Часть первая. Вурдалачка
1. Это так страшно – "Ми-тя"
Мое имя – Митя – мне не нравится. Прежде как-то не замечал, но пришел переходный возраст, я стал невыносимым и перестал выносить свое имя. Дмитрий – звучит, как на приеме, а Димитрий – как на поле брани. Хуже всего само – «Митя». Мой одноклассник Шурка Осяев все время плетет про меня всякие туповатые стишки, говорит, что «я удачно рифмуюсь»: «Митяй – штаны отдай», «Митяй – Маклуховский Маклай»… У меня с рифмами плохо. Я только и мог придумать что: «Шурка – похож на полудурка». Но он сказал, что так стихи не пишут:
– Нужна новизна, свой подход. А «полудурок» – это слово известное, и использовал ты его самым банальным образом.
Зато, по делу. Я Осяева все равно за поэта не считаю, и зову, когда он треплет в своих стихах мое честное имя, не иначе как Осляевым.
Митей меня мама назвала. Она говорит, что когда я родился, я так благородно орал, что акушерка меня от почтения едва не выронила, а сама она, увидев меня и услышав, прослезилась, и сказала: «Дмитрий Алексеевич!» И потеряла сознание.
Я не верю. Все как в кино. А раз уж на то пошло, то назвала бы меня Изяславом. Хотя… Все равно бы что-нибудь Осяев придумал, звал бы то Изей, то Славой, а то бы еще – Славным Изей…
Но все это ерунда по сравнению с тем, как страшно звучит мое имя! Я узнал об этом ночью, до смерти испугавшись этих звуков: «Ми-тя…»
Вам кажется это смешным! А вы легли бы для начала на кровать, когда за окном полная луна, деревья в саду тихие и мертвые. Все застекленело, и кажется в траве, под деревьями в желтоватом сумраке что-то шевелит своим замаскированным хвостом, крадется к лунному свету из зарослей малины…
Но и это еще не страшно. Можно не смотреть в окно, набегаться, как следует, облиться водой из ведра, прямо из-под крана и, повалившись на подушку, сразу уснуть.
Это папина рекомендация. Он время от времени льет на себя воду ведрами. Причем и зимой – тоже. Потом болеет гриппом, ругает свой «чахлый организм» и набрасывается на меня, что, вот и у меня будет такой же, если я… И дальше все больше про спорт, про тело и дух. Но я обливаться не могу. Синею. Папа говорит, что это с непривычки, и от недостатка железа в крови.
А железа во мне – хоть отбавляй! Я почувствовал это той роковой ночью, когда и началось настоящее «страшно», я узнал, как застывает и твердеет моя кровь.
Вначале она закипела, а потом стала остывать, тело онемело и превратилось в чугунное литье. А, став металлической загогулиной, я не мог бежать.
Все началось с ерунды. И вообще – ни с чего не началось. Просто я лег спать, закрыл глаза и услышал какой-то звон. Открыл глаза – ничего. Тогда я встал, выглянул в окно: кто это там звенит? Никого, только черные деревья и серебристые листья на макушках. Я представил, как на меня смотрит из-под корней какой-нибудь зловещий дух – метров с пяти-шести, и думает, как бы в меня поудачнее впиться. Страшно до противного!
Я скорей прыгнул под одеяло и свернулся калачом, и почувствовал, какие у меня корявые коленки – как у маленького: исцарапанные, с жесткой обветренной кожей. Таких коленок в моем возрасте иметь нельзя, но что же делать?
Именно в этом месте, не успев додумать о коленках, я увидел стоящую за спинкой кровати женщину. Вначале я подумал, что это какая-то простыня повисла и пугает меня. Но на чем повисла? Там виснуть не на чем. И чего бы это простыня стала поворачиваться? Возможно, в ней завернута кошка! Кошка… Но у нас нет кошки, только кот. А он последнее время дома не живет. Орет на соседней улице под окнами нашего директора школы. Или воет замогильно на крыше с другими котами. Вот где жуть-то… Хотя какая там жуть? Вот это – то, что стоит за моей кроватью – вот это жуть.
Я хотел заорать, но тут почувствовал твердеющее в крови железо и затих. Хоть кувалдой меня колоти – даже не согнулся бы. Такой стал твердый.
Меж тем простыня повернулась, и я окончательно убедился в том, что передо мной женщина. Догадался по волосам – белым и длинным. До пояса.
