Пока он искал нужную страничку, я заметил, что в книге очень много удивительных картинок. На одной я даже остановил его:
— Постой! А это — Кто?
На картине был Человек в длинной белой одежде, рядом с ним — дети. Одного ребёнка Он держал на руках, что-то рассказывая остальным. И смотрел Он так по-доброму, так ласково, и ребята так весело смеялись, что мне тоже захотелось оказаться рядом с Ним.
— Это — Христос.
— Бог?
— Да. Его Сын.
Лето, горы вдалеке, маленькие белые домики…
— Когда это было?
— Больше двух тысяч лет назад, в Израиле, это страна на юге.
А потом Юра показал мне те слова. Они тоже были на отдельной картине — желтом свитке, под большим словом Любовь.
— Две тысячи лет назад этот человек однажды встретил Христа. И с тех пор всю оставшуюся жизнь старался служить Ему. Так вот, он, апостол Павел, написал несколько посланий к разным народам, в которых излагал учение о Христе, о Церкви, о браке… Много интересного там можно найти, ну вот, и есть такие слова про любовь.
«…Любовь долготерпит,
милосердствует,
любовь не завидует,
любовь не превозносится,
не гордится,
не бесчинствует,
не ищет своего,
не раздражается,
не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине,
все покрывает,
всему верит,
всего надеется,
все переносит,
Любовь никогда не перестает…
Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».[1]
…Наташа меня, кажется, звала уже в третий раз, а я всё сидел над книгой, упираясь локтями в стол, и прогонял пяткой кота, который своим урчанием мешал мне думать. «Любовь никогда не перестаёт…»
Никогда.
Никогда не заканчивается — ни в потоп, ни в голод, ни когда ты что-то натворил… Она многого не делает, а что же тогда? Будто уступает место другому человеку…
И выходит, что любовь можно продолжить в вечности! Если ты любил здесь, на земле…
Значит, та бабушка ждёт, что они встретятся там. Её любовь, как ниточка соединяет их, ту жизнь, будущую и теперешнюю…
Лучше я помолчу и ещё подумаю, потому что… Иногда лучше прочесть, чем сказать.
А ещё я вспомнил, как вышла из храма довольная Наташа — лёгкая, сияющая, будто летняя бабочка на чистом белом снегу.
— Наташа, а что за картина была там, где мы стояли?
— Мишка, это не картина, это икона Богородицы. Называется «Достойно есть».
После ужина Наташа села за ноутбук обрабатывать фотографии, бабушка мыла посуду, Юра разместился за моим столом и что-то делал в компьютере, а я, накрывшись одеялом, смотрел картинки в Библии. Тикали часики на тумбочке, за окошком кружились в темноте белые снежинки, в комнате было тепло, и Мурзик гонял по ковру какой-то старый мячик. А я вдруг сказал Юре то, что меня больше всего тревожило с тех пор, как Юрка спросил меня про дружбу, когда мы стояли у храма:
— Юра… А если поссоришься… Если с другом — плохо. А вот если вдруг — с Богом? — это я уже прошептал. Потому что мне стало совсем страшно.
Юра перестал печатать, обернулся, посмотрел на меня. Встал, присел на краешек моей постели. Осторожно положил руку на мою лопатку — как раз там, где у меня больше всего почему-то болело после очень старых драк с Перцем.
— Это, Миша, и называется — «грех».
У меня пробежали мурашки по спине.
— А… как тогда быть?
Юра ответил не сразу, тихо так, грустно почему-то.
— Когда ты обижаешься на кого-то — ты не хочешь его видеть. Прячешь глаза, отворачиваешься… Так и у человека, когда он совершает грех, ссорится с Богом. Обижает Его — то есть творит поступок против совести, против Его заповедей, против всех законов их дружбы… Он прячет глаза, а ему кажется, что это Бог отвернулся от него, и он обижается на Бога… А внутри ведь — всё хочет мириться!.. А Бог его ждёт, потому что любит его.
— Бог не обижается?
— Бог это Любовь.
«А любовь никогда не перестаёт. Получается, что Бог никогда не перестанет любить нас? И… меня?»
