– Да дело не в силе, хотя, я действительно крепок был.
– Правильно, не в силе, а в характере! Вот потому-то ты и здесь! Тебя не сотрёшь, потому что ты уже как памятник в землю врос. Не своротишь, тебя одолеть нельзя, убить если только, но они на это не пойдут.
– Кто они?
– Это я к слову. Ну, давай, прощай, брат, я, если что, рядом, я, если что, прикрою. – Они обнялись и, более по привычке, отдав честь, расстались.
Забурели
Скоро курочка бегает и деньги тратятся, но не враз сказка складывается, особенно о гарнизоне, состоящем в том числе и из тех, кто просто «отмывает» свою биографию, и приблудившихся случайных птенцов, прибитых мутным потоком очередных реформ, которые, как всегда, заканчиваются окончательным обнищанием бедных и достатком и властью мысливших и державших хвост по ветру.
А ещё, если гарнизон разместился не на Северном полюсе, а в центре города, то наладить службу и навести порядок – задача не из лёгких. С ходу такую крепость не взять. Но настоящая беда случилась, когда много талантливых, умных, профессиональных офицеров ушло из армии – куда угодно, – лишь бы за борт не блевать и семьи кормить.
А потом, по сценарию большого бизнеса и желающих приумножить собственный капитал, вдовесок ко всем свалившимся бедам, армию превратили в банальный потребительский рынок, который возглавили люди, способные только продавать, покупать, менять и откладывать копеечку себе в карман на чёрный день. При таком «счастливом» случае наладить службу становится значительно легче, потому что в этой ситуации всем уже ни до чего дела нет, всем уже всё «по барабану», «до фени», «до лампочки», и всем становится понятно, что ни порядок, ни служба, ни армия никому не нужны.
Погрузившись в работу, уже через неделю Лукин собрал офицеров гарнизона. Он принялся распекать всех и каждого в отдельности, он обвинял офицеров в неспособности навести элементарный порядок во вверенных им подразделениях. Он угрожал, унижал, оскорблял, обзывал «памперсами» и «порожняком». Офицеры сидели молча и безразлично. И вдруг кто-то сказал в наступившей тишине:
– Сам бы попробовал.
– Чьё мнение? Попрошу представиться, – приказал Лукин.
Поднялся офицер и доложил.
– Капитан Соколов.
– Обоснуйте своё мнение, капитан. Или вы на меня желаете переложить обузу своих обязанностей?
– У нас открытый военный городок, товарищ полковник. Однако родственники, друзья срочников и всякий и прочий элемент беспрепятственно проникают на территории частей и не только по ночам, но и днём гоняют на машинах, часто пьяные. Мы находимся на службе, а наши семьи в это время беззащитны. Вы здесь не живёте, а по ночам в городке ор стоит, песни, маты, салюты, собачий вой и женские вопли. Детей усыпить не можем. Я хотел доложить, что есть обстоятельства, которые не позволяют нам работать в полную силу. Смею заметить, что не все решения в пределах моей компетенции. Поступают даже конкретные угрозы по адресам некоторых офицеров. Мы действительно опасаемся за жизнь и здоровье своих семей. И ещё, товарищ полковник, позвольте не согласиться с вами…
– Не позволяю. Садись, капитан. Больше всего мне понравился ваш рассказ про женские вопли. Я покажу вам пример наведения порядка. Обещаю. Но начну это делать с вас! Где майор Шишкин и капитан Шунько? Почему их нет?
– Товарищ полковник, – поднялся начальник штаба подполковник Бабахин, – майор Шишкин и капитан Шунько просили передать…
– Не понял, подполковник… Хорошо, пусть будет так, в чём, собственно, их просьба состоит?
– Просили передать, что они уехали по делам в штаб тыла и на совещании присутствовать не смогут.
Много видел за время службы полковник Лукин, но столь вызывающего и открытого высокомерного пренебрежения к работе и вышестоящему должностному лицу ещё не встречал. И этот выпад нужно было принимать как вызов на дуэль. Он отошёл к окну и спокойно сказал, глядя на лоскуты асфальта на дороге:
– Слов нет, ребята. Вы все здесь откровенно забурели. Из вас уже борщ можно варить. И я его сварю, чудой-юдой буду. Все свободны, кроме начальника штаба.
