Настала очередь Прутику уносить ноги. Он прокрутился на каблуках и рванул что есть мочи по улице. Дубинка Жиропота лишь слегка задела его плечо. Мгновением раньше она бы раскроила ему череп.
Прутик бежал все быстрее, прокладывая себе путь в толпе и расталкивая локтями зазевавшихся. Жиропот яростно вопил ему вдогонку.
– Вор! Подлец!! Негодяй!!! – ревел он. – Держи его!!!
Прутик нырнул в узкий переулок. Крики постепенно стихли, но он бежал еще быстрее, чем прежде. Мимо лавок ростовщиков, мимо клиник доморощенных зубодралов, мимо грязных цирюлен и веселых трактиров, за угол и – с разбегу врезался в отца.
Облачный Волк грубо встряхнул его за плечи.
– Прутик! – воскликнул он. – Прутик! А я ищу тебя везде. Мы готовы к отплытию. Где же ты пропадаешь?
– Н-н-нигде… – промямлил Прутик, не в силах поднять глаза на разъяренного отца.
За спиной Облачного Волка высоко в небе мальчик увидел Птицу-Помогарь, летевшую в лучах заходящего солнца – прочь от Санктафракса, прочь от Нижнего Города. Он с завистью вздохнул. Птица улетала, но страшные слова ее остались с ним: «Порочный круг – вот что это такое. Если ничего не будет сделано, то крах Санктафракса – это всего лишь вопрос времени».
Прутик спросил, на этот раз самого себя: «А что можно сделать?»
Глава третья
Крики и шорохи
Были сумерки. В этом лесу всегда были сумерки, а солнце постоянно садилось. Или вставало? Трудно сказать. Во всяком случае, никто из попавших в Сумеречный Лес не мог этого определить. Хотя большинство и чувствовало, что золотистый полумрак меж деревьями нашептывает грезы о конце, а не о начале.
Легкий ветер, вечно блуждающий по лесу, тихо покачивал величественные деревья, покрытые вечнозеленой листвой. Они, как и все остальное – трава, земля, цветы, были покрыты пелериной чудесной пыли, которая сверкала и искрилась, подобно морозному инею.
Но там не было холодно. Вовсе нет. Ветер казался нежным и ласковым, а земля излучала успокаивающее тепло, которое струилось вверх, и поэтому все плыло перед глазами. Пребывание в Сумеречном Лесу напоминало пребывание под водой.
Там не пели птицы, не гудели жуки, не слышно было голосов животных, ибо в этом лесу никто не жил. Но тот, кто умеет слушать, услышал бы там не только шепот деревьев, но и голоса. Настоящие голоса, которые что-то бормочут, бессвязно говорят, а иногда кричат. Вот один из них раздался совсем рядом.
– Держи прямо, Винчикс! – прозвучало устало, хотя и не без надежды. – Уже скоро. Держи прямо!
Голос доносился откуда-то сверху, где высоко на дереве, пронзенный его острой макушкой, висел небесный корабль, чья надломленная мачта укоризненно указывала в небо. На длинных ремнях упряжи висел рыцарь, сидевший верхом на своем боевом скакуне-зубоскале, и его силуэт вырисовывался на фоне позолоченного неба. Внутри разъеденных ржавчиной доспехов тела обоих усохли до костей. И все же рыцарь и его оседланный зубоскал, без сомнения, были живы, все еще живы.
Скрипнуло забрало, и голос приведения снова повторил ободряющие слова команды:
– Уже скоро! Держи прямо!
Покои – или Личное Святилище, как официально именовалась резиденция Высочайшего Академика, – поистине утопали в роскоши! Пол был устлан белоснежными шкурами, рельефный потолок украшала позолота, а стены, свободные от книжных шкафов, декоратор отделал черным, с серебряной инкрустацией деревом. Все помещение было заставлено всевозможными драгоценными безделушками – фарфоровыми вазами, статуэтками из слоновой кости, изысканными скульптурами и затейливыми часами.
