Маля – сирота и маленькая арфистка. У нее нет ничего, кроме ее золотой арфы, завещанной ей мамой, которую Маля помнит и любит, как самое дорогое в мире.
Малина мама тоже была арфисткой и вместе с Малей ходила по дворам, играла и пела. Теперь же, когда мама умерла и лежит, зарытая под снежным сугробом, на далеком кладбище для бедных, Маля ходит с арфой по дворам одна, играет и поет добрым людям, а те ее награждают или мелкими деньгами, или краюшкой хлеба, или куском пирога в лучшем случае. Этими-то скудными подачками и существует Маля.
Сегодня она особенно хорошо играла и пела, эта маленькая, двенадцатилетняя Маля. Но сегодня почему-то добрые люди мало замечали бедную девочку в нищенском платье и стоптанных башмаках.
Сегодня все заняты приготовлением к празднику. Ведь завтра Рождество Христово. Сегодня канун его, сочельник. Маля знает это твердо, потому что покойная мама рассказывала ей много-много раз о крошечном Боженьке, родившемся в эту ночь.
И Маля не может без слез умиления вспомнить о Нем. Родился, пришел в мир для того, чтобы спасти людей, принять их грехи на себя и оправдать их перед Богом-Отцом! Добрый, дивный Боженька! Почему, однако, он позабыл ее, Малю, сегодня?
Положим, погода мягкая и теплая нынче, точно и не зима совсем; не чувствуется холода, несмотря на легкое, ветхое платьишко и куцую душегрейку, в которой ходит по улицам Маля. Но на то голод…
Боже Великий, как она голодна сегодня. Как ей хочется кушать, бедняжке! С утра не было маковой росинки во рту у девочки.
Вчера с вечера поужинала только коркой сухого хлеба, и теперь жестокий голод дает себя чувствовать, как никогда. Бедная Маля! Бедная малютка!
Сколько раз пробовала она заходить во дворы сегодня и начинала петь тонким детским голоском, аккомпанируя себе на арфе. Но никто не слушает ее. Никто не хочет слушать! Все заняты своим делом, все спешат, суетятся, готовятся к завтрашнему празднику… Не до Мали нынче всем этим людям… Не до ее пения и игры на арфе. Куда уж тут!
Голод дает себя чувствовать все сильнее и сильнее. Голова Мали начинает кружиться от слабости. В ушах закипает звон. Тяжелеют ноги. Едва передвигая их, тащится ослабевшая девочка, волоча за собою свою тяжелую арфу. Еще несколько шагов – и она не выдержит, упадет на холодный снег, обессиленная, голодная, чуть живая…
Внезапно глаза Мали поднимаются к небу. Среди миллиона звезд, усеявших его, одна самая яркая и большая звезда глядит на нее светло и радостно, мигая, прямо вниз на нее глядит, Малю.
– Звездочка, милая, хорошая звездочка, – шепчет арфистка, – ты знаешь, где находится сейчас Младенец-Боженька. Отведи к нему туда бедную Малю. Она голодна и устала. Она не может бродить больше по улицам. Ты знаешь, милая звездочка, куда меня нужно отвести!
А голова девочки кружится все больше, все сильнее от голода и усталости. И сильнее звон у нее в ушах и мучительно подгибаются усталые ноги…
Что это?
Улыбается звездочка, кивает с небес и протягивает лучи свои Мале. Потом скользит, опускается вниз… Вот она ниже, еще ниже… Вот остановилась чуть повыше головы Мали, перед лицом девочки, и как будто манит ее к себе.
– Идем, Маля, идем! – точно слышит маленькая арфистка ее призывный голос. И скользят неверно вперед измученные, усталые Малины ноги. Идут обе… Одна продвигается вперед – это звездочка. Маленькая арфистка немного позади – за нею Маля двигается словно во сне… В каком-то полузабытьи шагает девочка.
Вот незнакомый дом перед нею. Широко раскрыты настежь двери. Устланная коврами широкая лестница и огромная полутемная зала… Кто-то движется в ней, шумит стульями, шепчется чуть слышно. И вдруг все исчезает из глаз Мали! И зала, и люди, двигающиеся в темноте… Все исчезло, кроме путеводной звездочки перед глазами арфистки. Маля смотрит и не верит глазам своим…
Перед нею вифлеемская пещера… С просветленным, радостным лицом склонилась молодая прекрасная Богоматерь над яслями, в которых лежит крошечный Младенец. И старец Иосиф тут же: стоит и любуется Божественным Дитятей… А кругом них теснятся ангелы, белокурые и темноволосые, с детскими милыми личиками, и все они поют хором радостную и мелодичную песнь.
