Слегка пошатываясь, с разгоревшимся лицом и разметавшимися чёрными кудрями, Лоренцо декламировал латинские стихи, и звук голоса его, мягкий и красивый, баюкал как музыка. Фалетти слушал, улыбаясь, разнеженный и довольный, и смотрел на пляску двенадцати мавританских красавиц, плавные и ленивые движения которых шли вразрез с быстрой музыкой тамбуринов и виол[7].
Лоренцо кончил декламацию, награждённый рукоплесканиями. Опускаясь на мягкую подушку кресла, он заметил, как Франческо шепчет что-то Сильвио Фалетти, указывая глазами на Барукко. По лицу Фалетти скользнула тонкая улыбка.
Шут сидел у ног хозяина и с дурацким видом играл побрякушками, приделанными к длинной палке, с уморительным искусством подражая манерам и голосам гостей. Потом он стал передразнивать пляску мавританок. У этого урода были необыкновенно гибкие члены и необыкновенная способность к подражанию. Он говорил на всех наречиях Италии и подражал всевозможным голосам как людей, так и животных.
– Барукко, – сказал вдруг Сильвио, – мне кажется, ты голоден. Ты ничего не ешь за столом… Я тебе приготовил поистине царское кушанье – фазанов из садов самого султана. Один из этих фазанов был ручной, и султан сам кормил его, но ты знаешь, нет на свете вещи, которую было бы нельзя купить на деньги твоего хозяина.
Слуги внесли великолепное блюдо, украшенное цветами. На нём было жаркое в виде слона с золотою упряжью. Это блюдо было поставлено перед Барукко. Барукко с шутовскою жадностью накинулся на кушанье. Но едва он съел несколько кусков, как лицо его сделалось багровым и перекосилось гримасой боли: он откинулся на спинку стула и закатился ужасным кашлем. Лоренцо с участием наклонился к шуту, думая, что тот подавился. Но Фалетти удержал его за руку и со смехом сказал:
– Поди, старина, отдышись да прими скорее рвотного: ведь ты ел обезьяну с мышиными ножками! В некоторые куски было положено слишком много перцу!
Барукко пришёл в себя и стал поправлять съехавший рыжий парик, из-под которого виднелась громадная лысина. Его сморщенное раскрашенное лицо передёргивалось жалкой улыбкой, а полные слёз глаза с упорною злобою впились в лицо Фалетти. Лоренцо смущённо отвернулся: ему казалось, что в эту минуту он почти ненавидит Сильвио. Шут переломил себя и с видом побитой собаки уселся у ног хозяина.
– Ты сердишься, Барукко? – с презрительным удивлением воскликнул Фалетти.
Барукко сверкнул глазами и отвечал с дурацким смехом, в котором звучали слёзы:
– Разве шут смеет сердиться? Это было бы слишком смешно! Сердиться на divino Фалетти! Но если вы di vino, то я не dʼaqua![8]
– Ты режешь, как бритва, Барукко! – весело расхохотался Фалетти.
– Поговорка говорит, что у флорентийцев проницательные глаза и злые языки, – отвечал с ехидным смехом Барукко.
Он усмехнулся и продолжал:
– Проницательность Барукко! Кто не знает её! Да, да, – продолжал шут, помолчав, – ты близорук. Ты не замечаешь, что к тебе идёт самая знатная гостья, сильнее которой нет во всём мире!
Фалетти пожал плечами.
– Что ты мелешь, шут? Разве в такую позднюю пору может приехать ко мне моя невеста, маркиза Беата Бовони?
– Теперь уже светает, – продолжал шипеть злорадно Барукко, – но важная гостья не боится потёмок: она ходит и ночью, заходит и во дворцы и в хижины, и когда она явится, ты, divino Фалетти, бросишь пировать, и все вы…
Он хрипел и задыхался от ярости, но полупьяные гости ничего не замечали.
А Барукко, выпрямившись во весь рост, протянул руку вперёд и зловеще прошипел:
– Эта гостья – Чёрная смерть, синьоры!
Казалось, перед пирующими внезапно разверзлась земля. Гости вскочили и смотрели друг на друга остановившимися от ужаса глазами; кубки звенели и падали на пол.
Только один Фалетти холодно смеялся.
– Где ты её видишь, Барукко? – спросил он.
– Она идёт по холмам Флоренции! Она спускается к нам! Пока она тронула только бедные лачуги, где грязь и нужда, но скоро она придёт и к тебе… Эй, берегись, приятель!
– Я её не боюсь, – равнодушно отозвался Фалетти. – Мы выгоним её красотою и пением, пляской и весельем. Что же вы остановились, красавицы? – крикнул он мавританкам. – Пляшите!
Мавританки опять лениво поплыли, распуская как крылья прозрачные ткани шарфов, а тамбурины забили бешеную тревогу.
Яркая полоса света прорезывала восточный край неба. Из раскрытого окна тянуло свежестью. В ближних кустах пели птицы. И вдруг солнце выплыло из-за деревьев и брызнуло потоками ослепительного света в широкое окно.
При дневном свете пламя восковых свечей жёлтыми бледными языками отразилось в громадном золочёном щите и зажгло огнём золотое шитьё на занавесах дверных ниш.
На мраморном мозаичном полу стояли лужи пролитого вина. Повсюду на стульях, диване, на коврах и прямо на полу, прислонившись к стене, спали перепившиеся нарядные гости. Тут же дремали утомлённые мавританки. И на эту разнузданную картину смотрели из глубоких ниш с насмешливой улыбкой на непорочных устах мраморные боги.
Лоренцо не был пьян. Он с удивлением смотрел на Фалетти. Последний задумчиво любовался в окно величавым восходом солнца. В уголку, скорчившись, сидел Барукко. Лицо Фалетти от бессонной ночи приняло землистый оттенок.
– Человек – венец вселенной и в то же время – самое безобразное из её творений! – сказал Сильвио с величайшим отвращением. – Я люблю красоту. Но посмотри, до чего человек может изгадить красоту! Я велел убрать свой дом с изысканным изяществом; я подал вино, аромат которого мог воскресить мёртвых; я увенчал эти тупые головы розами и велел красавицам танцевать… Но что сделали они? Разве можно представить картину отвратительнее этой?
Он отвернулся и, заломив руки над головою, простонал:
– Тоска! Безобразное возбуждает во мне тоску! Красота! Вот где красота – вечное дивное светило!
Он указал рукою на солнце и крикнул Барукко:
– Ты можешь идти спать… Ты слишком безобразен. Я устал. Пришли мне пажа Антонио. Иди же, ну!
Барукко вышел, едва волоча тощие ноги, и через несколько минут вилла Фалетти погрузилась в глубокий сон.
Лоренцо не спалось, и он вышел побродить по парку. В парке пахло диким укропом и розмарином; на густой спутанной траве блестела алмазной пылью роса; в розовых кустах сладко щебетали птицы.
Лоренцо раздвинул чащу терновника. Перед ним блеснул серебром пруд. Белые лебеди, спрятав под крылья головы, грустно качались на зеркальной глади, и их отражение в тёмной бездне казалось призрачным. Это были ангелы в белоснежных одеждах. У самой воды, весь съёжившись, сидел Барукко и горько, неудержимо плакал. Возле него лежали хлебные крошки. Он приходил сюда каждый день, когда ему было особенно тяжело от оскорблений и насмешек, смотрел на белых задумчивых птиц, кормил их и тихим, задушевным голосом рассказывал им то, что томило его бедную, исстрадавшуюся душу.
Лоренцо отошёл прочь, растроганный и смущённый, и шут не заметил его.
В полдень вилла Фалетти оживилась. За воротами послышались крики, звуки рогов и лошадиный топот, и слуги стали метаться по двору и по комнатам с криками:
– Высокородная синьора! Синьорина маркиза Беата Бовони!
Этот крик разбудил Сильвио Фалетти. Он должен был поскорее одеться, чтобы встретить приехавшую невесту.
Сильвио вышел во двор как раз в то время, когда Беата въезжала в ворота. Она была ослепительна в своей пышной одежде на белом арабском жеребце; из-под серебряного седла висел богатый парчовый чепрак; её окружали придворные дамы, сокольничие, псари, стремянные, пажи – все верхами. В правой руке она держала повод коня; в левой на цепи мягко выступали два ручных леопарда.
Беата была красива тою гордой, надменной красотой, в которой есть что-то зловещее. Чёрные пламенные глаза смотрели почти сурово и жёстко из-под насурмлённых бровей; губы презрительно улыбались. Из-под белых страусовых перьев шляпы выбивались покрытые золотою краскою волосы, затейливо перевитые гирляндой из драгоценных камней.
Сильвио приветствовал невесту и почтительно коснулся губами её маленькой, затянутой в перчатку руки. Он услышал резкий запах духов, которыми Беата душила не только своё платье, но и лошадь и даже леопардов.
Фалетти никогда не любил этой властной женщины. Он задумал жениться на ней из расчёта. Много женихов добивалось руки маркизы, но она всем отказывала. Выбор Беаты льстил самолюбию Сильвио; состояние Беаты увеличивало его состояние; к тому же этого брака хотел папа.
Держа за руку Беату, Сильвио с холодною учтивостью говорил:
– Как вы прекрасны, моя дорогая! В солнечных лучах вы точно окружены ореолом!
Она, смеясь, пожурила его, что он не сумел приготовиться к встрече невесты; всюду видны были следы ночной попойки; на дворе валялись забытые перепившимися слугами сёдла, оружие, сбруя.
– Но ваш приезд был для меня неожиданностью, – оправдывался Фалетти, и вдруг счастливая мысль осенила его.
– Дорогая Беата, – проговорил он, – я докажу вам, что у меня есть и любезность, и вкус истинного флорентийца. Всё, что является смелым и оригинальным, более ценится. Я хочу устроить без всяких предварительных приготовлений процессию в вашу честь…
Тонкие губы Беаты чуть дрогнули, и она снисходительно кивнула головою.
– А пока я попрошу вас войти в мой дом, – сказал Фалетти, подставляя ладонь под стремя маркизы.
Красавица легко соскочила на землю, едва коснувшись кончиком ноги ладони Сильвио, и направилась к палаццо, передав доезжачему своих леопардов.
Лоренцо Альберти предстояла нелёгкая задача начертать план процессии по поручению Фалетти. Флорентийцы вообще славились искусством устройства всевозможных празднеств и процессий; с этою целью их за большие деньги приглашали в отдалённейшие уголки Италии. Но экстренная процессия в честь Беаты Бовони заставила бы призадуматься и более опытного в этом деле художника, чем Лоренцо. Он весь погрузился в обдумывание плана, на который ему дал Сильвио не больше часа.
Вдруг до слуха Лоренцо долетел резкий крик во дворе. Он высунулся в окно. Во двор Фалетти вошёл старый нищий, привлечённый ржанием лошадей и оживлёнными голосами. Древний обычай давал право беднякам выпрашивать подаяние во время всякого рода празднеств. Фалетти не признавал этого обычая: он слишком ненавидел уродство. Нищий пробрался к синьоре в серебряном платье, волосы которой горели на солнце, как червонное золото. Беата в это время, стоя посреди двора, гладила по очереди великолепных лошадей Фалетти, которых конюхи выводили из конюшни. Она была страстной наездницей, знала толк в лошадях, интересовалась ими, а потому не пошла в палаццо, а решила пока остаться во дворе.
– Подайте… добрая синьора… высокородная синьора… во имя Предвечной Матери и Иисуса…
Гнусавый, жалобный голос заставил маркизу вздрогнуть. Она с отвращением отшатнулась от протянутой сморщенной руки.
Этого было достаточно. Жилы налились на лбу у Фалетти; он гневно крикнул нищему:
– Да как ты смел? Как смел? Кто пустил этого негодяя?
Старик вдруг гордо поднял голову и отвечал Фалетти:
– Я не негодяй, мессэр! Я честный человек, каким был и мой отец, и дед! Я ещё недавно был работником на этой самой вилле. Я носил сюда камень за камнем, я строил эти ступени, вымащивал этот двор, ломал старый замок, где жили прадеды Фалетти! Франческо из меня выпил всю кровь… я надорвался и слёг, а потом уже не мог больше работать… Теперь старый обычай привёл меня сюда, и никто не смеет меня называть негодяем!
Фалетти, задыхаясь от гнева, искал свою шпагу.
– Негодяй… – шептал он побелевшими губами, – я тебя проучу… Эй, собак сюда!
Лоренцо, стоявший у окна, закрыл лицо руками. Он слышал страшный, зловещий вой собак, накинувшихся на несчастного, осмелившегося возразить знатному синьору.
Беата стояла тут же и равнодушно смотрела, как собаки бросились на несчастного. Через минуту, впрочем, она отозвалась с выражением усталости:
– Велите им перестать. Их вой меня раздражает.
По движению руки Фалетти доезжачие оттащили собак.
Старика освободили и вытолкали за ворота. Впрочем, Фалетти сунул ему в руку кошелёк с деньгами в награду за пролитую кровь. После ухода нищего приготовления к процессии продолжались как ни в чём не бывало.
– А где же ваш шут? – спросила Беата Сильвио.
– Он болен и останется дома, маркиза. А жаль – он презабавный!
Через два часа блестящая процессия вышла из ворот виллы Фалетти. На колеснице, увитой розами и запряжённой леопардами, под золотым балдахином ехала красавица Беата рядом с Сильвио. Они изображали счастливую Аркадию[9]. Гости в костюмах древних пастухов и пастушек окружали колесницу; тут же бежали хорошенькие белые козлики, побрякивая бубенчиками; рога их были вызолочены; кругом шеи болтались гирлянды из роз и виноградных листьев. Впереди бежали хорошенькие мальчики – пажи Фалетти. Лоренцо шёл между ними, играя на свирели.
Когда процессия скрылась за воротами, из-за купы платанов вышло маленькое согбенное существо и прокралось к решётке. Рыжий парик совсем съехал у него набок; руки комкали красную шапку с бубенцами. В воротах он остановился, пристально глядя вслед процессии. Вдруг он оглянулся, тревожно прислушиваясь, потом наклонился к канаве, поросшей колючим кустарником около самой дороги. Там на траве лежал старик в окровавленных лохмотьях и тяжко стонал. Около него валялся кошелёк с деньгами, но старик не видел их, и Барукко показалось, что он умирает.
Шут быстро, как кошка, юркнул в ворота и через минуту принёс в кружке воды, которою смочил виски и губы старика. Нагнувшись к самому его лицу, он сердито ворчал:
– Чудесно, что и говорить, потешаются благородные синьоры Флоренции! В этом сказывается их изящный вкус! Ну, ты, мужик, очнись! Что же ты не взял подачки, которую тебе кинули в награду за твоё изорванное тело? Эге, брат, да ты очень потрёпан! Что же, пойдём, пожалуй, ко мне в каморку, пока отдышишься! Да возьми деньги: они тебе пригодятся хотя бы для того, чтобы кинуть им в лицо, когда придёт время! Ну же, вставай!
Он украдкой провёл старика в свою жалкую каморку, с ларём вместо кровати, и уложил на него нищего. И, глядя на это исхудалое, измученное тело, шут таинственно шептал:
– Это – один из червей, увидевших солнце и заявивших своё право на него… Что, если их явится много и они соберутся в большой ком?
III
Фиори
На площади Грандука процессия наткнулась на громадную толпу. Толпа гудела, как пчёлы в гигантском улье; среди гула слышались взрывы грубого хохота, простонародная брань и рыдания. Плач был странный. Плакал ребёнок, звенящему голоску его вторил женский голос, нежный и кроткий.
Франческо бросился разгонять толпу, крича:
– Эй, чернь! Вы с ума сошли галдеть здесь среди белого дня! Прочь! Дорогу синьору Сильвио Фалетти и синьорине Беате Бовони!
Толпа расступилась: имена Фалетти и Бовони произвели магическое действие.
Среди толпы стояла молодая девушка в простонародном флорентийском костюме; покрывало сползло у неё с головы; массивные волны мягких чёрных волос рассыпались по плечам, едва прикрытым грубой рваной рубашкой; чёрный корсаж стягивал полудетский стан. У ног девушки валялся перевитый лентой бубен. Около неё в тележке лежало странное существо в шутовском костюме с громадными пуговицами на белом грязном балахоне. Из-под шапки скомороха выбивались длинные золотые кудри; хорошенькое личико было всё в слезах. Ребёнок громко всхлипывал и протягивал к девушке маленькие искалеченные руки. Девушку держал крепко за руку сбир[10].