Бывает, смотришь на фотокарточку, и хочется её поскорее отложить. Скучно. А тут — смотришь, и хочется разгадать загадку. Что там, что думал человек, когда его фотографировали? Ведь это же кусочек жизни — фотография.
Вот скажем, Юра. Стоит, опираясь на поручни трапа, голова чуть повернута, будто он смотрел в воду, а тут его кто-то окликнул. Наташа, наверное. Волосы ветер лохматит, солнце освещает их кончики и лицо. А взгляд у него — весёлый, довольный такой. Радуется человек, сразу видно. Впереди ведь — море… А чуть всмотришься подольше и кажется, что глаза у него грустят. То ли дело в том, что когда смотришь только в глаза человеку — они часто кажутся грустными, то ли вправду он грустил тогда — ведь расстаётся же. А это грустно. Потому что когда вернёшься — всё может быть совсем по-другому.
У меня часто так было — уходишь весёлый, а возвращаешься — и новости всякие разные, или меня переводят в другой детом… Или твоего друга усыновляют… Или тебе бойкот объявили не знаю за что… Или воспитатель какой-нибудь новый.
Вот ещё один снимок: Юрина мама. Екатерина Николаевна её зовут. Смотрит на тебя бабушка — добрая, ласковая, всегда готовая помочь, и такая… Опытная? Ну, так говорят про тех, кто много прожил, пережил и многое знает. В общем, такая, как в жизни.
Живые у неё получаются фотографии, у Наташи. И меня она успела пофоткать, хотя я был против, потому как всегда получаюсь непохожим. В детдоме нас тоже снимали: дадут какую-нибудь игрушку, рубашку красивую наденут, и — щёлк, щёлк. Старшие говорили — для того, чтоб найти усыновителя… Только я там такой получался, будто кукла неживая. Редко так, чтоб самому себе нравиться… Да никогда!
А тут я увидел Наташкины снимки.
— Зачем? — спрашиваю.
А она мне:
— Да просто так, Миш. Бери себе!
Я только вздохнул.
— Не нравится?
— Почему? Нормально…
Смотрит на меня одиннадцатилетний мальчишка. Худой, стриженный, уши торчат, но не сильно, волосы не лохматые, и не прилизанные. Брови хмурю, глаза чуть прищурил, улыбаюсь даже, немножко. И чётко всё так, родинку на щеке видно, и кончики губ вниз смотрят, и реснички на глазах все-все. Когда она успела? Сзади листья — жёлтые и коричневые, чуть размытые, видно на улице где-то… Надо эту фотку себе на аватарку в «контакте» поставить!
— Наташа, это ты когда успела?
— А вы с Юркой гулять ходили, а я вас с балкона увидела — сфоткала.
— Так как же? Далеко ведь…
Наташа смеётся.
— Не далеко! Если вот этим объективом…
… В большой комнате есть фотография, старая, но очень интересная, хоть делала её и не Наташа.
После уроков мы или едем куда-нибудь гулять, или сидим дома и болтаем обо всём на свете, или смотрим кино. Или Юра печатает, а я тискаю Мурзика. Сегодня — последнее. Стал фотографировать его, а он вертится туда-сюда и смотрит на объектив — ну точно позирует! Я его и крупным планом, и сбоку, и с мышкой заводной, и по-всякому он у меня получился! Ай, молодец… Ну как его не погладить?
Тикает хронометр, Юра что-то печатает на своём ноутбуке, а я сижу на кровати и почёсываю шейку урчащему и булькающему от удовольствия кошаку.
— Юр, а что это за мальчишки на фотке?
Юра отзывается не сразу: трр, трр по клавишам, потом пауза:
— Какие мальчишки?
— Ну, какие — какие! На стене фотка висит старая, там море и мальчишки. Братья, что ли?
Юрка хмыкает, оставляет компьютер и поворачивается ко мне на стуле. Смотрит на меня хитро.
— Может, и братья.
А я начинаю заводиться. Что он, не может рассказать?
— Что за братья? Кто это?! Твои друзья?
Вообще, если присмотреться, то лица у них очень знакомые. По крайней мере, у того, что пониже ростом. На вид хорошие мальчишки такие… Не злые. Стоят улыбаются: старший серьёзный, но смотрит по-доброму, а у младшего — рот до ушей. Повезло же кому-то: море, старший брат, ракушки собирают…
— Юра, ну что ты молчишь?
— А ты сам не догадываешься?
— Не-а… Ой! Ты, что ли?!
Юра смотрит на снимок. Молчит.
— Постой, а ты младший или старший?… Знаю, младший! А старший, это кто, брат или друг?
— Брат-брат… Миха, ты бы пошёл кота покормил. Смотри, как он ластится!
— Погоди. А почему ты меня с ним до сих пор не познакомил?
Юра молчит. Долго. Потом неохотно говорит:
— Это сложно.
— Как это так, сложно?! Он что, в другом городе? Хоть бы рассказал про него!
— Ты уверен, что хочешь?
Я киваю.
— Идём.
Меня не надо просить дважды — гулять я люблю Особенно, если не один. Одеваюсь быстро, и вот мы выходим из подъезда, идём к остановке. Дождик уже закончился, зато появился ветер. Он холодный, зимний, но облака разорвал в клочки, и они теперь по всему небу, полупрозрачные, по цвету — всех оттенков: и розового, и серого, и небесно-голубого. А над ними — чистое небо. Сразу просторно так стало и легко, когда я это небо увидел, и захотелось мне вместе с ветром подняться и полетать! Вообще, осенью как-то просторнее, чем в другие времена года: летом всё в зелени, зимой — в снегу, а осенью листья облетают, деревьев почти не видно, а вот дома, дороги и, главное, небо — сразу становятся очень открытыми. И когда небо синее, то так хорошо на душе становится!
Юра идёт молча, видно думает о чём-то. Я шагаю рядом и тоже молчу — зачем лишние слова говорить? В последнее время я и так очень болтливый стал, как девчонка. Сейчас приедем, и всё сразу станет ясно, что же за человек такой — старший Юрин брат.
Едем мы долго. Автобус пустой, старенький, пыхтит, поскрипывает. Под сиденьем — печка. Кто их придумал? Пока едешь, так нагреваешься — сам не рад, что уселся. Я встаю у окна, придерживаясь за поручень… За окном — город, обычный осенний город, невысокие дома, деревьев на тротуаре мало, мамы с колясками гуляют, несколько мальчишек с большими рюкзаками за спиной, кто-то с собакой идёт, кто-то по делам спешит. Юра здесь вырос. А для меня он чужой пока, этот город, хоть и излазил я его летом вдоль и поперёк.
… — Конечная!
Неужели приехали?
Выходим, район незнакомый, домов мало, все одноэтажные. Дальше — дорога, широкая, по обочинам — лужи. Березки растут, где-то лает собака. Небо над нами совсем синее, солнце садится, близятся сумерки. Прохладно — прячу руки в карманы.
— Замёрз? — спрашивает меня Юра.
Я мотаю головой.
— Лучше скажи, когда мы придём!
— Скоро.
Впереди — высокий забор, ворота. Цветы продают, букеты, и… венки. За воротами много крестиков и прямые плиты, и много, много памятников. Кладбище.
Зачем мы сюда пришли?! Он что, обманул меня, что скоро придём?!
Юра покупает цветы, потом мы проходим по тропинке мимо памятников и фотографий. Царит какая-то неземная, непонятная, могучая тишина.
… Когда мы обошли памятники и вышли к полю, за которым среди белых стволов березок тоже виднелись крестики, Юра остановился и тихо выдохнул:
— Пришли.
Я посмотрел за ограду и ахнул.
С невысокого деревянного креста смотрел на меня такой же мальчишка, как на фотографии. А рядом — бородатый мужчина с удивительно добрыми, внимательными глазами. Юра перекрестился и положил цветы.
А я всё смотрел на него и не мог понять — лицо у него такое было… Печальное и в тоже время светлое какое-то. Он наклонил голову, будто думал о чём-то, и мне казалось, что он плакал, но глаза у него были сухие. Он молчал, а я стал читать надписи на памятнике:
«Данилов Олег Алексеевич, 1988 — 2002 г.»… «Данилов Алексей Викторович, 1958 — 2002 г.»
Получается, что мальчишке было четырнадцать лет… Но одна и та же дата…
— Юра, как они погибли?
— Как и большинство заложников, в Норд-Осте.
Он посмотрел на меня и понял, что я ничего не понял и не успокоюсь, пока не узнаю.
— Меня отец наказал, и с собой не стал брать. Было за что, а я обиделся. Он ведь редко брал нас с собой на прогулки, а когда на выходных оказывался дома — это был праздник. Он был хирургом, работал в Москве… А однажды решил нас порадовать — взял билеты на новую постановку. С ним поехал только Олежка. А во время представления театр захватили террористы… Норд-Ост — это так называлась постановка в театре на Дубровке, в Москве… Мы тогда как узнали, не хотели верить… Не верили.
Я молчал. Что я мог сказать? Когда вот так провожаешь человека, сам не зная того, что навсегда. Меня отец отвёл в детский сад, а вечером обещал сходить в кафе поесть мороженого… Мне было тогда года три или четыре — не знаю, но этот день — один из многих — запомнил, я ждал его весь день, весь вечер!.. А он не пришёл. Но что я, когда у меня папа был всего четыре года, а у Юры — брат и отец, с которыми он прожил… да половину жизни!
Брат — это ведь как самый лучший друг. Друг, которого ты любил.
И отец, которого ждал. Папка… Папа…
… Юра тронул меня за руку:
— Миша, да ты замёрз совсем! Идём…
Я помотал головой и не двинулся с места:
— Юра, а у меня тоже родители погибли.
— Знаю…
— Я тоже ездил на кладбище, хотел их разыскать… Пока меня не перевели в другой детский дом, в этот город. Это в прошлом году было.
Он чуть прижал моё плечо к себе, а я заплакал.
Глава 7.
Небо для всех одно.
— О чём ты думаешь, когда приходишь на могилу к брату и папе?
— Ни о чём. Я за них молюсь…
Чего? Я посмотрел на Юру. Мне было и стыдно, и неловко за мои слёзы, но он ничего мне не сказал, он просто был рядом и плакал со мной. А потом мы пошли обратно — мимо тех же холмиков, цветов и памятников. Смеркалось, всё вокруг было синим и зябким.
— Чего ты делаешь?
— Молюсь. Разве ты никогда не молился за родителей?
— Не-а… А как?.. Ой, постой… Этому в храме как-то учат?
Юра слабо улыбнулся.
— Миш… Ты скажешь тоже — учат, будто в школе.
Я заморгал.
— А как? И, главное, зачем?
— Ну вот смотри… Давай я тебе про себя расскажу.
— Давай! Ты вообще про себя никогда не рассказываешь!
Юра вздохнул, и неторопливо стал рассказывать.
— Когда Олега с отцом не стало, мне было чуть больше чем тебе — двенадцать лет. Знаешь, я был мальчишкой и о смерти не задумывался. Не интересно было, что ли… Мы разные строили гипотезы со своими ребятами — товарищами по играм, да были и те, кто искренне верили, что к тому времени, пока мы вырастем, придумают лекарство для бессмертия… А тут, говори — не говори, придумывай, не придумывай — они погибли. Вот сейчас. И никак их не вернёшь, и не будет их больше рядом… И ведь меня тоже рано или поздно — не будет. Я тогда, когда это понял — стало страшно… Но страшнее было за них — неужели они навсегда исчезли, и я не увижусь с ними никогда? Никогда.
Знаешь, Миш, мне тогда так тоскливо было… Дома — мама плачет, да что там… Какая тут школа? Какие уроки? Зачем?
Одно было только, что меня утешало — друг Динька, он каждый день чуть ли не силой тащил меня в эту школу, потом гулять по городу… Я молчал, а он тогда мне что-то рассказывал… Не надолго отвлекало. А потом мы с мамой пошли в храм. Первую службу, когда была панихида, я не помню почти, а во второй раз мы пришли туда через неделю, утром в воскресение. И тут произошло такое…
— Чудо?
Юра кивнул.
— Можно назвать это чудом. Потому что, вот представь себе: темнота, осень, сырость, туман, и вдруг ты открываешь большую дверь и оказываешься на празднике. Вокруг — всё сияет, поют…. Я никогда не слышал такого пения, и в те минуты — забыл про себя, про своё горе. Просто стал смотреть и слушать, и мне казалось, будто папа мой рядом, и брат… Народу было много, и я поднялся по лестнице, и сверху мне всё хорошо было видно… А потом батюшка вынес Чашу, он её держал очень бережно, и говорил удивительные слова — про Тело и Кровь, что это — Тело и Кровь Господа. И люди стали подходить к ней, а я стоял и удивлялся — как?! Там Тело и Кровь Самого Бога? И они Их едят?
Я тогда не думал — есть Бог или нет, если раньше я и задумывался над этим, или с Олежкой мы рассуждали — пришли к выводу, что есть. А иначе — как появился этот мир? Кто-то ведь его создал? Всё так непросто устроено, красиво, продумано. Гармонично. Да и папа нам говорил, что есть Бог. И матери говорил, и про случаи разные рассказывал на операциях, а мы слушали…
«Что это было?» — спросил я батюшку, когда он оказался рядом с моей мамой. «Ты про что?» — «Про всё. И про Тело и Кровь, и про пение, — что это? Праздник?» — «А… Это, сынок, литургия, служба такая. И святое Причастие… Праздник, да…» — «А мне — можно? Тоже вот так, как они?» — я оглянулся на алтарь, на тех людей, которые выходили из храма. «Причащаться?… Можно, отчего же нет. Только…»… Ох, Мишка, смотри, наш автобус подъехал. Побежали, может, успеем!
— Не надо! Юр, мы… мы другой подождём.
Мне хотелось узнать, что было дальше. Мне хотелось, чтоб он говорил, говорил, чтоб мне хоть немножко забыть об этих слезах и неловкости, которая была между нами.
— Ладно… Так ты замёрз уже, наверное?
Я отчаянно замотал головой.
— «Только…»
— Ну, слушай… «Только говорит, в следующее воскресение, с утра ничего не ешь и не пей, и подойдёшь ко мне на исповедь…»
Юра перевёл дух. А я только сейчас увидел, что он запыхался.
— Что такое исповедь?
— Сейчас… «Что такое исповедь, зачем?» — «Это сынок, грехи, которые ты наделал, поступки, которыми ты расстроил Бога. Ты что ж, никогда не исповедовался?» — и батюшка посмотрел на маму, а она грустно покачала головой. «Как тебя зовут?» — спрашивает. — «Юра» — «Юрий… Ну вот, Юра, бывает, было же у тебя такое, что ты сделал что-то, и плохо тебе от этого, маешься, не знаешь, куда себя деть, как простить, совесть мучает… Было?» А я… Он внимательно на меня смотрел, а я не смог ничего сказать, кивнул. «Так вот, если пожалел об этом поступке, раскаялся — идёшь на исповедь, и перед Богом каешься, прощения у Него просишь за поступок этот — за грех. А перед священником исповедуешься»… И тут меня осенило: «А сейчас… можно?» — «Если очень надо, то можно…»
Понимаешь, Миш, тяжело мне было ещё оттого, что папа уехал расстроенный, а я обижался на него. Не помирились мы с ним перед его гибелью. И я был виноват. И висит этот камешек, и покоя не даёт… Вроде раскаялся, а толку? Ведь больше ничего не сделаешь.
Оказалось, что можно. Батюшка мне тогда сказал, что во время исповеди Бог каждый раз человека прощает, если он от всего сердца кается, и жизнь можно сначала начинать. С чистого листа. «Только ведь отца-то уже нет… — возразил я, — что мне теперь делать?!» — «Да с чего ты взял, что его нет?! У Бога все живы!» — «Как…»
— Как… Ой, Юра, это когда люди умирают — они только на Земле умирают, а душа у них не умирает, да?
— Откуда ты знаешь, Миша?
— А, это к нам как-то батюшка приходил и рассказывал…
— Ну, молодец ты, запомнил.
— А что с того?
— Что?
— Ну, я не знаю, вправду ли это…
— Поживёшь — увидишь.
— Не, я вот думаю, что у человека есть душа. Это как блок питания, без неё человек не живёт. Бывает же, что в коме человек, вот где его душа?
— Не знаю… Быть может, на небе, у Бога, а может и наоборот… В темноте, в аду… Наверное, все зависит от его жизни здесь, на Земле. А откуда у тебя такие познания, Мишка?
Я пожал плечами. Да все это знают!
— Ты расскажи, что дальше было?
— А дальше… Было после исповеди у меня такое чувство, будто с меня сполз снежный ком. Радостно так стало! Легко… Как будто в детстве — долго плакал, а потом мама умыла, приласкала, и все плохое позади… Потом я причащался в первый раз, и целый день ходил, как именинник. И стал молиться за Олега с отцом… Чтобы им Там было хорошо… Эта молитва в любом молитвослове есть, называется за усопших.
— Это кто такие?
— Это те, кого называют умершими, в православии говорят «усопшими». Значит, уснувшими.
— Выходит, они проснутся?
— Да.
— Когда?!
Но тут подошёл наш автобус, и мы быстренько туда забрались. Народу вскоре стало много, и мы молчали.
А мне очень захотелось ещё поговорить с Юрой. И побывать в храме. Только как ему об этом сказать?
… Вот откуда этот страх, что засмеются над тобой, не поймут, подумают что-нибудь про тебя? Юра, он ведь ещё ни разу ни упрекнул, не обидел меня… Даже не ругался. А все равно страшно попросить — вдруг не поймёт? Или решит что я маленький, и вообще.