Незажженная хрустальная люстра мерцала в центре зала, вспыхивая в солнечных лучах мириадами огней и разбрызгивая их по комнате. Брызги света падали на серебряные узоры на стене, на полированные столы, комоды, рояль, портреты и зеркала, а также на блестящую макушку самого Высочайшего Академика Санктафракса, который крепко спал, развалившись на большой тахте у окна.
Его вид отнюдь не соответствовал пышному убранству зала: на нем была поношенная черная мантия, а на ногах – стоптанные сандалии. Как и одежда, сухопарая фигура Высочайшего и его впалые щеки свидетельствовали скорее о воздержании, чем об излишествах, а гладко выбритая голова символизировала смирение и строгость. Впрочем, все это в равной мере могло говорить и о тщеславии, ибо, согласитесь, зачем кому бы то ни было носить власяницу с вышитой по кайме личной монограммой «ВиП»?
Внезапно раздался пронзительный скрежещущий звук. Спавший вздрогнул и перевернулся на бок. Его глаза открылись. Звук повторился, громче, чем прежде. Вилникс сел на тахте и уставился в окно.
Из окон Личного Святилища, расположенного на верхнем этаже самой величественной башни Санктафракса, открывался захватывающий вид на Нижний Город и его окрестности. Высочайший Академик глянул вниз. Между вздымавшимися клубами дыма ему удалось различить около полудюжины жителей Нижнего Города, занятых прикреплением новой цепи к летучей скале.
– Превосходно! – зевнул Высочайший и неуклюже поднялся с тахты. Он потянулся, почесался, рассеянно провел рукой по голове и снова зевнул. – Приступим к делам.
Он подошел к тяжелому сундуку из железного дерева, стоявшему в углу, вытащил тяжелый кованый ключ из кармана и низко нагнулся. Нынче вечером он встречается с Сименоном Зинтаксом, теперешним Главой всех Лиг. Перед этим Подлиниус решил взвесить оставшийся пылефракс и подсчитать, надолго ли хватит его бесценных крупиц.
Раздался мягкий щелчок, и замок открылся. Высочайший Академик со скрипом поднял крышку и внимательно осмотрел чернеющую пустоту сундука. Наклонившись, он извлек оттуда стеклянный флакон, поднес его к окну и… тяжко вздохнул.
Жидкой пыли было совсем мало.
– Да, это проблема, – пробормотал он. – Однако положение отнюдь не критическое. Впрочем, лучше тщательно взвесить остаток и подсчитать, сколько частиц пылефракса еще остается. Неосведомленность может пагубно сказаться на переговорах с Зинтаксом… – Вилникс беспокойно заерзал на месте. – Но сначала надо что-то сделать с этой невыносимой чесоткой.
К счастью, педантичный Минулис, его личный слуга, не забыл положить на место чесалку для спины. Это была премилая вещица – цельная золотая рукоятка с драконьими когтями из слоновой кости. Высочайший Академик извивался от блаженного удовольствия, когда скреб чесалкой спину вверх и вниз, в очередной раз вспоминая, что самые большие удовольствия в жизни зачастую оказываются и самыми простыми. Он возвратил чесалку на место и, решив отложить ненадолго подсчеты, налил в бокал вина из графина, принести который также не забыл Минулис.
Подлиниус прошелся по комнате и остановился перед зеркалом, отражавшим его во весь рост, улыбнулся, приосанился и вскинул голову.
– За Вас, Вилникс Подлиниус, – произнес он, поднимая бокал. – За Высочайшего Академика Санктафракса!
В этот момент снова раздался скрежет, па этот раз сильнее обычного. Летающая скала задрожала, Личное Святилище закачалось, и зеркало затряслось. Высочайший Академик вздрогнул, и хрустальный бокал выскользнул у него из рук. Раздался приглушенный звон разбитого стекла, а вино кровавым пятном расползлось по белоснежному меху на полу.
Высочайший Академик отступил с выражением брезгливости на лице. В это время он услышал характерный свистящий звук падающего предмета, за которым последовал жуткий грохот. Вилникс замер. Потом повернулся: на полу в тысяче мельчайших осколков лежало зеркало. Нагнувшись, он подобрал кусочек стекла и повертел его в руках.
Как там говаривала бабушка? «Зеркало разобьется – печаль в дом ворвется». Он вглядывался в темный глаз, пристально смотревший на него из острого осколка, а потом подмигнул. «Хорошо, что мы не верим в приметы», – сказал себе Подлиниус и весело загоготал.
Предводительница гоблинов – низкая приземистая гоблинша по имени Мим – глубоко вздохнула, теребя амулеты и талисманы, висевшие на шее, и шагнула. Она вздрогнула, когда мягкая грязь просочилась между пальцами ее ног.
Скрид Пальцеруб уничижительно взглянул на нее:
– Ты все еще думаешь, что сумеешь сама пройти через Топи?
Мим не обратила внимания на его слова. Хлюп, хлюп, хлюп. Бледная липкая грязь покрыла ее лодыжки, затем икры и колени. Тогда Мим остановилась. Она понимала, что, если каким-то чудом ей самой и удастся перейти через Топи, ни старому Торпу, ни малышам никогда не сделать этого.
– Хорошо, – сказала она и сердито повернулась, продолжая проваливаться в трясину. Она подобрала юбку – грязь поднималась все выше. – Помоги мне выбраться отсюда, – произнесла она.
Скрид сделал шаг вперед и протянул костлявую белую руку. Подобно Топям, которые были его домом, каждый дюйм его тела был того же оттенка, что и бескрайняя поверхность трясины. Он вытащил гоблиншу, поставил на твердую почву и, стоя руки в боки, смерил ее презрительным взглядом.
Гоблинша порылась в своем мешке.
– Пятьдесят с каждого, как ты сказал, – проговорила она, – это будет… – Она подсчитала. – Пятьсот.
Скрид замотал головой.
– Цена выросла, – гнусаво сказал он, передразнивая гоблиншу. – По сотне с каждого. Теперь это будет стоить столько.
– Но ведь это все наши сбережения, – выдохнула Мим. – На что же нам прикажешь жить, когда мы доберемся до Нижнего Города?
Скрид пожал плечами:
– Это меня не касается. Я не заставляю вас идти со мной. Если вы сами можете перебраться через Топи с их грязью и ядовитыми ямами, не говоря уже о свирепых головоногах, рыбах-липучках и белых воронах, которые разорвали бы вас на кусочки, если бы заметили… Впрочем, решайте сами.
Мим угрюмо поглядела на остальных членов своего семейства, сбившихся в кучу на краю трясины. Она поняла, что выбор прост: либо они доберутся до Нижнего Города, либо они не доберутся туда никогда.
– Вот тысяча. – Гоблинша вздохнула, отдавая деньги. – Но твоя цена непомерно высока, чересчур высока.
Скрид Пальцеруб схватил деньги и сунул их в карман. Он отвернулся, процедив сквозь зубы:
– Моя цена гораздо выше, чем вы можете себе это представить, сударыня! – и он отправился по бесцветной липкой грязи.
Семья гоблинов собрала свои пожитки.
– Ну, пошли! – нетерпеливо крикнул им Скрид. – Давайте живо. Держаться вместе. Идти там, где иду я. И не оглядываться!
Профессор Света был рассержен.
– Проклятые цепи, проклятое сверление, проклятый Вилникс Подлиниус! – рычал он, стиснув зубы. – Неужели требуется разрушить Санктафракс, чтобы его спасти?! – Он поднял кипу книг и начал их расставлять по полкам.
Всегда повторялось одно и то же: каждый раз, когда к летучей скале прикрепляли новую цепь, в его скромном кабинете из-за тряски наступал настоящий хаос. Бесценные аппараты ломались, уникальные опыты срывались, а библиотека оказывалась на полу.
Поставив последнюю книгу на место, профессор вернулся к письменному столу. Он уже собирался сесть, когда краем глаза заметил нечто совсем уж нежелательное. Но в этот миг раздался стук в дверь и Профессор Темноты ворвался в кабинет.
– Нам надо поговорить! – выпалил он.
Профессор Света не шелохнулся.