Эта песнь показалась до того красивой Мале, что руки ее сами собой коснулись струн золотой арфы и она заиграла чудесную мелодию, аккомпанируя маленьким ангелочкам. Потом незаметно стала сама вторить им своим тоненьким звонким голосом, запела, обратившись лицом к Божественному Младенцу, лежащему в яслях. И песнь ее звучала, как молитва. И струны арфы вторили ей.
Маля просила маленького Боженьку, чтобы Он призрел ее, не дал бы ей погибнуть. Она голодна и одинока, бедная маленькая Маля, и жизнь ее со смерти мамы также одинока и грустна!
Голосок девочки звенит и переливается, и золотые струны арфы звенят и переливаются вместе с ним.
И крупные слезинки выкатились из глаз Мали и повисли на ее длинных ресничках.
Потом все исчезло как-то сразу… И вифлеемская пещера, и ясли с Божественным Младенцем, и Богоматерь, и ангелочки.
Точно какой-то занавес задернулся перед глазами Мали, и в зале стало сразу светло.
Зала была полна народу, взрослыми и детьми всех возрастов, одетых одинаково в серые платья и пестрые передники. Детей было много-много, гораздо больше, нежели взрослых! Но что это были за дети, Маля не знала.
Когда Маля очнулась и пришла в себя от охватившего ее изумления, она увидела нарядную гостиную с пылающим камином, красивую молодую даму и мальчика, приблизительно одного с нею, Малею, возраста, с сочувствием и лаской глядевших на нее.
Смутно помнит, как во сне, Маля, что красивая дама привела ее сюда из большой залы, усадила на стуле и попросила сыграть ей что-нибудь на арфе. И Маля играла и пела, а красивая дама и мальчик слушали ее с большим вниманием и улыбались ей сочувственной, доброй улыбкой.
– Хорошо, девочка, хорошо! – кивая головою, говорила ей дама. – Ты прекрасно играешь, и у тебя премиленький голосок.
Ты останешься с нами, будешь учиться играть и петь серьезно, и в то же время проходить и другие науки. А теперь пойдем в столовую. Я велю накормить тебя и переодеть. Ты, вероятно, голодна?
Но нет, Маля уже не чувствовала голода. Ей хотелось еще и еще повидать маленького Боженьку в яслях, и она робко заикнулась об этом красивой даме.
– Теперь живые картины уже кончились, моя девочка, – ласково отвечала ей та и погладила по головке маленькую арфистку, – теперь приютские детки будут разбирать елку и смотреть волшебный фонарь.
Так вот что это было! Живая картина в честь Рождества Христова!.. Живая картина в детском приюте!
А она, Маля, приняла Младенца, лежащего в яслях, за Живого Боженьку Христа!..
И все-таки она счастлива, Маля! С того рождественского сочельника ей не надо ходить по дворам, как раньше. Ее приняли в приют (красивая дама, приласкавшая ее, оказалась главною попечительницею приюта). Маля теперь ведет новую, довольную и счастливую жизнь. Работая наравне с девочками, воспитанницами приюта, она в свободные часы под руководством учительницы занимается уроками пения и игры на арфе.
У нее большие способности к музыке, и попечительница обещала девочке заняться ее карьерой и поместить ее в одну из лучших музыкальных школ.
И звездочка Малиного счастья разгорается с того памятного сочельника все ярче и ярче с каждым днем.
Привидение
Рассказ
Все разъехались на рождественские каникулы. Нас оставалось четверо воспитанниц четвертого класса: красивая, серьезная, не по летам тихая и не по летам печальная Люда Влассовская, у которой в этом году умерли мать и маленький братишка; смуглая, черноглазая цыганка Кира Дергунова; розовая хохотушка Бельская и я, ваша покорная слуга Мария Запольская, по прозвищу Краснушка, по наклонностям казак, огненно-рыжая, отчаянно шаловливая, не признающая никакой узды.
Разъехались те институтки, что жили за городом, иногородние двадцать второго, городские – в сочельник, то есть сегодня после завтрака.
Институт опустел. Младшие классы находились в другом коридоре, очень далеко от нас; старшие воспитанницы не обращали на нас никакого внимания, как на «четвертушек», «ни то ни се», как нас называли наши постоянные враги «третьи», считавшие себя значительно старше нас. Нам не оставалось ничего делать, как слоняться из угла в угол по опустевшим коридорам, зале и библиотеке.
С великим облегчением вздохнули мы, когда раздался дребезжащий звонок, призывающий нас к молитве и чаю.
Лениво отпили мы чай, лениво поплелись в спальню, лениво разделись и улеглись по постелям.
Классная дама, или иная синявка, мечтавшая о завтрашнем праздничном отпуске, понадеялась на наше благонравие и ушла к себе спать.
С ее уходом на мгновенье воцарилась полная тишина. Вдруг Кира Дергунова, неожиданно вскочив со своей постели, очутилась около меня.
– Ты не спишь, Краснушка? Мне страшно, – прошептала она, усаживаясь в ногах моей кровати.
– Чего ты! Вот глупенькая!
– A ты разве не боишься?
– Ну, вот еще! И чего мне бояться, смешная!
– Да ты вспомни только, какая сегодня ночь, Маруся! Сочельник ведь. В эту ночь девушки гадают в деревнях. Всякая чертовщина мерещится…
– A ты разве веришь в это?
– Да… нет… A ты?
– Чепуха, я ни во что не верю. Все это глупости и вздор.
– Значит и то вздор, по-твоему, что в музыкальных комнатах, где мы на роялях играем, по ночам бродят привидения?
– Вздор. Я не верю!
– Ну, ты, душка, притворяешься.
– Дергунова, я всегда говорю правду! – разозлилась я.
– Ну, прости, Марусек, не буду… А только, знаешь что? Мне старшие говорили, что они слышали, как иногда в зазальных номерах слышится иногда музыка ночью. Кто-то играет там, уверяют они.
– Вздор! Вздор! И вздор! – начала я горячиться. – Врут твои первые от большого ума! Ну хочешь, я докажу тебе, что все это чепуха, Кира? Ты говоришь, сегодняшняя ночь – ночь привидений, и если ты что-либо увидишь или услышишь, так это именно сегодня или никогда. Пойдем в музыкальные комнаты, Кира! Хочешь?
Кира молчала минуту, глаза ее стали круглыми от страха, потом она быстро схватила меня за руку холодной, как лед, рукой и прошептала:
– Хорошо. Согласна, идем! Только позовем Белку и Люду.
– Ну, нет, на это я не согласна, – горячо возразила я. – Если Белку взять, завтра же весь институт об этом узнает. А Люду… Знаешь, Кируня, Люду мне даже совестно приглашать… Она до сих пор не может оправиться от постигшего ее удара. Потерять так ужасно мать и брата в несколько дней! Не тревожь ее по пустякам, Кира. К тому же она устала и сейчас спит, и Белка спит тоже. Пойдем вдвоем.
– Ну, хорошо, пойдем! – нерешительно произнесла Кира, и я отличию видела по ней, что она трусила.
Мы наскоро накинули нижние юбки, платки и босые прошмыгнули в коридор. Миновали его, спустились во второй этаж, где помещалась зала с примыкавшими к ней музыкальными комнатами. Дрожа от холода и страха, мы осторожно открыли дверь, ведущую из залы в музыкальные крошечные комнатки-номера, и вошли в один из них.
– «Этот» как раз подле! – шепнула мне Кира. – Привидение играет в седьмом номере, а это восьмой. Значит рядом.
– Ну, вот и отлично! Да что ты трясешься? Боишься разве? – умышленно веселым голосом произнесла я, скрывая этим мое собственное странное волнение.
– Ну, вот еще! – храбро тряхнула головой Кира, в то время как руки ее, холодные, как лед, вцепились в мои.
В комнатках было темно и жутко. Крошечные окошки, выходившие в сад, едва пропускали слабый неровный свет месяца. Белые лунные пятна ложились на пол.
Мы сели, обнявшись, на круглом зеленом табурете и стали тихо беседовать между собой.
– Как у нас сегодня славно в деревне! – говорила я. – Папа устраивает елку для крестьянских ребятишек. Они соберутся все в школу… Славные, румяные такие бутузы!.. Пропоют тропарь празднику, елку зажгут, гостинцы поделят, а там колядовать пойдут по деревне… Хорошо! А кругом-то сугробы, снег… Огни в избушках, а наверху звезды, без счета, без числа. Прелесть, как хорошо! А у вас хорошо бывает в этот вечер, Кира?
Она задумалась на минуту. Потом черные цыганские глаза ее заискрились.