Октябрь
Октябрь месяц совершенно необычайный! Его с одного боку не рассмотришь, а если и рассмотришь, то всё равно не поймёшь, путаник он, путаник-перепутаник. То, непогода и холод со снегом сыплет и лёд подстерегает ногу, а то вдруг утро ясное, сухое, прохладное и звонкое, как льдинка на веточке искрится, а чуть ободняет – как барышня раскраснеется и ярким солнцем по прозрачным колкам льёт без устали, да и во всю ширь теплом дышит. И только упрел, и только разомлел человек, а он вдруг опять в грязь, да в мразь морозную, да в мучительную сырость. Вот же зараза какая! За то и имя у него противное – Октябрь Лешак-Нежить.
В лес, бывало, зайдёшь, а он играть начинает, страху нагоняет. То зверем воет, то разбойником свищет, то змеёю шипит и листву под ногами гонит, то затрещит по-медвежьи сучковато, то аукнет-расхохочется, то плачем совиным вдруг зайдётся.
А и в городе не лучше, то тихоней с утренним ледком на лужице прикинется, то вдруг рёвом ревёт в проводах, да в водосточных трубах гудом гудит. То полы куртки вдруг из рук вырвет, распахнёт настежь и тёплый шарф на шею выдует. Ну, словом, нечисть она и есть нечисть!
А сам-то он, если кто видел этого Лешака, хуже любого ненастья: волосья перепутаны набекрень, да по леву руку чубарь лежит, глаз один зелёный, да, хитрющий, а другой в прищуре не видать, бровей и ресниц, как и листвы на деревах, вовсе нет, всё ушло, сбежало, сдуло, и не ухожен, потому как одинок, а какая баба такого баловника терпеть будет, вот и мыкается, то у одной, то у другой бабёнки поживёт, но нигде не задержится, вот и ходит в лохмотьях да в грязи, одно слово – Лешегон-Грязевик.
У Лешаки-та чё, характер плюнуть да растереть – дебошир, забияка, но деток любит и не пугает, а больше девок, ох, до девок охоч, да молодух замужних тоже любит, за бока щиплет. Но, если кто слабого обидеть намерится или иную беду занести, лютым на врага делается, беспощадным и жестоким. Беда тому, кто на слабого руку поднял, погубит Лешак-Октябрь, до смерти сведёт! А так он безобидный, ходит эдак боком и рожу прячет, и не поймёшь, то ли от людей, то ли от ветра ледяного прячется, и пальтишко чуть ли не на голову натянет, вроде как для тепла, а это оттого, что уха у него нету, оторвали звери ухо ему за мухлёж, за шулерство ещё в прошлом году, когда на зайцев играли, ну, об этом ещё в газетах писали, в картишки они играли, а Леший их всех и попутал. Так зайцы изобличили лиходея. Вот за то уха и лишился, потому и Лишенец.
Но опять-таки, октябрь – он сытный, с достатком в подвалах, с лишком в закромах, да пузат по амбарам. Где-то к Новому году только место в погребке появляется, чтоб ступить, да не убиться. Да… сладкий месяц, весёлый, свадебный, по всей округе треск, почитай чуть ли не в каждой деревне, чуть ли не в каждой девятиэтажке свадьбы, вот девки-то и трещат… без умолку, всё о суженых своих стрекочут. Оттого октябрь – Свадебник.
Да что там о нём говорить! У него имён-то ещё сколько: октябрь – Жовтень, Зазимок, Косоперц, Оброчник, проще сказать – красавчик, каких мало, но с такими и тяжело, и уверенно, потому что хоть и чудит, но любит. Вот же тайна-то какая в октябре заключена – всех замучает, а в любви останется. Потому обиды на него никто и не держит. То-та! А вы – октябрь, октябрь… А что? Октябрь – отличный месяц!
Родился Лукин в октябре, как же тут его судьбу и характер угадаешь. Потому и отказался от Лукина доктор-гомеопат, потому что запутался и лекарства подобрать не сумел. А как тут подберёшь, если сама природа закрутила-замутила, да всё напутала. Вот и мучился народ, всё подходы к Лукину искал, а не там искал, а и не надо искать, тут всё напрямки лучше, потому что в нём было всё, и это всё тем и ценно, что под любовью грелось, и потому всё, что ни делал Лукин, шло на пользу да во благо людям. Вот оно как, а мы всё на характер Лукина сетуем, на октябрь сетовать надо!