— И вот тут всё зависит от человека. Хочет ли он сохранить дружбу? Дальше дружить и общаться с Богом? Для этого нужно совсем немного — всего лишь переступить через себя, и сказать «прости», но как бывает это трудно сделать!
Да, а ведь я не умею просить прощения… Это нелегко, потому что надо признаться себе, что ты виноват, и потом сказать это вслух! А иначе — как извиняться, если не чувствуешь себя виноватым?! Это значит, себя обманывать…
А просить прощения у Самого Бога?!
Ого!
Но для того, чтобы вновь с Ним дружить… А смог бы я?
А смогу — если захочу с Ним дружить?.. Дружить с Богом!
— … Юра… Попросить прощение — это и есть исповедь?
— Да.
Глава 10.
Трещинка.
Что толку бояться? Зачем бояться, если мы ни отчего не застрахованы?! Это случилось.
Нет, не с Колькой, не с мальчишками в классе, не с кем-то там незнакомым… Я поссорился с Юрой.
Внутри поссорился. А раз так — то чего бояться дальше? Можно сказать, что и снаружи — тоже. Не сегодня так завтра разразится гром.
Я узнал, что у Наташи будет малыш. И не когда-нибудь в далёком будущем, а скоро. Через каких-то полгода, ну ладно, чуть позже. Что я, совсем глупый, чтоб не догадаться? Она перестала нормально есть всё, кроме солёных огурцов и бутербродов со шпротами.
По утрам — тоже.
А ещё стала сидеть на сайтах про младенцев. Даже фотоаппарат забросила.
И Юра стал с ней ласковый, и кот теперь постоянно поближе к её пузу пристраивается. Нужно быть совсем далёким и невнимательным, чтоб не догадаться.
И этот разговор ночью…
Правда, в отношении ко мне это никак не изменилось. Разве что бабушка ещё добрее ко мне стала. Хотя — куда уж добрее? Молчаливее сносить мою внезапную грубость?!
Но я знаю, что это только пока — не изменилось. А потом изменится.
Мне было неловко смотреть в глаза Наташе. Я понимаю, что она не виновата ни в чем, и тот карапуз в её животе — тем более, но я… Мне-то что делать?
Юрка будет уходить в плавание, а она будет с ним нянчиться, с ребёнком, в смысле. А я буду мешаться.
Что? Помогать?
Как?!
Вот такой варёный ходил я недели две. Мне всё больше думалось, что сдадут они меня обратно. Ну зачем, зачем я им сдался, когда у них будет свой, маленький, хорошенький, розовощёкий младенец?!
Мне он таким и представлялся — как с рекламы подгузников. Весёлый, толстенький, с большими щечками, почти лысый и совсем неплачущий. Хорошенький.
Только я-то какое к нему имею отношение?!
Я старался быть ещё серьезнее и внимательнее. Но чем больше я старался, тем больше выходило наоборот! Пару раз я даже что-то сказал резкое Наташе. Юры дома не было. А мне от этого стало так пакостно, что я прогнал с дивана любимого Мурзика. И уткнулся в какую-то книжку…
А с Юрой я уже поссорился. Я мысленно прокручивал тысячу раз наш диалог: вот он наконец говорит мне, что у них будет малыш, вот что-то ещё хочет сказать, а я… Я одеваюсь — молча и иду к двери, и только у порога бросаю: «Не хочу быть помехой. Спасибо за всё». И ухожу. Куда? Не знаю. В детдом… Не знаю. А Юра, он, конечно, бросится за мной и будет меня уговаривать, но — бесполезно.
Или не бросится?
Мне почему-то очень хотелось, чтобы он пошёл следом и уговаривал меня…
Каждый раз я замиранием сердца представлял этот диалог и отодвигал его…
Только чтоб они не сами отвели меня туда! Это… это такое… Когда на тебя все смотрят сочувствующе, а Перец обязательно будет издеваться, будто я самый невыносимый в мире человек, раз меня вернули!
Но Юра почему-то ничего не говорил. И вообще, вел себя так, как ни в чём не бывало. Почти так.
Пока не наступил четверг.
