Семкова Мария Петровна
5. Идущий следом
Жреческое имя мое - Дезидерий, прозвание - Contra-Deum. Я известен и важен лишь тем, что всю жизнь разрабатывал способы следования за Новым богом и при удаче - того, как приблизиться к Нему и говорить с Ним. Но останусь я в памяти, видимо, не под именем Следующего за Богом, а под прозвищем Противостоящего Ему. Был давно на юго-востоке в пустынном народе человек с подобным прозванием, Израиль - но мои заслуги куда ничтожнее, чем у него, ставшего отцом племен...
Сейчас я стар, голова моя часто кружится, руки дрожат, да и никогда не умел я писать красно и грамотно. Но теперь требуют у меня не только передавать свою премудрость устно и тайно некоторым ученикам, но и записать лично историю того, как я повстречал Нового бога и был вынужден говорить с ним.
Сказал мне епископ, добрый Теофил: "Все хорошо в твоей методе, Дезидерий - нет только твоего личного опыта - как именно паника и ужас превратились в любовь и желание следовать... Как же ученики могут следовать за Новым богом, если не узнают, с чего все это начинается? Зачем тебе скрывать, насколько ты был тогда глуп, труслив и неловок - все они сейчас такие же, как и ты тогда", - а я долго медлил и приступаю к делу только сейчас; почти всю разумную жизнь я либо боялся воспоминаний, либо стыдился собственной дурости... Но теперь я думаю, что оставлю вас без опоры, если не расскажу и об этом - а прежде я хотел защитить вас от ужаса, что казался мне лишним и сделать ваш путь чуть более легким.
Все вы, дети, давно меня знаете - человек я отнюдь не храбрый, не слишком уж мудрый, и даже сейчас, на границе смерти, дрожу от стыда, страха и отвращения, вспоминая все это. Я прошу у всех вас прощения, если моя история выйдет путаной или будет задерживаться на подробностях, что покажутся вам незначимыми - все это я делаю от страха, тяну время. Прошу прощения и за то, что долго скрывал многое важное... Всех вас я любил, всех учил - кого больше, кого меньше, смотря по способностям, рвению и добродетели; поэтому примите и вы меня со снисхождением и состраданием, милые дети мои.
***
Все это произошло, когда мне только исполнялось семнадцать лет - я учился тогда, чтобы стать жрецом и переписчиком Храма. Звали меня Гаэтан, родом я из Провинции, с юга, и, чтобы отличать от других моих земляков и тезок, меня прозвали Мельником; еще дразнили за глаза Мучным Червем - потому что был я длинным, бледным и рыхлым. Почему Мельник? Мой отец был мельником и завел по водяной или ветряной мельнице для каждого из сыновей - но не для меня: потому что на мучную пыль охватывало меня страшное предсмертное удушье, я как бы давился мутным жгучим воздухом и не мог извергнуть его обратно, глаза истекали слезами, а нос соплями. Отец, видя, как я мучаюсь, вложил деньги в то, чтобы выучить на клирика - но не запретил избрать и что-нибудь другое, если и тут я покажу неспособность или охватит меня моя болезнь. А мать сказала: "Не стыдись, Гай, что тебе выделена доля, как и сестрам - выучишься, и тогда уж мы с тебя и спросим, а пока ни о чем таком не думай". Родители дали мне денег, посадили на барку с соленой рыбой и отправили в храмовый город.
В Храме я проучился ровно год. Каждое лето, в начале июня, решали, кто из школяров остается учиться дальше, а кого попросят выйти вон. Так набиралось человек пятнадцать-двадцать, неспособных или нерадивых, они разбивались на небольшие кучки и возвращались на север, юг или запад. А школяры из восточных лесов цеплялись за Храм всеми своими когтями и покидали его крайне редко.
Так вот, после первого года и я уже знал, что в Храме меня не оставят, и был огорчен, но не очень уж сильно. Я решил не возвращаться к отцу, а пробиваться дальне на юг, на Побережье, и поступить там в школу лекарей - оплачивая учебу какой-нибудь грязной работой. Эта школа славилась не хитрыми лекарствами, а искусством исправлять искаженный образ жизни больного и этим возвращать ему здоровье его же силами. Там при везении я мог и победить свой недуг, и сам научиться этому искусству. И если бы отказали в приеме, я бы умер у них на пороге, но не ушел бы назад!
***
Перед самым роспуском на лето, утром, призвал меня к себе мастер Дункан, наш основной наставник. Его мастерская была внутри полностью белой, и широкие бруски света из раскрытых окон пересекались там, где он стоял. Сутулый, рослый, одетый как моряк - в свободную рубаху и длинные штаны, он набрасывал нечто углем на старом, много раз вычищенном листе, распяленном на наклонной большой доске. Я остановился у порога и долго смотрел, как он работает - быстро и невероятно точно, мне так никогда не суметь. Я знал, зачем он меня призывает. Мастер начертал совершенно правильный круг, вписал в него тело человека, по которому катятся такие же круги с заключенными в них телами - все это двигалось, крутилось, сворачивалось внутрь. Он не прервал работы, чтобы показать мне, как надо... Потом Дункан перебросил уголь в левую руку и набросал надпись, которой я разобрать не смог - это было зеркальное отражение обычной надписи. Этот пергамент приложат в нескольких местах к какой-нибудь светлой стене, отпечатают на нее изображение и вырежут каменные медальоны...
Обе кисти мастера, зрячие и не уступающие друг другу в ловкости, были отмечены татуировками - справа широко открытые кошачьи глаза, слева - полуприкрытые совиные. Он закончил, отряхнул руки и обернулся.
- Здравствуй, Гаэтан. Как думаешь, что это такое получилось?
- А Вы разве не знаете сами? - нерешительно пробурчал я. Мне хотелось бы, чтоб он скорее заговорил обо мне.
- Нет, пока не знаю. Эту тему передала мне дочь...
Все знали, что у мастера есть приемная дочка, полувзрослая девочка, она почти не разговаривает и неожиданно подолгу застывает в нелепых позах. Иногда она становилась буйной, и тогда учитель на несколько дней покидал нас, а потом возвращался с новыми идеями для росписей. При всей строгости отношения Храма к мужскому целомудрию мастера Дункана никто не подозревал ни в чем дурном, от него не требовали отослать безумного ребенка куда-нибудь подальше.
Я вспомнил эту злую хилую девушку - то, как она сидит, как смотрит, как движется, и поле моего зрения вдруг стало очень узким. Я увидел, как покатились колеса, как закружился вихрь и скрылся в сердце нарисованного человека, как большой человек поглотил малых. Я ощутил давление и боль в груди.
- Мастер... Наверное, это события - ну, те, которые нас куда-то двигают, вынуждают что-то делать?
- Да, наверное, - шепнул он, - Майя не говорит, она лишь заставляет меня видеть. Да! Мне кажется, это Время! Пусть так и будет пока.
Мы еще чуть-чуть постояли, помолчали. Потом он склонил щетинистую темную голову и вдруг покраснел:
- Гаэтан, ты неплохо выдержал испытания, но... - встряхнул головой и прикрикнул на меня, - ... но ты пером работаешь, как медведь когтями дерет и почти не различаешь оттенков! Как тут с тобой быть?!
- Да-да, - глупо влез я - то ли хотел поддержать его, подольститься, то ли надерзить, - и пишу я с ошибками - где в вашем языке одна гласная, я пишу сразу три или четыре, как в моем...
- Ну вот, - резко успокоился мастер Дункан, - сам все понимаешь. Я не могу оставить тебя здесь, а собиратели мифов нам пока не нужны. Ты молодой, умный и непоседливый - так не трать даром времени, уходи и найди себе другое дело.
- Да не волнуйтесь Вы, мастер - я решил изучать медицину.
- Ну и отлично. Теперь ступай. Все.
Махнув "совиной" рукой, он отвернулся к своей доске. Я ушел.
***
Я ушел на другой конец города в общежитие и кладовую, сдал сутану и прочие казенные вещи, переоделся в штаны и жилет, навеки пропитанные мукой и пылью; проверил лук и стрелы - все с ними было хорошо. Вышел, уселся на солнышке и решил дождаться, пока не подойдет еще какой-нибудь изгнанный "провинциал". Через два часа мне повезло - пришел звездный мальчик, сам Бертран Рыцаренок, уже переодетый в старый зеленый камзол, с большим кожаным мешком за плечами и с длинноватым мечом на вытертой перевязи. Если б его назвали Рыцаренком в глаза, то на купца или мещанина он напал бы без предупреждения, дворянина вызвал бы. При такой задиристости дрался Бертран, что и говорить, умно и удачно. Он был высок, строен и плечист, с длинными ногами, только вот шея еще слишком тонка, чтобы подолгу носить тяжелый боевой шлем. Бертрану было тогда лет шестнадцать, но выглядел он старше - а вел себя препотешно, как настоящий взрослый рыцарь, если не забывался и не впадал в мальчишество, что происходило с ним довольно часто. Так что жил юный трубадур в постоянном напряжении и страдал время от времени тяжелыми приступами стыда, кои старался скрыть.
- Эй, Мельник, - издалека крикнул он чистым, звучным голосом певца, и напряжения в этом голосе не было ни малейшего, - Ты тоже уходишь?
Я поразился - он же всегда хотел стать гонцом, собирателем мифов, а потом вернуться домой и уже тогда войти в сообщество тамошних трубадуров! Учился он прекрасно...
- И ты тоже?! Бертран, да ты с ума сошел!
- Да! - самодовольно радовался Рыцаренок, - Братья вызвали меня сражаться с дядей! Ты подумай - если мы победим, то и мне достанется, они сказали, небольшое поместье! А потом я вернусь в Храм. Пойдешь со мной?
- Еще бы! Теперь есть кому пугать всяких разбойников.
- Тогда подожди - я только лошадь заберу. А ты набери еще попутчиков, да поумнее!
Он степенно ушел, а я потолкался среди школяров, но никого не нашел. Кто-то сказал, что выгнали еще и близнецов - тогда я вернулся и решил перехватить их. Идти лучше вчетвером-впятером: легче защититься и найти работу, а вот большую компанию труднее и держать в дружелюбном настроении, и обеспечивать едой.
Приплелись в конце концов и эти братцы, сыновья купеческие почти пятнадцати лет от роду; разгильдяи, каких свет не видывал, но исполнительные и сильные. Плотненькие, глазастые, что твои бобрята. Обычно купцы радуются, когда дело наследуют близнецы - два ума видят больше подробностей и думают все же чуть-чуть по-разному, а воля у них одна на двоих, и они не стремятся разделаться друг с другом. Но эти не были старшими, деньги у них не держались, и их отправили учиться. Как кого конкретно звали, я не мог запомнить даже тогда, так они были похожи и никогда не ходили по одному. Но один близнец, понадежнее, всегда носил их общую сумочку; его так и называли - Сумочка, и он не обижался. У второго прозвище появилось совсем недавно - Косынка. Сейчас его голова была повязана синим платком, а тело укутано в ветхую бурую сутану покаяния. Их выгоняли за невзнос платы на следующий год - братья проиграли ее в карты и кости. В надежде отыграться Косынка спустил сначала всю одежду, потом волосы (теперь у него то мерзла, то перегревалась обритая голова, а платок немного согревал ее или защищал от полуденного солнца), а в итоге проиграл бы и девственность, если б Сумочка не увел его силой. До конца годовых испытаний братцы просидели в общежитии и теперь тоже искали попутчиков.
- Арнаут! Гираут! Мы с Бертраном тоже уходим. Идем с нами!
- Здорово! - бобрята откликнулись хором.
Мы трое сидели в пыли, и Сумочка все подбрасывал монетку - орел или решка, орел или решка? Косынка обнажил голову и все водил ладонью по щетине - туда-сюда, туда-сюда... Мне стало скучно, потом я разозлился, но тут Бертран наконец-то вернулся с оседланным гнедым коньком в поводу. Он успел надеть рыжий от старости кожаный колет, обшитый костяными пластинами, прицепил кривой кинжал к другой стороне пояса и повесил за спину маленький круглый щит с медной тусклой шишечкой.
- Чего мы ждем? - властно спросил нас и нахмурился.
- Вас, только Вас, наш сеньор! - хихикнул я.
Бертран смутился. Мы встали, отряхивая задницы. Он вскочил на гнедого, и мы отправились на юг.
После полудня, в яблоневых садах, нас нагнал еще один парень в покаянной сутане.
- Тьфу ты! - сказал зоркий Сумочка, увидев его в тучке белой пыли, - Он же придурок! Еще кормить его...
- Извращенец...
- Да ладно, - откликнулся хмурый Косынка, - мы его продадим, он ведь раб.
- И верно! - согласился Бертран, его слегка передернуло, - Этого надо пристроить в первый же дом разврата - всем от этого будет только лучше, а деньги мы потратим на таможенные пошлины.
Я тоже что-то сказал тогда, в этом же смысле.
Этот слабоумный переросток подошел косолапо и по-детски вежливо поклонился гнедому коню Бертрана. Его сутана на спине была в косых полосах запекшейся крови - раб совершил какое-то особенное непотребство, и его высекли, а не повесили только потому, что он был еще ребенком. А теперь он сбежал, и возвращать его в Храм у нас не было ни охоты, ни лишнего времени. Имен рабов никто не помнит, а этому дали прозвище "Чулки": он постоянно крал их у уборщиц и в городе, особенно такие, что с красными полосками, сами знаете для чего. В детстве он, видимо, был хорошеньким - белокурый, кудрявый, с голубыми слезливо блестящими глазками; а сейчас пошел в рост, его лицо стало асимметричным и грубым, позвоночник искривился, вздернулось левое плечо. Когда он стоял, то мерно перекатывался с пятки на носок и обратно и все время кивал большой угловатой головой. Но обслужить, по слухам, был всегда готов, подстерегал зазевавшихся или озабоченных школяров у отхожих мест; раза два его пытались прямо там и утопить.
Мы объяснили ему: он пойдет с нами и будет делать то, что ему велят, иначе отдадим мужикам на тяжелую работу. Если будет послушным, продадим его в городе, и он там будет ублажать всех, кто его попросит, и получать за это деньги. Он замычал, обрадовался и вроде бы согласился. Следующие три дня он варил похлебку, следил за огнем и стерег коня не лучше и не хуже нас.
***
К вечеру первого дня странствия мы углубились в яблочный сад и попросились на ночлег у сторожа. Он согласился, сам пошел к соседке выпивать, а нас оставил - пятеро взрослых парней, один почти что воин: связываться опасно, а вот выгоду извлечь можно. Бертран расседлал, спутал и немного спустя напоил коня; тот весь день прогуливался шагом и почти не устал.
Мы расселись на бревнах у сторожки, достали все, что нужно было быстро съесть, и стали разглядывать желтый закат. Я решил, что погода завтра будет ясная, и объявил об этом. По кругу пошла фляжка пива.
- Парни, - сказал Бертран, - кто из нас куда идет? Ты, Мельник?
- На побережье, в школу лекарей Салерно.
Бобрята переглянулись.
- Наш отец и брат живут у Гавейна, они советники коммерции...
- Но мы туда не пойдем, отец нас точно проклянет или отдаст в наемники...
- Брат только рад будет, если нас...
- Ну, хорошо. Братья написали мне, что у Гавейна сейчас опасно - он слишком стар, чтобы держать всех в руках. Герцогиню считают ведьмой, и она не у дел - в лесу, у матери. Его старшие сыновья, Уриен и Лот, готовы схватиться, а их старшая сестра Моргауза коварна и хладнокровна; она не вступает в союз ни с одним из них, но и замуж при этом не торопится. Кроме того, наши пилигримы так и не купили свой холм для города и теперь хотят его отвоевать. Старые верующие недовольны - Гавейн не продает землю и не изгоняет еретиков. А мужики поддержат их, потому что никогда не хотят работать. Еретики же говорят, как всегда, о равенстве и о захвате наделов. Я не поведу вас туда. Вот-вот будет заваруха. И разбойники уже есть, а мы почти безоружны.
В сумерках казалось, что говорит не Рыцаренок, а самый настоящий молодой рыцарь.
Косынка, у которого в голове была настоящая карта, заговорил как доподлинный купец:
- Сердце Мира не идеально круглое. В нескольких неделях пути будет залив, в него впадает судоходная река, по которой мы приехали...
- Да, мы можем наняться там тянуть баржи или грести вверх по течению. Дойдем до границ Чернокнижника и свернем. Пойдем, наверное, искать, где учат толковать законы. Или станем храмовыми служками.
- Или певчими.
- А ты куда, Бертран?
- К себе, в Вентадорн. Это по границам Гавейна Чернокнижника и на юго-восток. Мельник, ты с нами?
- Ну да.
- Тогда вы, парни, будете наниматься работать к мужикам. Мне этого нельзя.
- Что ж, пусть так. То-то повеселимся с бабами, и придурок с нами! А вот ты будешь пировать с дворянами, там-то девушек ни-ни...
- Решено. Идем к реке и потом по ней подымаемся.
***
Следующие два дня мы приятно прогуливались, прямо как на свадьбе Зеленого Короля. Кругом яблочные сады и луга, тепло и ясно. Бертран то и дело отпускал поводья, правил коленями, пел себе под лютню. Я сейчас их уже не помню, а тогда мне его канцоны и нравились, и не нравились одновременно - о том, например, как он сворует у всех дам их лучшие прелести и создаст себе самую прекрасную в мире Составную Донну; если прелестей хватит, то создаст себе целый гарем и раздарит его вассалам; дам, которым не хватило рук, ног или глаз, отдаст в монастырь. Или про то, как он любит воевать - вот стоят шатры, а вот уже рушатся стены, струится кровь, кони скачут по трупам - а ему все равно, из-за чего бы ни началась война, сражаться прекрасно. Арнаут и Гираут на ходу перебрасывались в орла и решку на пинки под зад коленом. Чулки знал свое место и брел позади, в пыли.