В минуту душевной тоски, когда Вероккио что-нибудь не удавалось, Леонардо молча, тихими шагами входил в комнату, куда учитель удалялся от посторонних глаз, и ждал, смотря на учителя, который сидел неподвижно, сжав голову обеими руками. Наконец художник замечал его:
– Это ты, мой Леонардо? Сегодня твой учитель никуда не годится. Здесь, – он указывал на свою голову, – пусто. Я ничего не могу из неё выдавить. А в груди так больно и так холодно! Мне кажется, что я больше ничего не смогу создать. А у тебя всё впереди. Что тебя ожидает? Быть может, громкая слава, шумный успех, а главное, главное – спокойное, уверенное творчество… Ты будешь знать, что сделано всё так, как надо, как ты задумал… А я… неужели это конец? Мой мозг высох, источник иссяк… В горле так сухо… Налей мне вина…
Леонардо наливал учителю кубок любимого им фалернского вина и начинал говорить тем тихим, проникновенным голосом, который доходил до сердца Вероккио. Он вспоминал, как отец привёл его в эту мастерскую и как хорошо встретил его учитель, вспоминал его наставления, такие нужные, важные, дорогие, а потом переходил к тому, сколько дали эти наставления его товарищам и, наконец, какой восторг испытывали ученики, стараясь научиться живописи на работах учителя. А эти работы, эти картины и статуи?
Тихий голос и восторженные слова юноши ласкали усталую душу художника, лицо его прояснялось, и глубокая складка горечи около рта исчезала. Он точно молодел и вновь становился самим собой, этот добрый, ясный, бодрый учитель, друг и наставник молодых дарований, он чувствовал потребность излить всё, что накипело у него на сердце, брал в руки арфу, на которой чудесно играл, и Леонардо наслаждался льющимися из-под его пальцев вдохновенными звуками.
А когда учитель оставлял инструмент, брал его Леонардо и начинал свою робкую импровизацию. Таким образом переливы струн золотой арфы создавали ещё один язык, близкий и понятный обоим, и исчезала последняя перегородка, отделявшая внутренний мир учителя от внутреннего мира ученика.
Ученики слушали музыку сначала издали, потом бросали кисти, в щели двери мелькали их лица…
Валломброзские монахи заказали Вероккио для своей обители картину «Крещение Господне». Художник горячо принялся за работу. И вот под его кистью явились Христос и Иоанн. Вероккио задумал написать ещё двух ангелов, благоговейно созерцающих великое событие. Было в обычае, что ученики и подмастерья помогают мастеру в больших, сложных картинах, выписывая второстепенные фигуры и мелкие детали, смотря по степени подготовленности.
Вероккио стоял в раздумье около неоконченной картины, когда в мастерскую вошёл Леонардо. Учитель думал вслух:
– Остался один ангел. Тут надо передать простодушие детей, восторженно взирающих на необыкновенное зрелище, не понимая его важности, и так, чтобы он не был похож на другого.
Голос был усталый. Художник повернулся, услышав скрип двери.
– Это ты, мой Леонардо?
С минуту он раздумывал.
– Поди сюда, ближе. Стань так, чтобы не загораживать свет, чтобы он падал как раз на место, где происходит событие. Смотри. Ты напишешь здесь одного из двух ангелов… Ты доволен, что я поручаю тебе такой труд и что ты будешь участвовать в картине своего учителя?
Леонардо был ошеломлён. Для него это большая честь – значит, учитель находит его почти законченным художником… Но угодит ли он?
И его тихий голос слегка дрожал, когда он ответил от всего сердца, искренне и радостно:
– Если я смогу… я постараюсь написать, чтобы вы были довольны, дорогой маэстро!
– И так, чтобы этот ангел не был похож на другого, – повторил снова раздумчиво Вероккио. – Принимайся-ка за работу, мой Леонардо.
Этот день Леонардо провёл в раздумье. Он был взволнован, он искал в душе нужный ему образ и не спал ночь. Утром взялся за кисть. Великая честь участвовать своим трудом в большой картине большого мастера!..
«Чтобы он не был похож на другого…» – врезались в память Леонардо слова Вероккио.
Но он и не мог бы копировать уже написанного учителем ангела. Этот ангел ему не нравился. Глядя на него, Леонардо чувствовал, что художник устал, что его не захватил образ ребёнка, восторженно глядящего на необычайное событие. С полотна на него смотрело детское личико с толстым носиком, приподнятыми бровями, ничего не выражающим взглядом круглых глаз.
И Леонардо начал работу. Ученикам задание Вероккио было ещё не известно. Первым увидел товарища с кистью у картины Креди. Он сначала удивился, заметив контур ангела, над которым работал Леонардо, а потом пришёл в восторг:
– Это он поручил тебе, тебе! О, да какой же ты счастливец!
Креди хотел ещё что-то сказать, но, заметив, как спокойно движется рука друга, замолчал и стал изумлённо следить за этою рукою. Вот он какой, этот Леонардо, – он пишет фигуры на картине учителя!
На пустом месте, оставленном на полотне, вырастала фигура коленопреклонённого ангела. Его мечтательный и серьёзный взгляд, казалось, понимал значение происходящего. Кудрявая головка окружена, точно дымкою, тонким, прозрачным сиянием, одежда лежит красивыми, естественными складками.
Леонардо работал усердно изо дня в день, и Креди изо дня в день приходил любоваться его ангелом. Когда Креди первый увидел оконченную фигуру, он закричал простодушно:
– О пресвятой Себастьян! Да ты, Леонардо, сделал ангела лучше, чем сам учитель!
В эту минуту на лестнице, ведущей в мастерскую, показалась сгорбленная фигура Вероккио. Он был нездоров, переутомлён и, как всегда в такие минуты, мрачен. В это время мир казался ему пустыней, а сам он – затерявшимся в ней ничтожным червяком. Он закричал с отчаянием:
– Что ты сделал, Леонардо?
Юноша смутился:
– Ведь когда я наметил, ваша милость маэстро, вы одобрили позу коленопреклонённого ангела…
– Да не об этом я! А о том, что после твоего ангела я ничего не стою как живописец, что мне надо браться только за резец!
В тот же день Вероккио показывал работу своего любимого ученика Луке делла Роббиа, прославившемуся своими работами в глазурованной терракоте.
Художник заинтересовался Леонардо и захотел быть ему полезным. И решено было, что Леонардо будет пользоваться его советами.
Теперь у юноши не оставалось ни одной минуты свободной. Ему некогда было бегать домой – он то работал под руководством Вероккио, то шёл к Луке делла Роббиа, не забывая и научного кружка Тосканелли.
Вероккио часто прихварывал, и Тосканелли, искусный врач, стал лечить его. Врач – друг тела – оказался другом души. Он вёл беседы с художником, открывая ему тайны природы и уводя от искусства и обыденной жизни в необъятные просторы Вселенной. Он приводил с собою своих друзей полюбоваться произведениями славного художника, и в мастерской Вероккио, к радости Леонардо, иной раз затевались беседы на широкие философские темы и на темы, интересующие исследователей природы.
Леонардо минуло двадцать лет. Незаметно подошёл срок, когда, по договору, он должен был оставить мастерскую Вероккио и получить звание мастера. Но и звание мастера не заставило его покинуть любимого учителя. Он решил остаться с ним ещё несколько лет.
В редкие дни, когда Леонардо бывал дома, он испытывал тяжёлое чувство одиночества. Мало что связывало его теперь с семьей. Его интересы были здесь чужды… Бабушка умерла, мама Франческа, девочка, когда-то товарищ его игр, сделалась апатичной, отяжелела и превратилась в вялую, сонную, живущую сегодняшним днём женщину, которая интересуется только болтовнёй, нарядами и лакомствами. Отец рано одряхлел и был недоволен, что сын всё ещё хочет чему-то учиться, приобретать знания, которые не сулят обогащения. Он ворчал:
– Скоро мне трудно будет ходить по судам и ломать голову над тем, как выручить из беды клиентов обходом законов. А ты всё недоволен тем, что знаешь, хоть и помогаешь в работе над картинами такому прославленному мастеру, как мессэр Вероккио. Ты и сам бы должен открыть свою мастерскую. И к чему тебе возиться с этими учёными, которых многие во Флоренции считают чернокнижниками? Ты попадёшь на заметку у святых отцов нашей единой матери католической церкви, вместо того чтобы покоить старость отца и позаботиться о той, кого я дал тебе в матери…
7
Юность
После разговора с отцом, напоминавшим о том, что пора уже начинать своё дело, Леонардо не изменил решения и остался на неопределённое время подмастерьем у Вероккио. Его нисколько не соблазнил пример товарищей, открывавших свои мастерские и принимавших самостоятельные заказы. Он охотно бывал с ними в тавернах на пирушках, когда они праздновали окончание своего учения. Был даже один такой день, когда Леонардо заколебался в своём решении, глядя на Пьетро Ваннуччи, явившегося на пирушку, он почувствовал желание стать самостоятельным…
Вероккио охотно принимал участие в празднествах, устраиваемых учениками в честь принятия их в цех. И в этот день он сидел за столом простенького кабачка, излюбленного молодёжью – подмастерьями и начинающими художниками, – и толстый хозяин таверны, Томазо, потчевал его своим хиосским вином, уверяя, что оно лучше его любимого фалернского. Но Вероккио не слушал его хвастливых уверений, он был рассеян и, казалось, погружён в неотвязную грустную думу.
Хор учеников, провожая уезжавшего товарища, пел весёлую песнь школьников, но Вероккио не подпевал им; голову его, как молотом, гвоздили знакомые слова:
Облокотясь на стол, Вероккио не притрагивался к своему кубку. Вот они все уходят от него, эти даровитые юноши, составлявшие его семью, в которых он вложил то, что постиг годами опыта и размышлений. Он чувствовал, что уйдёт и этот, самый любимый, который написал на его «Крещении» прекрасного коленопреклонённого ангела.
Настроение учителя передавалось и Леонардо. Он тоже был далёк от смеха, песен и шуток товарищей. До него долетели фразы из другого угла таверны, хорошо знакомые выражения:
– Ты бы посмотрел на его работу! Какая гармония! Какие постепенные переходы от высокого рельефа к среднему и низкому! Из него выйдет замечательный мастер!
Они говорили о каком-то скульпторе. Потом завели речь о живописи:
– Тут не обойдёшься законами ваяния. Здесь не объём и не пропорции, тут необходимо совершенное знание перспективы, умение компоновать, не говоря уж о безупречной правильности рисунка…
Вот они, нужные слова и нужные понятия! Кто дал им, начинающим, возможность с такой уверенностью произносить эти слова? Кто, подобно тому, как искусный ювелир шлифует камни, отшлифовал эти дарования? Тот, кто сейчас здесь сидит, погружённый в грустные мысли, огорчённый разлукой?.. Леонардо подводил итоги полученного им от Вероккио: это умение наблюдать природу, учиться у неё, брать её как образец жизненной правды, умение отойти от усвоенной условной манеры, продиктованной церковью и завладевшей искусством, это живой интерес к изображению пейзажа, правдивого, каким видит его глаз…
Он взглянул внимательно благодарными глазами на учителя.
– Маэстро…
Вероккио вздрогнул. Вот оно, прощание… Ведь уже несколько месяцев, как Леонардо получил звание мастера.
– Я хотел сказать, маэстро, что, если вы разрешите, я останусь у вас ещё на несколько лет, чтобы укрепить знания, полученные мною в вашей мастерской…
Мрачное лицо художника просветлело. Он пробормотал чуть слышно, прерывающимся от волнения голосом:
– Да, сын мой, ты ведь хорошо знаешь, как мне будет это приятно…
Он улыбнулся и придвинул кубок к кубку Леонардо. А Леонардо, ещё так недавно мечтавший о собственной мастерской, о самостоятельной жизни и свободном творчестве, вдруг почувствовал, как у него отлегло от сердца, и от души чокнулся с учителем:
– Привет вам от вашего благодарного подмастерья, маэстро!
И оба они стали слушать школьников, воспевавших вино, веселье и латинских граций.
Так Леонардо остался у Вероккио подмастерьем, несмотря на то что все его товарищи, закончив учение, устроились самостоятельно, принимая заказы в своих мастерских. Это решение делало счастливым Креди, который ещё не кончил учения и не получил права на звание мастера, но и он удивлялся Леонардо и не понимал его.
Леонардо любил ходить по улицам Флоренции, смешиваясь с толпою на рыночной площади, на церковной паперти, на весёлых уличных праздниках. Он вынимал украдкой из-за пояса записную книжку и делал наброски, если встречалось интересное лицо, фигура или целая группа.
В народную толпу тянула Леонардо, кроме профессии, также и любовь к танцам, музыке и конским скачкам. Он прекрасно пел, играл на лютне и на конских состязаниях всегда приходил первым, укрощая самую дикую, бешеную лошадь. Его изящные, тонкие пальцы, ловко работавшие кистью, обладали такою силою, что гнули подковы, а красота его была известна во Флоренции и вызывала у многих молодых художников зависть: на праздниках девушки охотнее всего танцевали с Леонардо. А праздников во Флоренции было много, и они давали неисчерпаемый материал для зарисовок. Здесь он видел людей в момент наибольшего оживления, а ведь в движении, в непринуждённых позах характер каждого отдельного человека проявляется особенно ярко. И художник, накопляя в записной книжке зарисовки, наброски, записи подслушанных разговоров, песен, шуток, замечаний, философских рассуждений, копил громадный, неоценимый запас для будущих художественных и научных работ.
После него осталось таких зарисовок, чертежей и философских заметок более семидесяти тысяч страниц…
Леонардо было уже около двадцати восьми лет, когда он открыл собственную мастерскую. К тому времени имя его было хорошо известно в художественном мире Флоренции, и заказы не заставили себя ждать.
Из Фландрии он получил предложение сделать картон – большой рисунок для ткачей, которые готовили португальскому королю роскошно затканный ковёр. Леонардо изобразил на картоне Адама и Еву. Вокруг первых людей на лугу – множество разнообразных животных, причудливых цветов. И листья, и цветы, и звери – всё было изображено с необычайной точностью, особенно пальма, которой художник придал исключительную грацию и гибкость. Впечатление достигалось не поверхностной передачей формы – дерево было изучено учёным и прочувствовано художником. Уже тогда учёный проявлялся в художнике, уже тогда обнаруживалось многообразие интересов и способностей Леонардо, так ярко сказавшееся впоследствии. Сложность творений природы не пугала его. Он хотел говорить о ней свободным языком художника, но с точностью, позволяющей воспроизвести все её элементы. Уже тогда складывалась и та мягкая живописная манера, которая так отличает его от жёсткой манеры большинства флорентийских художников XV века.
К этому же времени относятся написанные Леонардо два «Благовещения».
Первое «Благовещение» дышит непринуждённой естественностью. Ни богато убранной комнаты, как это обыкновенно изображали художники, ни голубя – Святого Духа, ни облаков на верху картины, – ничего этого здесь нет. Богоматерь принимает благую весть под открытым небом, у входа на террасу. Чудный день, весёлый пейзаж – цветущие лилии, живописные группы деревьев, река, окаймлённая холмами. Мария на коленях благоговейно и смущённо слушает радостно улыбающегося ангела.
Второе «Благовещение» несколько иное. Изображённый на нём ангел задумчив, серьёзен, а Мадонна с радостным изумлением выслушивает необычайную весть. На этой картине всё, начиная со складок одежды Богоматери до столика, на котором лежит раскрытая книга, поражает совершенством художественной отделки.
Молодой художник начал писать картины на религиозные сюжеты подобно своим товарищам по профессии. Это было в духе времени, только художники эпохи Возрождения умели наполнять эти религиозные темы новым, человеческим содержанием. Для них эти «святые» были не бесплотными духами, а здоровыми, полными сил людьми, обладающими всеми чувствами обитателей земли.