Вы знаете, что такое белые волосы? Не русые, не обесцвеченные какие-нибудь, а белые, как бумага, как известь, как вата… Лучше вам и не знать. Они меня так напугали, что когда я увидел чуть позже глаза – тоже белые или чуть голубоватые в лунном свете, то уже не испугался: как лежал железным калачом – так и остался лежать.
Конечно, мне очень хотелось распрямиться, вытянуть ноги и, выгнув шею, громко завыть и, воя, выскочить из комнаты. Но я не мог.
Вот тут, в полуобморочном состоянии, я услышал свое жуткое имя:
– Ми-тя… Ми-тя.
Эта белая тетка не хрипела и не скалилась, когда звала меня, она тихонечко искала мое тело в темноте, и я не знал, что она хочет с ним сделать. Хотя, что можно сделать ночью с живым человеком, влетев к нему в дом через трубу, если у тебя белые глаза и белые волосы? Что, калачей она мне принесла?
Я увидел со стороны свое синее лицо с выпученными глазами и понял, что скорее умру, чем подам голос. Даже дышать перестал. И очень просто мог задохнуться, если бы «Ми-тя» прозвучало еще раза два-три.
Но тетка поводила руками по сторонам и стала сдавать задом, как «камаз» с прицепом. Или она не могла повернуться – в скелете у нее чего-то не хватало, или надеялась в последнюю секунду увидеть меня и схватить.
Этого я не дождался, как и кровавой слезы напоследок. Поплыл в красном тумане и, задохнувшись окончательно, уснул. А утром решил, что мне это приснилось с пережора: мама говорит, что на ночь есть нельзя. Особенно тяжелую пищу. А я ем. И именно тяжелую.
Рано я радовался, думая, что меня одолела во сне тяжелая пища. Через несколько дней, в сравнении с которыми моя прежняя жизнь была светлым сном, похудевший, изнывающий от тоски и страха, каким-то поразительным образом невидимый своим родителям, я отправился к Норд.
Я бы пошел к ней в первый же день, но она уезжала к тетке в деревню – на исправление огородом и парным молоком.
Перед тем, как выйти из дома, я заглянул на кухню. Мама стояла у плиты, папа, разобрав панель холодильника, выковыривал какие-то крошечные лампочки.
Я заглянул на кухню и сказал:
– Мама, я пойду на улицу.
Я ее вежливейшим образом предупредил, а она как плакала над луковицей, так и продолжала плакать. Вроде того, что хоть ты провались, мне то что? Правда, чуть погодя сказала:
– Ну что же, спать, так спать.
Кто говорил о сне? Можно было, конечно, оттянуть уши, выпялить язык и попрыгать-поорать перед ней с такой рожей, но… Она, наверное, не слышала меня или не видела. Или видела, но как-то не так. Кого-то другого. Я уже пробовал – и орал, и прыгал…
Минутой позже она сказала отцу:
– А Митя опять уже лег в кровать. Что-то рано. И есть не стал. Он же любит на ночь… А это так вредно.
– Я бы сейчас навернул пару котлет, – сказал папа.
– Вот-вот, – заметила мама. – Твоя школа.
Папа посмотрел на меня:
– Ты еще не спишь?
Я влетел в кухню:
– Нет! Не сплю. Можно, я пойду…
И осекся. Еще бы! Я прыгнул к самым папиным ногам, а он повернулся к маме и сказал:
– Спать пошел. И не разговаривает что-то с нами… Наверное, влюбился.
И зевнул.
Ничего себе – любовь! Нет, нужно идти к Норд. Но если и она скажет, что я «пошел спать», глядя мне в лицо, то…
2. Девочка Норд приходит на помощь
На самом деле ее звали Светка. Я ее зову Норд. Само собой сложилось: вначале я услышал шепелявое «Шведка», которое быстро превратилось в Норд. Она была настоящий Норд – северный, свободный ветер. Леденящий, но солнечный. Мы быстро подружились.
Улыбалась она вопреки своему северному прозвищу иногда так по-весеннему, что у меня в сердце что-то переворачивалось. В таких случаях я старался быть особенно суровым рядом с нею, не проявлять своей слабости к ее улыбке. Может, она мне так тепло улыбалась потому, что мы познакомились весной?
Они переехали на нашу улицу три месяца назад, в мае. Шведкой ее называл один маленький и злобный карапуз. Как-то утром, высунувшись в окно, я увидел за белым дымом яблонь, как у соседей в саду, какой-то мелкий мальчишка с красным лицом бегает с палкой за длинноногой девчонкой с соломенными до плеч волосами и кричит:
– Шведка! Шведка…Х! Хых… Стой! Ушибу!
И «ушибу» это звучало не как: набью шишку, а как… преднамеренное убийство первой степени. Правда, я, когда про «первую степень» слышу в кино, то мне всегда не понятно: как это? Диплом первой степени – это ясно. А убийство?
Вот, наверное, когда кричат, убивая, с такой злостью и краснеют, как этот пацан, то это и есть – «первой степени»… То есть – хуже некуда.
Как потом оказалось, никакая она не шведка, хотя вполне бы могла сойти за нее: волосы, голубые глаза, улыбка… И вообще. Все, как я видел в журнале. И все же она русская. Хотя мама у нее эстонка, а папы нет. Есть вообще-то, но где-то в Нижнем Тагиле. А какая это национальность – я не знаю. Да мне все равно, лишь бы девчонка была не «тютя» какая-нибудь. А то заведется под боком «барабан» или «Мисс-совершенство для других» и живи – мучайся.
Я глянул на нее, и мне как-то сразу стало ясно, что мне эта девчонка не будет мешать жить. Может быть, даже станет помогать.
Вот братик ее не понравился. Во-первых, оказалось, что бегал он за ней не с палкой, а с куском железной трубы, и значит, запросто может когда-нибудь подойти тихонько сзади и врезать этой трубой по спине, а во-вторых, он слишком громко и командно орал. Я этого не люблю: команд и громких криков. Сразу вспоминаю худшие минуты моего отца: «Нет, он нас загонит в гроб! Говорил я, надо его ставить на лыжи! С утра до ночи – тренировки! До упаду!» И мама туда же подхватит: «Ой, мне всю грудь сдавило…»
Их крики и команды меня самого скоро в гроб загонят. Как будто они маленькие не ходили в ботинках по лужам или не ели сосульки! А вот, поди ж ты, прошло двадцать лет и как поумнели!.. Да я и сам уже давно в ботинках по лужам не хожу, что ж теперь? Мне на них орать?
А тут этот Жорж! Этого мальчишку Синицыны – светкина семья – все зовут Жоржем. Чтобы скорее почувствовал себя взрослым и отвечал за свои поступки. Ему три года, и взрослого в нем пока только то, что он орет на всех, командует и даже кроет матом. Причем всех без разбора. Так же нельзя? Нужно знать время и место…
За Жоржа иногда «брались» и тогда все хлопали его за матерки по губам (я и то улучил пару моментов), но он только взвывал, а от своего не отступался. Тогда его мама говорила:
– Хватит, – это не Жоржу, а всем остальным: – Хватит! Талантливые дети – все трудные. Нужно терпеть.
Хлопать по губам, ради талантливости, переставали.
И вот этот Жорж орет, бегает с утра за своей сестрой с металлической трубой и хочет ее «ушибить» только за то, что она съела персиковый йогурт. Все у нас теперь носятся с этим йогуртом, как Синицыны с Жоржем, и Жоржу внушили, что с йогурта он вырастит большим и умным. Я опять думаю: «Пржевальский! Он открыл новую небольшую лошадь без всякого йогурта, своего ума хватило…» В общем, все это сказки: просто йогурт сладкий, а Жорж любит сладкое, к тому же, на халяву хочет стать большим и умным. От заквашенного молока! Тогда самые умные – быки в детстве: они это молоко ведрами пьют.
У Жоржа язык за зубы цепляется, вот так и появилась «Шведка», вместо Светки. Но не мог же я ее так называть, вторя малолетнему дефекту речи. Шепелявое слово к ней не подходило, а вот она к северным шведским скалам – вполне. Открытая и смелая. Я когда на нее посмотрел, то сразу услышал, как орут чайки над холодными свинцовыми волнами, разбивающимися вдрызг о камни. Настоящая нордическая девочка! Так мне и пришло в голову: «нордическая девочка». А потом – Норд.
То, что она смелая и свой парень – сразу видно было. Бегала, хохотала, и, как тореадор к быку, подныривала к Жоржу под красное лицо. Вот только шпаги у нее не было. А жаль!.. Она еще и машину водит. Ничего не боится.
А мне так страшно сейчас, что кожа на спине морщится. Я как вспомню белые глаза, чуб становится короче – назад отъезжает. Сам видел в зеркало.
Норд, как только я к ней вошел, сразу сказала:
– Тебя что, пыльным мешком по голове ударили?
Вид у меня кислый, серый. И устал ужасно.
Рассказал ей все, как было. Говорил и сам не верил. А кто поверит?
– Свет, они меня не видят. А тетка эта скоро найдет, третью ночь ходит, и все ближе и ближе… Прямо Вий, но с открытыми глазами. Все пучит их, пучит…Что делать-то мне теперь? Я ночевать домой не пойду. Боюсь. Может в милицию?
Норд глянула на меня скептически:
– Тебя знаешь, куда определят?
– Уж лучше туда, – сказал я обреченно.
– Ничего не лучше. Оставайся ночевать у нас.
Мы сидели в ее летней чердачной комнате под светом голой лампочки, и этот открытый свет, не оставляя теней, опускался на светлые волосы и тускло блестел, как вечернее солнце на соломе. И в этом свете видно было, что передо мной друг.
– А можно остаться? – спросил я
– Конечно. Жорж уже спит. А остальные ничего не скажут.
Остальные – это мама и бабушка Матрена Иезекиевна. Это я так запросто после долгих тренировок – Иезекиевна. А поначалу… Она мне даже разрешала ее просто Киевной называть и даже бабой Мотей.
– Ну, переночую, а дальше?
Как я завидовал ей сейчас! Пойдет она к себе в комнату, ляжет спать и… И ничего. Утром проснется и все в порядке.
– Подожди, – сказала она. – Тебя мама будит по утрам?
– Будит, – не совсем уверенно сказал я. – Хотя сейчас она на кухне такое несла…
– Но будит пока?
– Будит. И отец тоже.
– Ну вот, а говоришь, не видят. Кого-то же они будят по утрам?
– Кого-то будят. Но мне кажется, не меня. Это даже не как во сне, когда все не по-настоящему. Это… как будто я вижу одно, а они – совсем другое. И тетка эта… Она из-за ковра выходит. Я еще первый раз заметил: она задом-задом и к стеночке, а потом как-то вдруг – раз, и нет ее. Не пойму, откуда она вылезает? Я уж и ковер приподнимал, но за ним двери нет.
– Может, она из него выходит?
– Как это? Из кого «из него»?
– Из ковра! Нужно снять его и выбросить.
Молодец Норд! Чего я то ждал? Так все просто. Молодец!
Я так обрадовался, что подскочил к ней и поцеловал. Куда-то в глаз.
Она сказала:
– Научись, потом целуйся.
А с кем же я научусь, если целоваться только «потом»? Но главное-то, главное: ковер – вон! И все проблемы – вон!
– Пойдем? – сказала моя смелая подруга.
– Сейчас? – усомнился я.
– Конечно. Заодно я на твоих родителей посмотрю: что там с ними? Может быть, меня они разглядят получше, чем тебя.
Девочка Норд всегда стремилась к действию. Я подумал и согласился.
3. В саду. С тараканами в… голове
Норд открыла окно, и мы выбрались на крышу. Было не очень высоко – метров пять, но темно, черно за карнизом, а над головой совсем близко блистали огромные звезды. Казалось, что мы высоко-высоко, над пропастью, клубящейся тьмою.
Пальцы мои впились в железные ребра листов кровли и не хотели разжиматься.
– Ну, ты где? – донесся из темноты ровный голос, в котором не было ни осуждения, ни нетерпения. Она всегда была спокойной и целеустремленной. И в такую жуткую минуту лучшего друга я желать себе не мог. С ней я обязательно выберусь из кошмара, в который попал. Только нужно слезть с крыши.
Слева от мезонина стояла огромная серая лестница с провисшими ступенями. В темноте ее не было видно, но Норд, уже перебравшаяся на нее, нащупала мою ногу и навела на первую ступень.
– Спасибо, – вежливо сказал я. – Во мрак!..
С этим литературным замечанием я спустился вниз.
Наш сад от сада Синицыных отделял невысокий ветхий забор, когда мы перелазили через него, то я не думал о ржавой колючей проволоке, кое-где переплетавшей изгородь, а все смотрел на черное окно своей комнаты. Мне казалось, что по стеклу бегают какие-то огоньки.