На больших переменках мы иногда выходим с ребятами на улицу. Особенно, если снег мокрый и можно побросаться снежками. Охранник, конечно, ворчит, ну да что там! Не запрещено же в правилах, да и не прогуливаем мы. Минут пятнадцать передохнём и вернёмся, даже учиться потом легче, на свежую голову! Так вот, на одной из таких переменок, мы с мальчишками выкатились в заснеженный и мокрый двор.
У нас класс как бы делится на две компании. Нет, три — если с девчонками. А если только парней считать, то две: одна поспокойнее, «интеллектуалы», так сказать, а другая — «хулиганы», не так, чтоб прям злые бандюки, а просто ребята, которые «забивают» на часть школьных правил. Мы с Колькой больше принадлежим к «интеллектуалам», потому что с ними интереснее, потому что они щедро делятся правильными заданиями на переменках, потому что набор слов у них как-то побогаче и поспокойнее, чем у «хулиганов», да по многим причинам! Но сегодня я оказался во второй компании — наши что-то затеяли в классе, а мне очень хотелось на улицу, проветриться. Если очень подумать, почему я с ними пошёл, то можно сказать вот что. Эта компания чем-то отдалённо напоминало компанию Перца, и мне хотелось, чтоб меня там признавали. Потому что… Глупо, конечно, но это как бы немножко победитель… Да и с той поры, как я мысленно поссорился с Юрой — меня иногда тянуло в хулиганистую компанию. Их выходки отражали моё настроение. А оно стало неважным.
Ещё сегодня не пришёл на уроки Колька — вот третья причина, почему я оказался там.
Был у этих ребят такой обычай — курить за школой. Надо сказать, что у нас на территории школы это делать запрещёно. Так вот, вывалились они на улицу, я — с ними, отошли в незаметный глазу угол, который они облюбовали, затянулись и стали обсуждать свои дела. Мне тоже предложили.
— Будешь? — спросил меня Володя Крюков, белобрысый, низенький, с глянцевыми щеками и прозрачными зелёными глазами, командир «хулиганов».
Я замотал головой.
— Чё, от родителей влетит?
Я промолчал, за меня ответили другие.
— Да не, ему не влетит, у него отец нормальный.
Эти ребята, как и все остальные не знали, что я усыновлённый. Об этом знал только Колька, но он никому не говорил, как я и просил…
— Просто не хочу, вот и всё, — ответил я. Почему я обязан оправдываться?
— А кто у тебя папа? — снова спросил Володя.
— Моряк, — буркнул я. — Штурман.
— Тю… — захлопал он глазами. — Врёшь! Сейчас штурманы вообще не нужны — такие навигаторы делают!
— Да ладно тебе, не нужны, а если навигатор сломается! Да и на навигаторах кто сидит? — заспорили парни. Они ничего в этом не понимали, и каждый выдвигал свою гипотезу, а я стоял и молчал.
Потом разговор плавно перешёл на математику, обсуждение учителей и как лучше прогулять контрольную… Потом стали выяснять — на какой фильм пойдут в кино… А мне стало совсем скучно. Я здесь чужой. Они болтали про какого-то только им известного Тёмыча, у которого на той неделе был день рождения, про очередную бродилку-стрелялку на суперновом дорогущем планшете, которого у меня нет и не будет… Фразы они щедро сдабривали такими словами, какими ругался Перец, когда со своими дружками меня лупил. От этого делалось ещё тоскливее.
А ещё тягостно было на сердце оттого, что я не вступился за Юру и промолчал. Согласился, выходит с ними, что профессия у него бесполезная? Нет, я так не считал! Выходит, струсил?
Попытался успокоить себя, что это я просто решил не спорить — не получилось. Будто я отказался от него при всех — вот какое было у меня чувство. Будто предал его, что ли…
Но я не подавал виду. Просто стал думать, куда же подевался Колька, и когда ему лучше позвонить? Или зайти после школы?
Потом из-за угла показался наш сторож, Семён Степанович, и мы рванули в класс.
Вот и всё, ничего особенного, если бы не мой медальон. В классе я увидел, что его нет. Точнее, не нащупал под рубашкой.
Все уроки извёлся — лишь бы никто не поднял его! Как мне его найти?! Это же… последняя память о родителях! Это же… Итак плохо, ещё и медальон этот…
Решил посмотреть на том месте, где мы стояли. Может, он упал, когда мы убегали от сторожа?! Зацепился за майку, и цепочка порвалась, бывает же…
Перед глазами так и стоял аккуратный серебряный овал с тоненькой узорной чеканкой. Мне всегда казалось, что его носила моя мама.
Понятное дело, что я не мог так уйти. И после уроков, с замирающим сердцем, отправился его искать. Дошёл до угла, присел на корточки, стал голыми руками разгребать липкий снег и окурки… Сидел долго и чуть не плакал… Уже потом, нечаянно бросив взгляд в сторону, увидел его в сторонке у железной лестницы, где стоял я с мальчишками… Взял в ладони — холодный, увесистый, маленький овал… Цепочка оборвалась, так и есть, ну да я дома его повешу на веревочку! Сжал покрепче и хотел было его убрать во внутренний карман, как вдруг меня окликнул резкий голос:
— Вот я тебя и поймал!
Потом чья-то ладонь сжала моё плечо, а я сжался сам.
Глава 11.
Ссора.
Нет, это был не Перец, не Гвоздь, не одноклассники, а наш сторож Степан Семёнович. Он давно уже точил зуб на курильщиков, а тут ему попался я. Среди свежих бычков. Я даже не стал сопротивляться от неожиданности.
Конечно, он меня потащил к директору. Волоком. При всех. Впихнул меня в тёплый, большой, уютный кабинет с ярким ковром и бежевыми занавесками — грязного, в снегу, — на этот чистый ковёр, прям в самую середину. А они — директор, завуч и несколько учителей — как раз пили чай и о чем-то спокойно, мирно беседовали.
— Вот он! — торжествующе провозгласил сторож, и все оторвались от своих кружек, и стали смотреть на меня.
Я всё ещё сжимал в руке медальон и молчал.
Они тоже молчали и смотрели на сторожа.
— Нашёл одного из курильщиков, — сказал сторож уже спокойнее и махнул рукой, — а… разбирайтесь с ним сами, а мне работать надо. Я его видел сегодня во время уроков со своей бандой, они там стояли, а после уроков — опять там торчит! Нет бы домой пойти — так ведь совести нет, сидит, ещё в бычках ковыряется! Эх, молодежь…
Он ушёл, и началось.
Они сначала доброжелательно так. Директор у нас молодой, не сердитый, учительница по физкультуре — та ещё дама, может и прикрикнуть, ну да я привык… Вторую женщину — я не знал, наверное, она из старших классов — немолодая женщина, с крашеными чёрными короткими волосами, подтянутая, строгая. И был ещё учитель труда — он у нас как-то заменял уроки, ох, и болтливый мужик! Так вот они говорят:
— Курил?
— Нет, — говорю. — Медальон искал.
Они:
— Хватит смеяться над нами! — устало даже, мол, скорее бы разобраться и по домам разойтись.
— Да не курил я! — возмутился я, а потом решил молчать. Потому как:
— Зачем ты нас обманываешь?
— Раз не курил — то зачем стоял? Просто так? Не бывает…
— Вот совсем просто так? Ладно, допустим… Ну тогда скажи, кто там ещё был?
— Тебе ничего за это не будет!
Та незнакомая женщина все хотела мне прочитать лекцию про поведение в школе. Я молчу. Ну что я им скажу?
Друзей не выдают. Одноклассников — тоже, какими бы друзьями или недругами они тебе не приходились. Есть такое негласное правило. Я в детдоме этому очень быстро научился. И теперь просто уже автоматически, при вопросе — кто? — я замолчал, и больше не произнёс ни слова.
Закончилось всё тем, что меня попросили выйти, а завтра прийти вместе с отцом.
Вот и всё.
Никто не кричал.
Не угрожал.
А я выходил из школы, и мне хотелось плакать. Я шёл домой медленно, стараясь оттянуть тот момент, когда я скажу об этом Юре. Ноги еле двигались, один раз вспомнил про Кольку и только вздохнул: не хотелось ему звонить… Зачем…
Дома уронил рюкзак возле стола, достал дневник и бросил его на стол, на видное место. Они там всё написали, пусть Юра сразу увидит! Чтоб поскорее, не мучаться…