегда, чуть что – сразу Петров. Что, больше никого нету? Тридцать два человека в классе, а как к доске, так почему-то Петров… Ну, делать нечего, я и пошёл. В конце концов пришёл. Стал. Стою. Алла Иванна говорит: «Напиши-ка нам, Петров, это предложение: “У тебя – никого, у меня – никого, будем жить вместе!”».
А чего его писать, я его в тетрадке написал. Но я спорить не стал. Взял мел и пишу себе потихоньку. Чего спешить? Не такой у меня характер… Только вдруг чувствую, кто-то меня зовёт шёпотом. Оглядываюсь – Васечкин! Что у него, думаю, случилось? А?
Нет, пока он писал, всё было ничего. У Петрова вообще-то аккуратный почерк. Вот он им не спеша и вывел:
«У тибя – никого, у миня – никого, будим жить вместе!»
Я только было собрался перекатать это к себе в тетрадку, но тут по привычке глянул к Машке и обалдел. У неё это предложение совсем не так написано, хотя тоже красивым почерком. Что тут делать? Друг всё-таки… А как ему сигнал подать, когда он к тебе спиной стоит и восклицательный знак выводит? Я его тихонечко и стал звать. Петров наконец услышал и оглянулся, но толку от этого никакого. Я ему уже по-всякому подмигиваю и пальцем показываю, а он, как стоял, так и стоит столбом, только глазами хлопает.
Ну, тут Алла Иванна Машку к доске вызвала: мол, пойди, Старцева, исправь. А та рада стараться, так и полетела к доске, прямо как Плисецкая в «Анне Карениной», что на днях по телику показывали. Подлетела она, значит, к доске, на Петрова вообще не смотрит, а сразу ошибки исправлять. Одно слово, отличница! А Петров – да чего тут говорить! – Петров уставился на неё, будто в музее… Эх, глаза бы мои не видели!
Исправила я «миня», «тибя» и «будим», Алла Иванна меня похвалила: молодец, говорит, Маша, садись. Села я на место, а сама думаю, где-то я уже эти ошибки видела… Разворачиваю записку, так и есть – и ошибки те же, и почерк. Ага, думаю, попался! Ну, Петров, держись!
В общем, пишу я дальше диктант, а сама всё думаю, что бы такое Петрову ответить… Чтобы не приставал! Думала, думала и придумала. Вырвала листок из тетрадки и написала:
«Ты, ПИтров, сначала писать научись правильно!»
Потом сложила листок вчетверо и сверху под писала:
«ПИтрову»…
Мне эту записку Люда Яблочкина отдала. Я прочёл. Ладно, ладно, думаю. Не очень-то и хотелось… Прекрасно проживу без неё и без дружбы её телячьей. У меня, между прочим, Васечкин – друг! Я бы с ним всюду пошёл: и на каток, и в разведку… И вообще, с ним всегда интересно. Он такое придумает… Так что обойдусь как-нибудь. Плакать не буду. Не такой у меня характер…
Стою я на перемене возле окна и провожу опыт. Сквозь лупу на лист герани солнце концентрирую. Интересно, будет он завтра больше других листиков или нет?
Короче, опыт провожу, а тут, значит, ко мне Петров подходит, и лица на нём нет. Вот-вот заплачет. И записку протягивает. Прочитал я записку раз, ничего не понял, хотел ещё раз прочитать, но вдруг вижу – Петров куда-то уставился, глаз отвести не может. Смотрю, в конце коридора Машка Старцева чего-то Люде Яблочкиной на ухо шепчет, а сама в нашу сторону смотрит и хихикает. Тут я сразу всё и понял. «Она?» – спрашиваю. И по Петрову вижу, что она. Такое меня зло взяло. Брось ты её, говорю, Петров, она же отличница. Но, вижу, не доходят до него мои слова. Стоит себе и глазами хлопает. Но я не сдаюсь. Пошли, говорю, в живой уголок, кроликов выпустим. Интересно, упрыгают они или нет? Ноль внимания. Нет, говорит, что-то не хочется. А я не отстаю. Друг всё-таки. Тогда давай, говорю, пищалку в тряпку засунем. Которой с доски стирают! Вот смеху-то будет!
Опять мимо. Не реагирует Петров, только вздыхает, как паровоз. Тут уж я не выдержал. Воображала, говорю, хвост поджала и под печку убежала. А под печкой крокодил воображалу проглотил! Ну, вижу, ожил Петров и на дыбы. «Это кто воображала?» – кричит. И на меня прёт. Ну, я вижу, человек не в себе, чего с ним связываться.
Машка, говорю, кто же ещё. Ладно, Петров, привет! Мне пора. А ты стой. Учись писать правильно!
И пока он пыхтел и думал, что бы мне ответить, я в класс убежал – пищалку в тряпку заворачивать…
Следующий урок был урок рисования. Сан Саныч вошёл в класс, поздоровался и, увидев, что доска грязная, сам начал стирать писанину Петрова. Но тут тряпка в руках у него запищала. Васечкин, будто только этого и ждал, как заржёт на весь класс прямо у меня над ухом. Явно его рук дело. Нужно на классном собрании поговорить о хулиганском поведении Васечкина, вот что я подумала.
А Сан Саныч тем временем достал из тряпки маленькую резиновую куколку-пищалку. Что же, говорит, отлично, это и будет наша сегодняшняя модель. Нарисуйте-ка мне эту куколку!
Ну, какое-то время все рисовали, а потом Сан Саныч подошёл к Петрову, посмотрел на его рисунок и говорит: «Гм… знакомые черты! Странно, Петров, раньше я в тебе таланта портретиста не замечал!»