Сахар
Не учитывать всех замыслов и возможных угроз, тяжкими тучами нависших над гарнизоном, способен только глупец. Лукин понимал, что генерал не Бог, и в любом случае станет прикрывать в первую очередь себя, а всех остальных – по ситуации. И потому решения придётся принимать самостоятельно, а если надо, то и круговую оборону держать: от чужих и от своих.
Некие люди предложили новому начальнику гарнизона дружбу, он сделал вид, что не понял предложения. Скоро почувствовал, а потом и просчитал организованное, не стихийное, а именно организованное и продуманное сопротивление. Второе явление не заставило себя долго ждать, и делегация «деловых», но не служащих в гарнизоне людей попыталась найти общие интересы в кабинете полковника Лукина. Предлагали всё конкретно, без «понтов», «паровозов» и угроз: мол, мы берём на себя решение снабжения гарнизона, обещаем продуктовые пайки и своевременные бонусы, типа зарплаты, личному составу, а вы, драгоценный наш герой и полковник, заслуженный человек, живёте спокойно и не мешаете нашим промысловикам на ниве пожинания и процветания. Результат этой встречи был предсказуем, поскольку после категорического отказа полковника уже на следующий день, возле выхода из магазина, прижали его дочь к пристеночку и предложили совсем юной девушке передать папе, чтобы тот ещё разик и хорошенько всё раскидал в башке и приставил свой слюнявый палец к ветру, и прикинул, на какой берег он способен его вынести вместе с семьёй, котом и хомячком.
Разъярённый Лукин построил весь гарнизон на плацу.
Он приехал, когда солдаты уже истомились в строю, вышел из служебной безукоризненно чистой чёрной «Волги» в полевой форме, с планкой наград на груди, а на ремне надменно висела кобура с «Макарычем». После доклада начальника штаба в наступившей тишине он произнёс громко и внятно:
– В моей жизни существуют две важные вещи: присяга и семья. Служить будете все, и как положено. Тем, кто будет «дурковать», психушку подберу быстро! Это я вам обещаю, – полковник указал на «кичу» и хоздвор, на его побагровевшем лице проступили бруснички пота. – Вчера напугали мою дочь и предложили мне не видеть воровства и предательства! Слушайте сюда! Я знаю вас. Но если, если хотя бы единый волос падёт с головы моих детей и жены и, не дай Бог, кто прикоснётся к семье любого честного офицера, обещаю – враз поймёт, кто я и на что я готов, защищая тех, кто мне дорог: я расстреляю вас собственной рукой, вот здесь, у этой стены! – Лукин ловким и отработанным движением выхватил пистолет из кобуры и выстрелил в бетонную стену. – Вот вам, моя метка! И свидетелями моего слова станете вы все! – Продолжая говорить, Лукин опустил в кобуру «Макара», не глядя, привычным движением застегнул её. – Потом я сяду в тюрьму. Но мне будет легко, потому что ты, грязь из-под ногтей, будешь уже гнить в сырой глине. А теперь! А теперь, вольно!
И вдруг, не от выстрела, а от тихого и уже спокойного «вольно», стая ворон сорвалась с тополей и чёрной тучей метнулась прочь. – Падаль, – сказал им вслед Лукин, провожая взглядом улетающую шумную стаю, и, оглядев ровный строй солдат и офицеров, спросил:
– Какие претензии к службе? – Казалось, что недоумение сжало плац со всех сторон. – Опять нет жалоб и предложений?! Или это гарнизон трусов?!
– Еда плохая!
– Масла уже полгода нет!
Выкрики, будто новая чёрная стая поднялась над плацем, она металась из стороны в сторону, будто волною раскачивала и искажала идеально ровную разметку и строй солдат. Снабжение действительно было отвратительным, полковник несокрушимо, смотрел перед собой и понимал обоснованную правду претензий. Снабжением в округе с недавних пор занялась коммерческая фирма, и принадлежала она сыну… разговоров было много, но хозяина доподлинно никто не знал, только догадывались.
– Сахара нет! Два месяца уже чай без сахара!
– Сахар? – вдруг оскалился Лукин. – Сахар? Сахар пьют москвичи и пидорасы. Хорошо, я найду вам несколько мешков сахара! Будете пить чай с сахаром!
Лукин поднял руку, требуя внимания.
– Надеюсь, что зам по тылу, начальник столовой и даже хлеборезы слышат претензии солдат, и уверен, что через двое суток наведут порядок, а я проверю. – Лукин обернулся к названным лицам и спросил: – Я верно надеюсь, товарищи?
«Товарищи» молча и согласно стояли рядком и рассматривали рябой асфальт утоптанного плаца.
– В таком случае, честь имею, – произнёс полковник и направился к своей «Волжанке».
На том и закончилось внеплановое построение гарнизона. И при чём тут были москвичи, и при чём здесь москвичи вообще? Он бы и сам затруднился ответить, – к слову пришлось, – нужно было разрядить обстановку, как «Макара» в глухую и тупую стенку. Ну, считают люди, что вся дрянь в их жизни прописана в Москве, – кушайте, коль масла нет, и тем более, если считаете, что вы ни при чём, и что вы бедные и несчастные, а других не меньших придурков мнят богатыми и тоже ни в чём не виноватыми! Валяй, круши жизнь тех, кто тебе не нравится – богатых или бедных, по своему вкусу! Врагов внешних можешь подтянуть, а после с ними же задумчиво дискутировать. А ещё есть въедливые и внутренние предатели. Возможно, и с ними «в войнушку поиграться». И тогда богатые сделаются богаче, враги – сильнее, а ты как был нищебродом и дебилом, так и останешься, потому что не понял главного, что вся проблема твоей жизни в самом тебе, в твоём глупом равнодушии, и безделии, и нежелании честно работать и счастливо жить.
После построения, будто бы случайно, несколько офицеров собрались возле кулинарии.
– Ну что, мужики, доигрались, – сказал один старлей, вжадную втягивая пиво. – Отец народов пришёл. Сейчас же всё порешает и всех порешит.
– А сколько можно терпеть? Правильно! Лучше понятный всем режим Сталина, чем бардак!
– Сталин – не Сталин, а полковник прямо-таки по-настоящему крут. Может, он родственник Сталину? – задумался какой-то капитан.
– Умница, – отозвался старлей, – он племянник Берии, только фамилию сменил и кошек любит, как самых близких родственников. У нас даже дырявая стена плача сегодня появилась по безвременно ушедшему порядку.
– Но он не диктатор, понимаете, он просто сегодня сорвался, психанул, с кем не бывает. Он бьётся и орёт, и «Макаром» машет, и врезать готов. У него злость-то не диктаторская. А как по-другому разговаривать, если по-другому не понимают? И Сталин не был диктатором, но порол жестоко, но по-отцовски. А если бы не порол, то и страны бы не было. А кого-то и к стенке ставил, и ведь правильно ставил! Предатель должен стоять у стенки! Альтернативы у полкана нет, потому что мы и правда забурели.
– Слышь, капитан, твоя задача – детей сохранить, а не к стенке их ставить, – разозлился старлей, – в противном случае с бабами и Сталиным воевать будешь.
– А он не детей к стенке ставить собирается, он не про детей говорил, он нашу сволоту к стенке обещал поставить.
– Я у себя в роте эксперимент однажды провёл, решил стать добрым командиром. Ребята, я потом роту собрать не мог. Вообще перестали что-либо понимать! – улыбнулся вдруг другой старший лейтенант.
– Русский человек без звездюлей, как без пряников, ну никак служить не может.
– Да не нужно ему «звездюлей», – возразил вдруг старлей, – а обыденного и понятного товарищества и правды русский человек хочет.
– А ведь зря Лукин на Сокола наехал, Сашка самую суть говорил, – выпрыгнул вдруг кто-то.
– Мужики, наехал, переехал или гранатками закидал – это всё пустое, – отозвался Соколов. – У нас есть ребята, у нас есть мы, ну, и присяга, на крайняк. Остальное всё «до лампадки»!
– Когда я учился, – вступил сивый от седины майор, – у нас старенький полковник преподавал, насмотрится, бывало, на наши подвиги и успехи, и говорит: «Если начнётся война – лучше сразу сдавайтесь, не так позорно будет. А если ядрёный взрыв случится, то всем и сразу накрываться простынёй и ползти в сторону кладбища». Это я о качестве нашей службы, ребята. К слову вспомнил.