— Не проспался, что ли? — крикнул Шнырин и посветил фонарём.
Пышта увидел бледное лицо тракториста и глаза, неподвижные, в тёмных провалах. Да он же спит, дяденька Непейвода! Конечно, спит! Некоторые люди умеют спать с открытыми глазами, а лунатики даже ходят во сне!.. Потому он и пошёл так послушно вслед за Шныриным и залез в кабину.
…Грохот мотора. Лязг гусениц. Ослепительный свет лёг на маленькие сосенки, и они, как медвежата, протянули навстречу свету заголубевшие лапы.
Бульдозер двинулся прямо на них.
Хрустнуло. Упали голубые медвежата, распластали по земле нежные лапы. Бульдозер прошёл по ним, как танк. Он вылез на поляну, тупо уткнул луч в бугор и с грохотом опустил нож.
А нож у него был широкий, и перед железной мордой у него был железный щит-отвал.
Бугор дрогнул. Стали сбегать с него быстрые комья и раскатываться в стороны. Бульдозер полез на него, давя гусеницами, а бугор скрипел, взвизгивал и чавкал. Он отползал, уступая силе, пока железное чудовище не дотолкало его до ямы. И тогда бугор рухнул вниз, рассыпавшись сотнями комьев, и они со стуком полетели в чёрную пустоту.
Яма? Да какая ж это яма? Разве тракторист не видит? Это ж боевая траншея! Сюда ребята в экскурсии ходят!
— Сыпь! Толкай! Утюжь! — Сквозь грохот прорывался голос Шнырина, и бульдозер послушно топтался над траншеей, утюжил, давил, давил…
А Пышта в смятении прижимал к себе Штуку.
А небо светлело, и далеко за Путинкой порозовели тонкие облака. Разъяснивалось кругом.
Скользкий комок вырвался из-под гусеницы и плюхнулся у ног Пышты. И Пышта увидал, что это просто гнилая картошка. Горы гнилой картошки? Мельком подумалось: «Зачем на боевой Высотке столько гнилой картошки?»
А бульдозер уже тарахтел у другого бугра. Свет фар лёг на бугор, и Пышта замер, поражённый: белый снег… нет, голубой снег. Гора из голубого сверкающего снега!
Нож с грохотом врезался. Гора ожила. Она зашевелилась и потекла ему навстречу. Ластилась к острой стали, накипала перед железной грудью отвала, поднималась и отваливалась бело-голубой струящейся волной. Она передвигалась…
«Живая гора! Живая голубая гора… Где я видал такую самую?» — встревоженная память торопила, требовала: вспомни, Пышта!
И он вспомнил: голубой песок на киноэкране, фильм, который он сам помогал крутить в клубе. Какие же тут отбросы? Врёт всё Шнырин! Это голубой песок, который не речка намывает, его делают заводы. Песчинки — гранулы… Они дают силу хлебу…
Сейчас на его глазах гранулы затаптывают, убивают! За что?
— Наприсылали дряни, нянькайся с нею! — кричал во всю свою хриплую глотку Шнырин. — Без химии проживём! Без хлопот! Верно я говорю, друг, а? — орал он, и бульдозер, могучая машина, которая может прокладывать дороги и строить плотины, продолжала свою подлую работёнку.
Пышта видел: руки тракториста словно превратились в рычаги бездушной машины. Они делали и делали привычные, заученные движения, посылали машину вперёд-назад, вперёд-назад, толкали, сбрасывали голубую гору вниз, вниз, в окоп…
В окоп?
— Дяденька Непейвода-а-а!..
Забыв об опасности, Пышта выскочил из зелёного укрытия. Прижав к груди Штуку, он карабкался на голубую гору рядом с лязгающей гусеницей, проваливался, набирал в сапоги голубого песка и лез, лез… И кричал изо всех сил:
— Дяденька Непейвода-а! Останови машину!
Сверху свесилось злобное лицо Шнырина.
— Отойди! Задавит!.. А ну отойди, ремня получишь!..
А тракторист двигал рычаги. Он ничего не видел, не слышал, как будто сердце его оледенело. И бульдозер ревел, давил, распластывал, толкал вниз потоки бело-голубых гранул. Они ложились на дно окопа, в когда-то давно избитую, расстрелянную землю. Там, замурованные, они должны погибнуть, не принеся ни людям, ни растениям радости.
— Дяденька Непейвода! — крикнул Пышта из последних сил. — Останови! Это твой окоп! Твой!
Может быть, изо всех слов это было самое, самое нужное! Сквозь лязг и грохот оно пробилось в одурманенную, глухую и слепую память тракториста и растопило его оледеневшее сердце! Только вдруг Непейвода увидал Пышту.
— Кашевар! Остерегись! — крикнул он в тревоге и рванул рычаги.
Остановилось железное чудовище. Стало тихо на Высотке.
— Ты… как сюда… зачем сюда попал, кашевар? — спросил он, наклонившись. И увидел, что Пышта плачет.
А Шнырин торопил, хватал тракториста за руки:
— Не теряй времени, друг. Мальчонка подождёт. Уж рассвело. Дел осталось чуток!
Но тракторист не слушал его:
— Ты чего ревёшь, кашевар, милый? Ну чего ты, а?..
Уткнуться бы в его широкую твёрдую грудь, спрятаться от всего страшного.
Но в побелевших от напряжения пальцах Штука выстукивала: тут-тут!
— Твой окоп… твой… — задыхаясь от слёз, только и смог повторить Пышта.
Нет, тогда, раньше, Непейвода ещё не совсем проснулся. Он проснулся сейчас. На его лбу легла морщина, глубокая, как шрам. Он отбросил руки Шнырина.
— Кашевар, сынок… — Тракторист спрыгнул на землю.
Но Пышта отступил.
— Не подходи! — крикнул Пышта. — Она — мина!
— Мина? — Непейвода весь напрягся, взгляд его стал твёрдым и цепким, и Пышта понял — перед ним Сапёр.
Умелыми, чуткими пальцами Сапёр вынул ящичек из онемевших Пыштиных пальцев.
Пышта не знал, что в наступившей тишине уже готов был слететь с языка Сапёра приказ: «Не оборачиваясь, до поля бегом арш!..»
Но приказ так и не вырвался из сомкнутых губ Непейводы. Он внимательно разглядывал ящичек.
Пышта только успел заметить перекошенное страхом лицо Шнырина, увидел, как торопливо он сполз с машины и исчез в лесу.
— С чего ты взял, что это мина? А, кашевар?
— Она тикает, — сказал Пышта.
Непейвода приложил ящичек к уху.
— Тебе почудилось, — сказал он.
— Ухом не слышно, только пальцами, — сказал Пышта.
— Пальцами? А ну-ка… — Он подержал Штуку в своих тёмных, вымазанных машинным маслом пальцах. — Нет, не слышу.
— Да как же? Я всю дорогу слышал! — в отчаянии закричал Пышта.
— Ты далеко нёс?
— Далеко. Из самого детского сада. А она все тикает под пальцами, правда же тикает, правда!..
Непейвода словно о чём-то догадался.
— Дай-ка я послушаю твоими пальцами, — сказал он. — Не бойся, она не взорвётся. Дай сюда руки. Покажи, как ты её нёс? Вот так?
Пышта уцепился за ящичек.
— Я сжимал крепко, чтоб не уронить… — И кончики его пальцев опять побелели от напряжения.
А Непейвода поверх его пальцев положил свои, большие. И тогда они оба ясно почуяли: тут-тут-тут-тут…
— А-а, понятно, — сказал тракторист. — Ты сильно сжимал. Пальцы пульсировали. От напряжения. Кровь в них стучала, понимаешь? Повторяла стук твоего сердца. — Он повертел Штуку в руках. — Это не мина, сынок. Нет.
— Не мина?
Пышта сразу очень устал. Как поезд, пронёсся в памяти весь его длинный путь. Мелькнула улица без огонька, где он прощался со всеми людьми, и сумеречное поле, где он уберёг ростки хлеба, и тёмные, неосвещённые коровники… Ноги, на которых он так долго шагал, сразу заныли, и руки, которые так крепко сжимали проклятую Штуку, беспомощно шевельнулись. Не мина! А ему было так страшно. Только заяц мог испугаться простого ящичка…
Захотелось плакать. Но он так устал, что даже заплакать не мог. И он просто присел на пенёк.
А тракторист держал в руке ящичек и думал: «Сегодня ночью этот мальчик совершил подвиг. Расскажешь, а какой-нибудь дурак посмеётся. «Вот, скажет, смехота, вообразил, что мина!» А смешного тут нет. Он был уверен, что эта Штука грозит людям смертью. Но не убежал. Понёс её подальше от жилья, от людей, от всего, что им дорого. Каждую минуту ждал — взорвётся, и всё-таки нёс… Маленький, под куртёшкой рёбрышки ходуном ходят… Откуда взялась в нём такая силища воли, мужество такое?» И сам отвечал себе тракторист: «Может, ты, Непейвода, и научил его своим примером, когда был ещё настоящим человеком?..»
Вдруг Пышта увидел: тракторист повернулся и пошёл.
— Куда же вы, дяденька Непейвода?
Тракторист, думая свои горькие думы, шагал по траве, голубой, словно от инея, по искорёженным сосенкам. Над заваленной траншеей остановился. Он всё тут узнавал в неясном утреннем свете. Под тем дубом убило Надюшу, связистку. Она говорила: «После победы школу кончу». Не кончила. Теперь кашевар и Анютка в школу бегают. Новое поколение…
Горестным взглядом окинул втоптанные в землю сосенки: «Аккуратнее надо с подлеском, потоптал гусеницами… Аккуратнее…»
А орешник с тех пор разросся. Здесь, под орешиной, лежал раненый Степан Коробов, нынешний председатель Совета. Он стрелял, пока руки винтовку держали…
— Дяденька Непейвода!..
«Погоди, кашевар, погоди, помолчи, милый…»
Опустив голову, постоял над голубым, осыпанным гранулами окопом. Тут в окопе прицеплял к поясу гранаты — танки встречать. Когда цеплял, на руках плясал красный отсвет, горел вон тот дуб — снарядом подожгло. А когда спускался к мосту, над головой висела вот эта утренняя звезда. Подумал тогда — осветительная вражеская ракета…
— Дяденька Непейвода! («Экий настырный кашевар, дёргает за рукав…») Погляди на звезду! Яркая! Точно как ракета в праздник! Будто от салюта осталась! Да?
— Да, кашевар, да.
«Протяну руку, поглажу его по тёплой макушке, по шерстяному беретику. Анюта моя, Анюта, вот он, твой дружок, рядом. Ты не знаешь, да и сам он не знает, что сегодняшней ночью был настоящим героем…
Ну, держись за мою руку, кашевар! Ладошка твоя крепкая. Держись, милый. Никогда тебя больше не подведу. И Анютку. И твою маму, Анютка. Эх, кашевар, как мне трудно, как плохо сейчас…»
— Ты на чего глядишь, на мост?
— На мост гляжу, кашевар.
— А я всё про твой подвиг знаю. Подвиг для всех людей. Вот тут, на Высотке… Тебе сам командующий орден привесил.
Непейвода наклонился и поднял картофелину. Сдавил, и она чавкнула, расползлась в его кулаке. Он зачерпнул бело-голубого песка, растёр на ладони. «Для всех людей…» — мысленно повторил он, и Пыште почудилось — скрежетнул зубами. Пышта взглянул ему в лицо. Увидел в глазах взрослого человека такую жгучую тоску, что ему захотелось убежать отсюда. Только не одному, а вместе.
— Пойдём, — позвал он.
Тракторист протянул руку, она дрожала. Погладил Пышту по синему беретику.
— Ты храбрый человек, кашевар! — сказал он.
Но Пышта в ответ замотал головой и жалобно всхлипнул:
— Он ведь простой ящик, совсем пустой, ненужный…
— Погоди, кашевар, давай разберёмся, — сказал тракторист. — Ящик этот не простой. Это же ловушка для птиц. Мы, когда ребятами были, тоже такие делали. Можешь синиц ловить.
— Синиц?! — Пыштины глаза распахнулись, рот приоткрылся от радостного изумления. Так вот, оказывается, какую драгоценную штуку он нашёл! — А они поймаются?.. — спросил он, боясь поверить такому счастью.
— А как же? Обязательно.
Хрустнул сушник, качнулась ёлка, из-за неё бочком вылез Шнырин.
— Хе-хе-хе… — задребезжал сиплый смешок. — Шутник парень, ей-богу, шутник. «Мина», говорит. А какая ж это мина? Хе-хе…
Нет, и тогда, раньше, Непейвода ещё не совсем проснулся.
Вот теперь Пышта увидел: с небритого, худого лица, из тёмных теней, глянули на Шнырина полные ненависти, проснувшиеся глаза.
Ошпаренный этим взглядом, Шнырин отступил назад.
— Уважь, выручи, Непейвода… Я тебя выручал, когда шестерёнка понадобилась… Ты не сомневайся, я тебе заплачу! Только давай скорей заравнивай… И — шито-крыто!..
Непейвода подошёл. Взял его обеими руками за пиджак и тряхнул. Так тряхнул, что голова Шнырина мотнулась и шляпа покатилась по земле.
— Шкура ты! — сказал Непейвода гневно. — Разрослась погань на нашей земле! Народное добро сгноил, свёз сюда втихомолку, а теперь с землёй сровнять?! А заодно память народную сотри с лица земли, лишь бы твоя шкура уцелела?! — И он опять тряхнул Шнырина.
— Дяденька Непейвода! Не бей его! Ну его! — закричал Пышта.
— Не бойся, не ударю. Руки марать не стану. Его народный суд будет судить. Я не промолчу, всё скажу…
— Не скажешь! — взвизгнул Шнырин. — Ты, ты закапывал, не я! Ты бульдозер вёл, не я! Лучше помалкивай! Тебя тоже засудят!.. — Шнырин дёрнулся, пытаясь освободиться. — Отпусти руки!..
Но тракторист не отпускал рук. В удивлении он смотрел на них. Странное дело: как в тот далёкий боевой день, загорался сейчас на его руках багряный отблеск. И всё вокруг — и седая трава, и тёмная хвоя, и бело-голубой окоп, — оживая, напитывались алым светом.
— Солнышко всходит! Утро же! Пойдём, дяденька Непейвода! — позвал Пышта. — Пойдём же!
Тракторист отпустил Шнырина, и тот поспешно одёргивал пиджачишко и встряхивался, словно побитый пёс. Он бормотал угрозы, но ни Пышта, ни тракторист не слушали его.
— Всё скажу, не надейся, — сказал тракторист. — Пусть и меня судят. Я поднимусь. Потому что мне дороже нет этой земли. Я за неё воевал. Я на ней хлеб растил. Я к ней вернусь. А тебе доверия народ не вернёт. Потому что тебе ничего не дорого, кроме твоей шкуры…
Он крепко взял Пышту за руку, и они пошли напрямик через лес, по сучьям, по бурелому, спрямляя дорогу, чтобы дойти поскорей. И Пышта нёс в руке ловушку для синиц.
Глава 23. Большой сигнал в честь Пышты
— Мы куда идем? — спросил Пышта.
— В Совет.
Пышта заволновался:
— Ты про картошку скажи, пышто она гнилая, а про гранулы не говори. И ты им про орден скажи, и про танки, и про подвиг, тогда суд тебя не засудит, пышто ты герой! — выговорил он быстро, как подсказку, словно тракторист у доски, в классе, и не знает, как решить задачу. Но тракторист подсказку не принял.
— Ты эти мусорные мысли из головы выкинь раз и навсегда! — предупредил он. — Не хватало, чтоб я боевыми заслугами спекулировал, как торговка.
Пышта сейчас же вспомнил шныринскую бабку, и как ей дружно кричали из автобуса: «Пережиток капитализма!»
— Скажу всю правду, — твёрдо сказал тракторист. — Иначе дышать нечем. Иначе сорнякам вся земля, а живое — погибай. Понимаешь? Ну, подрастёшь — поймёшь…
Вошли в районный центр, в Прудки. Пышта издали узнал Совет — по флагу на крыше и по машинам у входа. Ух ты! Пять грузовиков, легковушка, два мотоцикла и велосипеды. Почему столько?
Девушка — телогрейка внакидку — выскочила из дверей Совета, заметила тракториста:
— Вы что ж не на совещании, товарищ Непейвода? Все механизаторы собрались!
Он не ответил. Он стоял и смотрел на флаг. И Пышта стал смотреть тоже.
Высоко на ветру, в небе, флаг тёк, словно алая река. Алые волны рождались у древка и сбегали с кумача в голубое утреннее небо. А там они не исчезали, а просто становились невидимыми, и они, конечно, бежали дальше и дальше, вокруг всей земли.
Пышта и тракторист постояли немного.
Тревожась, Пышта спросил:
— А вдруг они тебя присудят к самому страшному — к ничегонеделанью?
— Может быть. — Тракторист ответил тихо, наверно, задохнулся от ветра, который дул с полей. — Анюте передай: пусть поверит мне, пусть ждёт.
— Она подождёт, — уверил Пышта. — Конечно, подождёт. И я.
Тракторист кивнул. Продолжал:
— Скажу Совету: «Доверьте, товарищи, допахать. Земля ждать не может. Допашу — тогда судите…» — Он помолчал, сунул кепку в карман, пригладил ладонью короткий ёжик волос. — Если не доверят, — сказал он, — тогда нам с тобой расставаться. Совет отправит тебя к твоим Непроходимимам… Обожди меня тут, на крыльце. Может, я задержусь. Там совещание, людей много, сразу о своей беде не заговорить…
Он обтёр сапоги и переступил порог.
Пышта уселся на деревянные перила — ждать. Ему хотелось побежать за трактористом в Совет, найти председателя Коробова. Он бы ему всё рассказал про танки и про подвиг. И ещё про Шнырина и про его бабку. Он бы даже рассказал всю чистую правду сам про себя — что кур переметил, и всякое другое, разное. И пусть лучше его бы, Пышту, опять судили, а не тракториста.