Ну вот опять, чуть что – так сразу Петров! Сам не понимаю, как это у меня получилось, рисовал куколку, а вышла вылитая Маша. Это потому, что я рисовать совсем не умею. Что я, виноват? Не всем же быть художниками. Чего тут делать? А Васечкин мне и говорит: «Ладно, Петров, я тебе помогу!» Выхватил у меня рисунок и быстро пририсовал Маше усы, а внизу подписал: «МАШКА-ПРОМОКАШКА». Я и глазом моргнуть не успел, как он всё это ей подсунул. А она поглядела на рисунок, скомкала и бросила назад на нашу парту и при этом ещё посмотрела на меня уничтожающе и пальцем у виска покрутила…
Ну вот, думаю, теперь всё кончено. Помог мне друг Васечкин. А он меня в бок толкает. Держи, говорит. А сам какую-то книгу подсовывает. Называется «Укрощение строптивой». «Что это ещё такое?» – спрашиваю. «Это – гениальный Шекспир, – шепчет он, – учебник жизни! Так мой папа говорит моей маме. Так что учись жить!»
– В смысле? – спрашиваю я его, потому что, честно говоря, ничего не понял.
– Укрощать её будешь. Понял? – заявляет Васечкин.
– Понял! – говорю, хотя на самом деле опять ничего не понял… Потому что если бы я тогда всё понял, то сразу бы отказался укрощать. Не такой у меня характер…
А чего тут понимать? С девчонками иначе нельзя. Эх, жаль не я в Машку втюрился, я бы ей показал. А с Петрова чего возьмёшь, тюфяк тюфяком, хоть и здоровый. Я его уже и так и эдак учил, и Шекспира с ним вместе вслух читал, и репетировал. Целый вечер на него убил, а ему как об стенку горохом. Ни поклониться как следует не может, ни монолог произнести. Но кое-как всё-таки научил его кое-чему. Самое трудное было поклоном овладеть, но и это в конце концов одолели.
В общем, на следующий день встретились мы с Петровым пораньше и стали караулить Машку в сквере, через который она всегда в школу ходит. Видим, идёт. Петров сразу же в кусты полез. Ну, думаю, упустим. Собрал я все силы и как толкну его! Такое ускорение ему придал, что он из кустов как ракета вылетел…
…и как медведь прямо мне на ногу. А у самого вид какой-то странный. Ты чего, спрашиваю, толкаешься, Петров? А он молчит и глаза вытаращил. Хотела я дальше идти, а он вдруг как крикнет: «Могу!..» – и замолк. Чего ты можешь, Петров, спрашиваю. А он всё своё «могу!» твердит и руками как-то странно разводит… Тут из кустов Васечкин высунулся, тоже тут как тут, думает, я его не вижу. И прямо, как на уроке, Петрову подсказывает. «Могу тебе я, Маша…» – шепчет.
Тут я разозлилась и говорю: «Петров, может, ты мне дашь пройти?» А он вдруг как руками замашет, да как заорёт: «Могу тебе я, Маша, врезать так, что ты об этом долго помнить будешь и сразу перестанешь быть строптивой!» Потом он застыл на минуту, перевёл дух и снова замахал руками, но теперь я уже поняла, что он так старинный поклон изображает. Ну, ты, говорю, Петров, совсем! И дальше пошла…
Покрутила она пальцем у виска и ушла. Тут Васечкин из кустов выскочил и ну меня по плечу колотить. «Молоток, – говорит, – Петруччо! Всё идёт хоккей! Теперь ей, главное, есть не давать! Помнишь, как в книжке?»
Помнить-то помню, только не по душе мне всё это. Не такой у меня характер… И Машу жалко. Она вон какая худенькая. Но разве Васечкина переспоришь, если он себе что-то в голову вбил? Вздохнул я и пошёл укрощать дальше…
Чего мне это стоило – и не спрашивайте. Но не останавливаться же на полпути. Эх, мне бы на место Петрова! Он, конечно, хоть и здоровый такой, но, как Люда Яблочкина говорит, «неинициативный»!
В общем, пока я его уговаривал, опять чуть было не опоздали. Но хоть в чём-то повезло. Прибегаем в буфет и видим – поспели в самый раз. Машка только-только взяла в буфете стакан молока, положила пирожки на тарелку и теперь шла к столу.
Чувствую, самое время действовать, а Петров опять застыл как памятник и ни с места.
Машка уже к столу подошла, всё на него аккуратненько поставила, из карманчика салфеточку белоснежную вынула, на коленях расстелила… Так противно, сил нету! Одно слово, отличница!
А Петров всё глаз от неё оторвать не может. Стоит и любуется, балда! А чего тут любоваться, ведь съест всё сейчас! Ну, я не выдержал и снова как толкну его!..
Но на этот раз я уже была начеку. Как только Петров с Васечкиным появились в буфете, я бдительность повысила и за каждым их шагом наблюдала. Поэтому, когда Васечкин толкнул Петрова, я тут же отодвинулась и ноги под стул спрятала. Но Петров с разгону подлетел к моему столу, схватил мой стакан с молоком и, не успела я опомниться, выпил его залпом! Потом схватил мои пирожки и в два приёма засунул их в рот… Я просто онемела от такого нахальства. Сижу с салфеткой на коленях и смотрю, как он мои пирожки прожёвывает и глотает. Потом наконец пришла в себя и спрашиваю: «Ты что, Петров, заболел?»