– Посмотрите, – мрачно произнес он.
– Что такое?
– Там. – Профессор указал на стену. – Свет!
Профессор Темноты засмеялся.
– Ну, вы должны быть довольны. Ведь свет как-никак – сфера ваших научных интересов и исследований.
– Как ваших – темнота, – огрызнулся Профессор Света. – Или, точнее, отсутствие света. Но всему свое место. И точно так же, как тьма воцарилась в сердце вашего бывшего протеже Вилникса Подлиниуса, так и свет проникает через трещины в стене. – Он повернулся и постучал по ступке. – Видите, все разваливается.
Профессор Темноты печально вздохнул:
– Мой кабинет в таком же ужасном состоянии. Первое, что сделал Вилникс, став Высочайшим Академиком, – забрал себе великолепное здание Школы Света и Темноты, отослав двух профессоров и их кафедры в полуразвалившуюся Башню Дождеведов. Взрыв, произошедший в башне, сильно повредил ее. И каждый раз, когда к скале прикрепляли новую цепь, разрушения умножались. Окончательный развал башни являлся лишь делом времени.
– Все, так больше не может продолжаться! – заявил Профессор Света. – Поэтому…
– Поэтому нам надо поговорить, – вставил Профессор Темноты.
– Поэтому, – продолжал Профессор Света, – я уже поговорил кое с кем насчет того, как изменить ситуацию.
Профессор Темноты посмотрел на своего коллегу со смешанным чувством восхищения и зависти. Несмотря на стесненные обстоятельства, старое соперничество между академиками продолжалось.
– С кем это вы успели поговорить? – спросил он.
– С Мамашей Твердопух, – последовал ответ.
– С Мамашей Твердопух?! – Профессор Темноты был ошеломлен. – С этой жадной старой курицей? Да она продаст свои собственные яйца, если ее устроит цена. Вы серьезно думаете, что мы можем ей доверять?
– Да, конечно, – ответил Профессор Света. – Мы можем доверять ей, зная, что она способна в любую минуту обмануть нас. Знание этого и будет нашей силой.
– Сюда, – сказал Слич, резко остановившись у ветхой лачуги.
Он отпер дверь и исчез внутри. Сопровождавший последовал за ним. Он закрыл дверь и подождал, пока крохгоблин найдет и зажжет лампу.
– Честное слово, – вздрогнул Слич, когда обернулся при бледном свете лампы, наполнившем комнату, – вы, душегубцы, действительно кроваво-красные.
Тендон неуклюже зашаркал по комнате.
– У тебя ведь есть пылефракс или как? – начал он. – А если нет…
– Лучший пылефракс в Нижнем Городе, – заверил его Слич. – В потенциале.
– В потенциале?
– Я приобрел немного грозофракса на черном рынке, – объяснил Слич. – Все, что тебе нужно сделать, это растолочь его.
Тендон невозмутимо посмотрел на Слича.
– Ты, должно быть, думаешь, что я идиот, – произнес он наконец. – Грозофракс взрывается, когда его пытаешься растолочь. Это все знают. Только лишь его всемогущей светлости Академику известен секрет…
– Я тоже знаю этот секрет, – убежденно проговорил Слич. Он достал с полки ступку и поставил ее на маленький стол. Затем вытащил из кармана сверток, аккуратно развернул его, и взорам обоих предстал блестящий и переливающийся огнями осколок грозофракса. Держа его двумя пальцами – большим левой руки и средним правой, ибо прочие отсутствовали, Слич мягко опустил осколок в ступку.
Тендона все еще терзали сомнения:
– А в чем секрет-то?
– Вот в чем, – ответил Слич, доставая кожаный кошелек-мешочек из-за пояса. Он распустил шнурок, чтобы Тендон мог увидеть содержимое.
– И что это?
– Это порошок из коры сухостойного дерева, – объяснил Слич заговорщическим шепотом. – Самый лучший, который только можно достать.
Тендон боязливо попятился. Этот порошок доктора Нижнего Города использовали как обезболивающее перед операцией.
А Слич продолжал растолковывать: