Но другой вход, что у подножия холма, брюквинцы по инерции всё же продолжали именовать «дальним».
Насчёт клада брюквинцы тоже судят по-разному: одни полагают, что это — княжеская казна, зарытая во времена темника Бабая, другие — что в подземелье скрыт золотой запас царской империи, таинственно потерявшийся в бурном 1917 году, третьи вспоминают монастырские сокровища, чудом избежавшие реквизиции.
Все брюквинские дети, разумеется, знают, как опасны Бабаевы пещеры. Поэтому каждый коренной житель города хотя бы раз побывал там в возрасте от десяти до тринадцати лет и помнит уходящий куда-то в темноту, чуть влево и немного вверх, длинный коридор (взрослому в нём надо нагибаться, а детям не обязательно), помнит мерцающий свет карманного фонарика в руках у идущего впереди (в одиночку в пещеры не ходят), страшный сырой запах земли, выцарапанные на стенах буквы и рисунки (преобладают черепа со скрещёнными костями), помнит, как метров через двадцать (некоторые говорят — через двести, под землёй трудно посчитать) коридор переходит в округлый подземный зал (рисунков и надписей в нём гораздо больше), откуда расходятся в разные стороны уже четыре больших лаза. Дальше юные брюквинцы идти не решаются, торопясь назад, навстречу свежему воздуху и синему небу. И правильно, между прочим, делают: кто знает, куда ведут эти ходы? Если повезёт, выйдешь где-нибудь возле Борискиной горки, а не повезёт — топай до самой Москвы или под Брюквой и дальше — на восток, в Сибирь. А то и вовсе заплутаешь в лабиринте и сгинешь без вести, как знаменитый мальчик Алёша.
Наташа Семёнова уже бывала однажды в Бабаевых пещерах, а Таня Петрушкина — нет. Что касается Юры Красицкого, то он был в Бабаевых пещерах целых три раза. Когда Николай Матвеевич Гузь, бодро посвистывая, остановился перед входом в пещеры и достал из кармана фонарик, Юра, выглядывающий из-за куста бузины, поправил очки и шёпотом сказал:
— Петрушкина — сдай баранки и к Левченко, потом сюда. Ждать нас. Следить за выходом. Семёнова, готовься. Идём за ним.
Таня жалобно вздохнула, а Наташа заранее представила себе запах подземелья, но только сощурилась немного.
XXVIII
Участковый Галлиулин, добрый, но усталый человек, очень любил побаловать себя чаем с кизиловым вареньем. Он это объяснял так: «Чай, например, сладкий, а кизил — кисленький». Произнося слово «кисленький», Галлиулин мечтательно улыбался.
Но редко кто варит кизиловое варенье. А Галлиулин, человек одинокий, и вовсе никакого варенья не умел варить, обходясь в основном консервами, пельменями и супом из пакетиков.
Когда Голландский, охая и хватаясь за сердце, путано изложил историю пропавшего ящика и стало понятно, что Португальский не собирается снова говорить о Жалобе, Галлиулин расслабился и согласился выпить чайку. Про себя участковый размышлял так:
— Работа что… Работа идёт… Надо же с народом разговаривать на участке, например. Пенсионеры, они всё видят. Минут десять посижу. Кизилового варенья у него, конечно, нет. Редко кто варит кизиловое. А хорошо бы — с кизиловым. Чай сладкий, а кизил — кисленький.
Когда же домовитый Максим Максимович предложил на выбор участковому целый ряд банок с аккуратными бумажными наклейками, где карандашом было записано, какой именно фрукт и в котором году пошёл на варенье, когда Галлиулин, замирая, увидал на крайней слева в шкафчике банке написанное строгим почерком бывшего детдомовца заветное слово из пяти букв, душа участкового возликовала и запела. Вспомнил Галлиулин, как давно не пил он чаю с кизиловым вареньем, и подумал:
— Эх, будь что будет! Двадцать минут посижу, например.
