– Хватит! – закричала мама. Заплакала и выбежала на крыльцо.
Мы с Женей еле её догнали.
– Мама, мамочка! – наперебой заговорили мы. – Давай… запустим… воздушного змея!
У Шарика не одно, а сразу три имени. Потому что наше дачное товарищество, как и некоторые государства на карте, поделено на несколько частей. И эти части называются:
ПОЛЕ, ЛИПОВАЯ АЛЛЕЯ и ЗА РУЧЬЁМ.
Мы живём в «Поле», и Шарика у нас называют Шариком. А на «Липовой аллее» его кличут Дружком, а «За ручьём» – и вовсе Малышом.
Но на все эти имена Шарик откликается, даже на Малыша, хотя Шарик совсем не маленькая собака. «Малыш так Малыш», – думает, наверное, Шарик. И принимает угощение. Деликатно и осторожно, чтобы не прихватить ничью руку.
Шарик, конечно, не единственный беспризорный пёс в посёлке, но других здесь по имени не называют. Собака и собака. А вот Шарика…
Во-первых, Шарик белого цвета. Мама говорит, что это просто невероятно для бродячего пса быть белым, как облако. Но Шарик такой. Всегда, даже когда грязно. А во-вторых, Шарик умеет улыбаться.
Каждое утро он прибегает к нам на участок и, улыбаясь, глядит на маму, будто спрашивает: «Ну, что у нас на сегодня?»
И мама отвечает:
– Подожди, Шарик, я ещё не постирала. Вот постираю, тогда за земляникой пойдём.
И Шарик в ответ вежливо машет своим пушистым хвостом: мол, ладно, чего там, я подожду. И ложится в тень. И ждёт.
Когда мы идём по дороге, Шарик обязательно бежит впереди, время от времени лая. Лает он внушительно и только по делу. Мимо нас то машина проедет, то пастух со стадом пройдёт. И Шарик лает, предупреждает: «Проходите, проезжайте. А этих девочек и эту женщину не трогайте. Они со мной».
А когда мы возвращаемся, Шарик весело, но требовательно глядит на маму, как будто говорит: «Ты видела, хозяйка, я старался… Корми меня».
И мама быстро проходит в дом и выносит ему большую дымящуюся миску с кашей.
Когда у нас появилась такса, мы поначалу думали, что чужую собаку она на участке не потерпит. Но Дуня сделала для Шарика исключение. Стоит нам увидеть в окна веранды, как Шарик неторопливой походочкой бежит от калитки к дому, и крикнуть: «Шарик!» – и Дуня с разбега распахивает дверь. На крыльце они и здороваются с Шариком. «Церемонно», как говорит мама, но «дипломатически вежливо».
Мы видим, как стареет Шарик. Каждый год, приезжая на дачу, мы замечаем, что он то на заднюю лапу прихрамывает, то улыбка у него без одного зуба…
Прошлой осенью мы хотели взять его с собой в Москву. Но потом вспомнили, что в дом Шарик не заходит никогда. А ещё мы вспомнили, как кто-то сказал о нём: «Собака, созданная для счастья».
А какое счастье Шарику в Москве, где одни машины и дома в шестнадцать этажей?.. Как ему без этого поля, без этих дорожек, без этой сторожки, где живут сторожа?
И мы не взяли Шарика. А на следующее лето его в посёлке уже не было.
У Жени день рождения в июле. Она вошла в калитку с большим воздушным шаром, который подарили ей соседи, а я поглядела в окна веранды и сказала маме: «Вот это шарик!» А Дуня вдруг залаяла радостно и дверь с разбега открыла…
И нам стало тепло-тепло. И хорошо до слёз.
В наше время
Мне очень не нравится, когда взрослые говорят:
– А вот в наше время…
Потому что дальше они обязательно начинают рассуждать о том, насколько в их время всё было лучше…
А так вообще мне нравится, когда взрослые о чём-то интересном вспоминают. И о том, что в Москве Олимпийские игры проходили, и о том, что девочки носили в школах коричневые шерстяные платья и черные фартуки. И что даже ноты приходилось переписывать когда-то от руки, потому что ксерокс ещё не изобрели!
Мне очень нравится, когда мама рассказывает о том, какое мороженое было раньше:
«За семь копеек – фруктовое.
И молочное за девять.
И пломбир за одиннадцать.
И стаканчик за тринадцать.
И шоколадное за пятнадцать».
Я спросила маму: как она помнит все эти цены? А она ответила, что цены никогда не менялись и во всех магазинах были одни и те же, поэтому она запомнила их на всю жизнь.
Мне нравится, когда бабушка показывает нам старые чёрно-белые фотографии, на которых много-много народу, и говорит:
– Ваш прадедушка, который родился в Суздале, был двенадцатым в семье…
Мне очень понравилось, как перед Днём Победы к нам в школу пришёл мамин дядя, дядя Андрюша, и стал рассказывать нам о Великой Отечественной войне. Когда началась война, дяде Андрюше было восемнадцать лет и его взяли на войну, прямо с исторического факультета университета.
Мой сосед, Колька Егоров, спросил его:
– А сколько человек вы убили?
Я Кольку локтем пихнула, а дядя Андрюша ответил:
– Я, ребята, связь налаживал.
А потом сказал, что война – это работа. И когда они в начале войны втроём через шоссе перебегали с катушкой и тянули провод, то из троих добежал только он один, потому что шоссе обстреливалось. И ещё он рассказал, что тогда его ранило осколком в ногу, только он сгоряча этого не заметил, а потом его отправили в госпиталь, а бинтов там не хватало, и ему прикладывали к ране мох.
Вот такая история мне нравится. Такую историю я понимаю. И помню каждое словечко.
Но когда Пётр Николаевич спрашивает меня на уроке истории:
– Шмелик, в каком году отменили крепостное право? – я молчу, как будто немая.
А Пётр Николаевич сердится.
Мои родители поженились в самом начале перестройки. У нас даже фотография есть, где они, молодые и весёлые, сидят на диване, а в углу их комнаты телевизор горит, и по нему показывают СЪЕЗД – огромный такой зал, в котором кто-то с трибуны выступает.
Папа тогда инженером был, а мама в институте ещё не работала, а только училась.
Мама рассказывает, что на свадьбу она белые колготки у кооператоров купила. А кооператоры – это такие люди, которые ещё до перестройки мечтали шапочки вязать и джинсы шить, но не для себя, а на продажу, чтобы много денег зарабатывать. Только они о своей мечте до перестройки молчали или шили тайком, чтобы их в тюрьму за это не посадили.
Мама купила у кооператоров белые колготки, но они не налезли маме даже на руку. И не потому, что мама у нас толстая, а потому, что кооператоры поначалу ещё делать ничего толком не научились.
Когда родилась Женечка, а за ней и я, мама кооператорам уже не доверяла и сама шила нам и курточки, и даже комбинезоны – из своих старых вещей. На мой комбинезон мама сделала красивую розовую вставку из своего выпускного платья, и когда мы гуляли в парке, многие мамы подходили к ней и просили рассказать, где она мне такой необыкновенный комбинезон достала.
Тогда мама решила сама стать кооператором и шить детям комбинезоны. К нам домой приехал какой-то дяденька и поставил на швейную машину какое-то хитрое приспособление, чтобы она быстрее строчила. Но у мамы всё же не получалось строчить быстро, поэтому денег нам всё равно не хватало.
Многим нашим знакомым тоже не хватало денег, и они тоже «перестроились». Дядя Саша начал торговать книгами в спорткомплексе «Олимпийский», а тётя Марина – шапочками на площади у трёх вокзалов. Стоять целый день с шапочками на одном месте тёте Марине было холодно, поэтому она взяла у мамы огромные валенки, в которых мама зимой гуляла с коляской, а после открыла ей секрет бизнеса: ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ ЧТО-ТО ПРОДАТЬ, ЭТОГО ДОЛЖНО БЫТЬ МНОГО И ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ РАЗНОГО ЦВЕТА!
Шапочки у тёти Марины были разные: и салатовые, и голубые, и розовые, и белые, и фиолетовые, и даже непонятного цвета электри́к. Тётя Марина посоветовала маме бросить шить комбинезоны, а лучше купить у неё большую коробку с шапочками, по шесть рублей за штуку, и продать шапочки на рынке, но уже по десять рублей. Возвращаясь с рынка, мама зашла в магазин и увидела, что там висят те же самые шапочки, только с этикетками и по три рубля. Мама позвонила тёте Марине и спросила, где она берёт свой товар и какая у него цена, а тётя Марина ответила, что БИЗНЕС – ДЕЛО ИНТИМНОЕ.
Но больше всего денег стала зарабатывать тётя Света, мама маленькой Вики с десятого этажа. У тёти Светы до перестройки было два чёрных глаза, а во время перестройки открылся ещё один, невидимый, третий по счёту.
О ней написали в газете и даже рекламу разместили:
«ЯСНОВИДЯЩАЯ ЛАНА».
Света-Лана купила чёрную «ауди» и научилась её водить и пригласила нас в свой новый загородный дом. Света-Лана показала маме ружьё, которое она купила, чтобы обороняться от рэкетиров, и мама воскликнула:
– Света, когда ВСЁ ЭТО кончится, когда наступит нормальная жизнь?
И Света-Лана ответила, что такая жизнь наступит, но не скоро. И посоветовала маме поменьше задумываться.
У наших соседей снизу заработали отбойные молотки. Эти молотки стучали целый день: тра-та-та-та-та-та… А когда папа спустился, то увидел, что половина стен в квартире соседей куда-то подевалась, поэтому их кухня стала в два раза больше, а коридор – в полтора раза шире. Соседи признались папе, что мечтали о такой квартире давно. Но перестроили её только сейчас, потому что сейчас перестройка! Соседи посоветовали папе сделаться экономистом, а ещё лучше менеджером. И показали ему новые шкафы-купе в спальне и белые жалюзи на кухне.
Вернувшись домой, папа сказал, что нам с Женечкой надо есть фрукты и что жалюзи на окнах – это красиво. Ещё папа сказал, что он больше не позволит маме целыми днями строчить на машинке и что в детстве у него была голубая мечта – водить поезд, потому что ему нравилась песня о голубом вагоне… Вот эта:
И папа ушёл работать в метро. Машинистом.
Недавно я ехала в метро, и вдруг поезд остановился. Поезд стоял в тёмном туннеле минуту или две, а потом кто-то папиным голосом ласково-ласково объявил в микрофон:
– Уважаемые пассажиры! Просьба соблюдать спокойствие. Поезд ско-о-о-о-ро отправится…
Все в вагоне дружно засмеялись, а я на первой же остановке из него выскочила и побежала к кабине машиниста.
Папа сказал, что в кабину он меня не пустит, потому что это по инструкции не положено. И чтобы я ехала в первом вагоне.
На станции «Речной вокзал» к нам подошла какая-то женщина в голубой рубашке, такой же, как у папы, и спросила его:
– Это дочка твоя? – И сказала, что она меня покатает.
И папа рукой мне махнул, чтобы я в кабине у стенки встала. Я встала, а женщина сказала:
– Меня зовут тётя Таня, – взялась за какую-то ручку, похожую на кочергу, и поезд отправился.
Я ехала в кабине и видела светофоры, совсем как на улице: зелёные, красные и жёлтые. И мне казалось, что поезд – это не поезд, а огромный червяк, который не прямо ползёт, а извивается и роет себе под землёй подземный ход. А тётя Таня сказала, что так оно и есть, потому что, когда прокладывали метро, строителям всё время приходилось обходить плывуны и скалистые породы.
Я спросила:
– А инструктора вы не боитесь?
И тётя Таня ответила, что работает она в метро двадцать пять лет и поэтому ничего не боится. И что все другие машинисты так её и зовут: тётя Таня Петракова.
Когда я вышла на «Соколе», тётя Таня Петракова мне подмигнула и сказала, что папа у меня хороший. И что я похожа на папу.
Женечка в шесть лет обожала смотреть мексиканские и бразильские сериалы. И это очень не нравилось нашей маме.
Поэтому Женечка уходила смотреть их в комнату к бабушке. Они с бабушкой лежали на мягкой бабушкиной постели, с котом в обнимку, и смотрели сериал «Рабыня Изаура» или «Богатые тоже плачут». А когда на экране начинали целоваться, Женечка в ковёр глядела, чтобы бабушка не так смущалась.
– Всё это наивно и глупо, – говорила после каждой серии бабушка по телефону своей подруге, Инне Константиновне.
Но назавтра опять включала телевизор и смотрела следующую.
А Женечке сериалы нравились, она ждала, что скоро мы станем жить так же, как в далекой Мексике. Тем более в магазинах тогда стали продавать ананасы и такие редкие фрукты, что их названий даже мама с папой не знали. Женечка верила, что у нас в Москве когда-нибудь появятся деревья, на которых все эти фрукты растут. Выросла же финиковая пальма из косточки, которую посадил в горшок папа!
Конец ознакомительного фрагмента.