– И у нас хорошо! И у нас елка. В офицерском собрании или в нашей квартире. Ведь папа – командир полка… Он и устраивает елку для детей офицеров. Ужасно весело! Полковой оркестр играет… Дамы нарядные, веселые… Ужасно досадно, что так далеко наш город и я не мо……
Кира внезапно смолкла и глаза ее округлились от ужаса… В соседнем номере совершенно ясно послышались тихая, красивая музыка… Вот она повторилась… Вот еще и еще… Вот перешла в чудную, захватывающую мелодию.
Кира стояла белая, как мел, предо мною, щелкая зубами и вся дрожа, как в лихорадке. Я сама, должно быть, была не лучше… Всю меня трясло… Страх наполнил мою маленькую душу.
– Бежим! – прошептала Кира, и, схватившись за руки, мы кинулись бегом из комнатки.
Но в ту минуту, как мы перешагнули ее порог, музыка разом прекратилась и прямо перед нами выросла высокая, тонкая, белая фигура.
– А! – прокричала Кира не своим голосом.
Я же, не помня себя, рванулась вперед прямо к белой фигуре и вдруг невольно отступила в удивлении.
– Люда? Ты!
Да, это была она, наша тихая, кроткая Люда, твердо переносившая свое большое горе.
– Простите! Я напугала вас. Ради Бога, простите! – заговорила она своим тихим печальным голосом. – Но я часто прихожу сюда ночью играть эту пьесу, которую играла покойная мама. Когда все стихнет и уснет, мне как-то лучше и приятнее мечтать здесь о мамочке и брате. Мечтать и играть мамину пьесу, которую я никогда ни при ком не играю. Я не знала, что напугаю вас! Простите!
– Полно, Люда! Разве ты виновата? – поспешила я успокоить девочку и крепко поцеловала ее.
Кира последовала моему примеру. Она была очень сконфужена теперь.
Потом мы все трое поднялись в дортуар, где металась насмерть перепуганная нашим исчезновением Белка.
С этих пор Кира не верила в существование привидений, а Люда уже не играла больше по ночам свою пьесу.
Благодетель
Рассказ
В большой, просторной квартире огромного дома жил старый полковник. Он был одинок, не имел семьи и казался всем людям суровым и нелюдимым. Лет десять тому назад вышел в запас Алексей Маркович Билин и поселился в своем собственном доме в роскошной квартире, с верным своим денщиком Афанасием и глухой кухаркой. Еще будучи на службе, Алексей Маркович получил наследство в виде этого дома от своего старшего брата, который тоже умер бездетным.
Алексей Маркович Билин занимал средний этаж дома, а верхний и нижний отдавал внаймы. Кроме больших и средних квартир находился в доме и подвал, занимаемый бедняками.
Алексей Маркович был суровый хозяин. Любил, чтобы плату за квартиры вносили аккуратно, и за малейшее промедление выселял жильцов. Жильцы, преимущественно бедняки, трепетали при одном появлении Билина во дворе и всячески избегали с ним встречи… Его седые нависшие брови, проницательные глаза и седые же угрюмо свисшиеся усы внушали невольный страх перед старым полковником. И он был доволен этим. Он не искал дружбы с людьми и чуждался их. Странный человек был полковник…
– Мама! дорогая! Худо тебе? Что ты опять стонешь, голубушка? Не хочешь ли водицы испить? А то сбегаю в аптеку… Упрошу как-нибудь отпустить нам в долг лекарства! – и золотистая головка малютки прильнула на подушку жалкой, убогой кровати, на которой металась и стонала в жару больная женщина.
Еще шесть недель тому назад портниха Марья Ивановна, занимавшая небольшую комнату подвального помещения в доме полковника Билина, могла сидеть за швейной машинкой и шить платья, которые она поставляла за гроши на всех небогатых обитательниц большого дома. Но случилось несчастье. Бедная женщина простудилась, слегла в постель и более полутора месяца не могла не только работать, но и ходить по своей убогой комнатке. Ее сынишка, белокурый Вася ухаживал, как умел за больной мамой. Все шло довольно сносно до тех пор, пока жалкие гроши, скопленные бедной вдовою, не пришли к концу, и в один печальный день она и Вася поняли, что не на что купить ни хлеба, ни лекарства. Тут-то и началось мученье. Пришлось продать все, что имелось сколько-нибудь годного, татарину за бесценок. Частью заплатили за квартиру, частью проели вырученные деньги.