Уже двадцать четыре минуты пил Галлиулин чай на кухне квартиры № 2, третью чашку уговаривал. Ему было немного стыдно за то, что посреди рабочего дня он отвлекается на глупости, но поделать с собой участковый ничего не мог. Так уж он любил чай с кизиловым вареньем — просто сил не было.
Чтобы как-то напоследок отработать простой, Галлиулин перестал улыбаться, напустил на себя скучный вид и сказал:
— Расследование-то мы начнём. Примем меры. Но в плане совета могу сказать: это ребята озоруют, пока каникулы. Приглядитесь к своим, из подъезда, например. Вы же на первом этаже, мимо вас все ходят. И к тем, которые к вашим ходят, приглядитесь. Кто без дела тыняется по двору. Если что — за ухо их и к родителям. В крайнем случае, конечно, детскую комнату задействуем тоже.
Галлиулин снова начал улыбаться, допил чай, поднялся, прошёл в прихожую, надел фуражку и сказал:
— Желаю успехов. Чтобы, например, наживка нашлась — и в дальнейшем ни пуха ни пера, Марат Маратович. И вам, Максим Максимович, — с намёком на Жалобу закончил участковый, — тоже желаю успехов.
Он пожал пенсионерам руки, простился с ними и вышел в коридор. Постоял немного, потом позвонил опять в дверь и сказал:
— Извиняюсь, я теперь неофициально, например. Вот я вижу, товарищ Португальский, у вас тут варенье из кизила. Вы рецептиком не поделитесь? Я тоже хочу как-нибудь попробовать.
XXIX
Когда участковый Галлиулин с рецептом кизилового варенья покидал дом № 15 по Брынскому проспекту, Стасик Левченко без дела тынялся по двору уже минут десять. В Штабе никого не было, в секретном месте — пусто. Стасик, конечно, и мысли не мог допустить, что все опаздывают, но предположил, что перепутал время — и сбор был назначен не на восемь, а на девять (впрочем, девять уже было) или даже десять. Так или иначе, следовало попытаться разыскать остальных оповцев.
Стасик начал с того, что дошёл до тринадцатого дома: он, житель правого берега, частенько бывал в планетарии и был знаком с Владимиром Вадимовичем Семёновым, ценившим в Стасике обстоятельность, внимательность и неторопливость. Приходилось Стасику, пользуясь личными связями с Наташиным дедушкой, бывать в планетарии и вечерами, во время дежурств Семёнова-старшего, приходилось пить с многосторонним стариком чай в дежурной комнате и выслушивать его рассказы о прошлом, рассуждения о настоящем и прогнозы на будущее, так что, можно сказать, была между Владимиром Вадимовичем и Стасиком настоящая дружба.
Но у Семёновых никого не было дома: сразу после ухода дочери родители вместе с дедушкой, оставив самостоятельной Наташе инструкцию на столе, котлеты в холодильнике и три рубля на непредвиденные расходы, отбыли на вокзал, чтобы отправиться оттуда на пару дней на дачу к родительской подруге Елене Викторовне. Отпуск кончается, жаль проводить в городе последние дни.
Впрочем, Стасик не знал об этом. Он вернулся во двор пятнадцатого дома и поднялся на шестой этаж к Красицким. За дверью надрывались близнецы, пахло хозяйственным мылом, стиркой пелёнок. Дверь открыл Олег Юрьевич, захлопотанный и, как обычно, весёлый, сзади вежливо, но настороженно маячил Роберт.
— Да ты проходи, Станислав. Мать, — крикнул Красицкий-старший, — Юрка тут?
Стасик, однако, проходить не стал. С Робертом у них не было полного взаимопонимания. Не сложились у них отношения с котом Красицких.
— О у-а ы-а у-а-о, — неразборчиво раздалось из ванной комнаты, где вовсю бежала вода, — о-а-е!
— Он с утра смылся куда-то, — перевёл Олег Юрьевич, — поганец. Это мать не всерьёз, впрочем, ругается. Это она ругается любя. Если найдёшь его, скажи, сделай милость, что в молочную кухню я сам схожу, но уж когда отпуск закончится, все дежурства — его. И пусть обедать приходит. Да вместе приходите, слышишь: тебе же далеко.
Последние слова Красицкий-старший крикнул в спину не любившего запаха лифта и потому спускавшегося с обычной степенностью по ступенькам Стасика.
Оставалось проверить Петрушкиных, но туда Стасику идти не хотелось. Непонятно отчего, но все Петрушкины (кроме, разумеется, Тани) относились к Стасику с какой-то настороженностью. И хотя он сам этого не понимал, то есть не описывал такими именно словами про себя или, тем более, вслух, но чувствовал, что лучше бы ему лишний раз у Петрушкиных не появляться.
Поэтому Стасик некоторое время потынялся ещё по двору, где и был замечен из окна бдительным отставным бухгалтером Голландским.
— Смотри, Португалыч, — сказал Голландский, глядя в щель между шторами, — без дела тыняется. И рыжий.
Португальский выглянул в окошко.
— Да, — сказал он, — видел уже я этого рыжего. Он тут часто крутится с ребятами, а живёт не у нас, вроде.
— А чего сейчас крутится? — спросил Голландский. — Никого же нет. Может, он не просто так крутится. Может, он ящик с наживкой слямзил и теперь думает, что с ним делать. И рыжий.
— Кто их знает, чего они крутятся, — отвечал настроенный Жалобой на философский лад Максим Максимович, — силы есть, вот и крутятся. Ты нас вспомни, как мы крутились.
— Так это, смотри, — возразил Голландский, — он не как нормальные дети крутится. Он тыняется. И рыжий.
— Да, — согласился Португальский, — точно, тыняется. Подозрительно. Тыняется и рыжий. Давай-ка, Голландыч, выйдем да поглядим.
Когда бывшие детдомовцы вышли во двор, Стасик, вздохнув и пересиливая себя, как раз вставал со скамейки возле второго подъезда, тайно надеясь на то, что у Петрушкиных тоже никого нет дома, и забыв даже о цели своего визита.
— Подождём, — сказал Максим Максимович, — на скамеечке вот посидим и подождём. Не горюй, Марат, найдутся твои жучки-паучки.
Друзья уселись на скамейку.
Тёплый ветер дунул, зашуршал кроной старого тополя и бросил прямо под ноги слегка надувшемуся из-за «паучков» Марату Маратовичу какой-то листок бумаги.
На листке было написано: «Наживка!».
XXX
«Потолок!» означало «Позвони, есть дело».
«Рубашка!» означало «Разошлись по домам».
«Уголь!» означало «У нас сидим».
«Вилка!» означало «В гостях у Семёновой».
«Наживка!» означало «Никуда не уходи и жди нас в Штабе».
Эти тайные слова придумал Юра Красицкий специально для записок Стасику, вечно опаздывающему и далеко живущему. Он объяснил, что так никто не догадается, о чём речь, а запомнить легко. Стасик, правда, тут же спросил, почему не написать просто «П», «Р», «У», «В» или «Н». Юра ответил: если просто поставить первую букву, то чужой человек, которому в руки может случайно попасть записка из секретного места, примется разгадывать, что за этим сокращением скрыто, и может в конце концов угадать. А если написать какое-нибудь слово, чужой человек начнёт думать над смыслом этого слова, будет долго ломать голову, но ни в коем случае не обратит внимания на первую букву. Стасик, подумав, согласился с этими доводами.
Но пенсионеры долго не думали над смыслом слова «наживка» и не ломали своих голов.
— Наживка! — воскликнул Голландский. — Моя наживка! Украли ящик с наживкой, пионеры, и записку написали. Он тут сидел. Ты видел, Португалыч, — этот рыжий пионер тут сидел и выронил записку!
— Подождём, — опять предложил рассудительный Максим Максимович.
XXXI
Сушки Тани Петрушкиной Юра рассовал по карманам. Приблизились к дальнему входу в Бабаевы пещеры — скользкой чёрной дыре на покатом глиняном боку холма, чуть пониже их голов. У входа в пещеры сидел неизвестный пёс рыжей масти, вилял хвостом и улыбался. При приближении оповцев пёс вежливо уступил место у входа и потрусил по дорожке, оглядываясь и как бы желая ни пуха ни пера.
Жёлтая глина перед дырой, ведущей в пещеры, хранила следы маленьких ботинок, и Юра подумал: надо бы снять отпечаток.
Но медлить было нельзя. Преступный лилипут мог уйти слишком далеко и затеряться в лабиринте подземных ходов. С другой стороны, он мог притаиться где-нибудь неподалёку, вытащить свою металлическую штуковину из футляра и изготовиться. Юра осторожно заглянул в дыру и увидел шагах в десяти от входа свет шпионского фонарика.
Юра залез первым, подал руку Наташе и помог ей забраться. Они вошли в пещеру, повернулись спиной ко входу, лицом к чёрной неизвестности — и тихонько, стараясь не шуметь, пошли следом за загадочным маленьким человеком.
Тот тем временем деловито продвигался к подземному залу, как ни в чём не бывало помахивая фонариком. Насвистывать он прекратил, только иногда кряхтел.
Зал находился внизу, метра на полтора ниже прохода. Поэтому Юра и Наташа, в охотничьем азарте забывшие о глинистой почве, смогли подползти почти к краю коридора и теперь сверху глядели на Гузя, боясь шелохнуться. Лилипут между тем приладил фонарик на вбитый кем-то в стену зала крюк и деловито извлёк из кармана нечто, завёрнутое в бумагу. Завозился перед фонарём, развернул огромную карту и повернулся. Фонарь светил прямо на проход, Юра и Наташа в испуге отползли назад, затем потихоньку приблизились к краю. Гузь не замечал их. Он держал перед собой карту, в левой руке его поблёскивал извлечённый уже из футляра длинный металлический предмет («Всё-таки шпага», — подумала Наташа; «Наверное, антенна», — подумал Юра). Николай Матвеевич бормотал:
— Так, третий большой прошли до пятого поворота, отмечено… пусто… Значит, третий, шестой поворот… Направо… Здесь развилка… Направо должен быть тупик. Назад, к развилке… Налево и дальше… Ага, развилка… тупик и проход дальше… Ну и пока хватит…
Гузь сложил карту, повернулся лицом к четырём подземным ходам, перекрестился и вошёл в третий, самый широкий и высокий. Выждав совсем немного, Юра и Наташа спрыгнули в подземный зал и, покуда не пропал совсем свет фонарика, помчались к третьему туннелю.
Из туннеля доносилось пение. Маленький человек Гузь оказался обладателем замечательного голоса — высокого и чистого, свет фонарика мерцал в отдалении, Николай Матвеевич пел:
Наташа и Юра потихоньку продвигались к свету. Гузь, сделав паузу, вывел со зловещими руладами:
— Юрка, — прошептала Наташа.
— Чего?
— Ничего. Сушку дай, — ответила Наташа.
— Грызи тихо, — посоветовал Юра.
А Наташа, не расслышавшая слов песни как следует, подумала: «Пролили или попили? Как он спел? Кажется, „попили“… Ну и песня. Настоящая шпионская. Про вампиров, что ли? А почему они только у христиан кровь пили? Вот что непонятно!»
Свет фонарика скрылся за поворотом. По подземному ходу разнеслось раскатисто:
Про Соловки Наташа слыхала от деда: вроде бы, там раньше была какая-то тюрьма. Кто такой «инок», непонятно, но, наверное, если песня разбойничья, то это какое-то уголовное слово из жаргона.
Наташа и Юра на ощупь, оскользаясь на глиняном полу и почти забыв об осторожности, двигались к свету. А Гузь, взявши октавой ниже, пропел хрипловато, по-разбойничьи:
Интересно, где они в лесу жили? Ладно, летом, можно прямо на земле спать. А зимой? Наверное, у них был специальный лесной дом — как у Бабы-Яги, на курьих ножках.
В стенах высокого туннеля то справа, то слева, то повыше, то пониже виднелись в полумраке более узкие проходы. Лилипут откашлялся в темноте за новым поворотом туннеля и спел тоненько, жалостно: