— В толк не возьму — вас, может, мобилизовали? — спросил он шепотом. — Но разве девушек нынче мобилизуют?
— Нет. Я еду по вызову к одному парнишке. На острова. Слышали Санамюндэ? Остров такой.
— Понятия не имею. А разве на острова пускают только подстриженных ежиком?
Пока они вели этот в высшей степени содержательный разговор, волосы Киры вопили из урны: «Мы тебя делали похожей на девочку итальянку! Кое-кто дотрагивался до нас, говорил: «Кирюшка, у тебя красивые волосы»… Прядь спускалась тебе на лоб, ты так лихо ее откидывала!..»
— До свиданья. Большое спасибо, — сказала Кира.
— Счастливо доехать. А волосы — жаль… Ну что ж… Захаживайте, когда вернетесь с вашего Санамюндэ.
— Ополоумела!.. Мать, гляди, что она выделывает? Обкарналась, как есть обкарналась, — сказал Иван Иванович, моя руки над раковиной и с удивлением вглядываясь в изменившийся облик дочери.
— Папа! Ты все ворчишь и ворчишь. Вернулся из Киева и почему-то никак не можешь угомониться. Кто-то тебя допек, а домашние виноваты.
— Что верно, то верно, — подхватила Мария Ивановна. — Как зверь… Ну прямо, как зверь…
— Мастер Зиновьев, — певуче сказала Кира, поняв, что дотронулась до оголенных электрических проводов, — поскольку я ваш собственный отпрыск, непрактично меня травить. Сами же родили и сами же измываетесь. Нехорошо!..
— Ближе к делу! Может, ты все ж таки объяснишь, что случилось? Стригущий лишай?.. Мигрени?.. Зачем ты себя изуродовала?
— А я здорово себя изуродовала?
— Ого! Еще как.
— Это я для идеи, папа… Видишь ли, в городе Лауренсе все студенты ходят подстриженными. Им выдают специальные шапочки с козырьком. Студенческие… Одним словом — как в старину.
— Город Лауренс?.. Какой такой Лауренс?
— Ты знаешь. Просто забыл… Наш самый старинный университетский город. С лучшими традициями и профессорами.
— Ну допустим… И что?
— А то, дорогой, что я бы хотела учиться дальше. Ты тоже этого очень хотел. Я просила тебя, умоляла, помнишь? — «поговори с профессором!» Ты не вник… Но ведь другие просят ради детей… И вот мне занизили все оценки… Но самое обидное — что по русскому письменному… Все знают, что у меня по русскому только пятерки, всегда пятерки!.. (Кира врала так страстно, так самозабвенно, что сама поверила в свою ложь.)
Она держала экзамен! Она провалилась!
Виновата во всем была англичанка… Если б тогда — за обморок англичанка поставила ей пятерку…
Одним словом, она отхватила бы серебряную медаль.
Серебряная медаль, серебряная медаль… Ну не обидно ли?.. Кира вдруг зарыдала.
— Что ж плакать-то? Наберешь свой балл на будущий год… Поступишь на курсы по подготовке.
— Отец! За что мне это? — всхлипывала она. — Ты почему-то воображаешь, что в будущем году справедливости будет больше… У ребят — протекции. У ребят — связи!.. А я… А я…
— То-то гляжу, — вздохнув, сказала Мария Ивановна, — она как в воду опущенная… Колобродить и то перестала, поверишь, отец?
— Не могу же я из-за папиной фанаберии, из-за папиных убеждений… {Кира захлебывалась.)
— Ближе к делу, — сказал отец. — Чего надумала? Излагай.
— Папа! В Лауренсе идут дополнительные экзамены. У них недобор.
— То есть как это — недобор? Нынче нет недоборов в университетах.
— А я все же хочу попробовать!.. Может, примут на… русское отделение.
— Что ж, — подумав, ответил Зиновьев. — Спрос — не грех… Тем более что год у тебя все равно пропал… А все же поступила бы раньше, дочка, а уж потом бы стриглась на ихний лад… Уф! Глядеть не могу…
— Папа, разве это так уж существенно?
— А тебя, погляжу, заело?.. Ты словно переродилась… Зойка, подруга твоя, поступила, что ли?
— Все поступили. У всех был блат.
— Ну уж это, дочка, сомнительно.
И вдруг в разговор вмешалась Мария Ивановна.
— Да что ж такое вы затеваете? Люди — в Москву, из Африки, а наша — москвичка! — в какой-то Лауренс… Плохо ли ей в родительском доме?! Опамятуйтесь… Сыта, обута, одета, обласкана…
— Не в том дело, мать, что сыта, — усмехнулся Зиновьев. — Она стремится к образованию. Да и не ей ли его получить! Ведь она у нас головастая… Пусть держит экзамен в Лауренсе, а потом, глядишь, и переведется, поскольку здесь у нее родители. Но ты хотела, Кира, эту, как ее… «дефектологию»? Есть в твоем Лауренсе «дефектология?»
— Нету. Но мне бы пока хоть выдержать на педагогический. Там видно будет… Скажу, что вы многодетные… Переведут.
Готовя на кухне, Мария Ивановна время от времени обращалась к конфорке:
— Мы ли тебя не холили, мы ли тебя не жалели!
— Перестань, мама… Что ты голосишь надо мною, как над покойником!
— Росла и цвела ты, — продолжала Мария Ивановна, обращаясь к конфорке, — как королевна…
— Мама, перестань меня отпевать.
И вот уж обе они сидят обнявшись на табуретке и тихо раскачиваются. Мать поглядит на Киру — и снова плакать.
Интермедия с конфоркой длилась до самого Кириного отъезда.
Весь ее багаж состоял из небольшого модного чемодана и отцовской гитары.
Кешка, чувствуя себя одним из старших членов семьи [теперь среди детей он и был самый старший — ведь так?) пристроил на верхней полке ее чемодан.
— Мама — Сашенька!.. Ты обещаешь, мама?.. Кешка — Саша!..
— Отстань. У нас, может быть, тоже есть нервы, — ответил Кеша.
Поезд тронулся.
Кира увидела приподнявшееся к окну лицо матери. Глаза ее, повернутые в сторону удалявшегося вагона, расширились. Вскинулась рука, лицо матери дрогнуло… она улыбнулась.
— Мама, — сказала Кира, прижимая губы к стеклу окна.
А поезд все шел и шел, набирая скорость.
Потянулись крыши привокзальных строений. Гравий за полотном железной дороги. Московские камешки. И московская пыль. И гарь. И дымы…
На нижней полке вагона сидел человек лет двадцати восьми: житель Лауренса. Он был светловолос, глаза у него были серые, совершенно прозрачные, лицо суховатое, с чуть ввалившимися щеками.
Житель Лауренса вез из Москвы щенка. Кличка кутенку была Апполо.
Апполосик сидел в выложенной ватой кошелке. Над ватой торчала его длинноухая голова. Его морденка хранила печать возвышенного страдания. Рядом с младенцем таксы стояла бутылка, лежала соска.
И вдруг Апполосик откинул голову и зарыдал.
Соскочив с верхней полки, Кира положила его за пазуху, схватила бутылку и принялась поить Апполосика молоком. Хозяин, спокойно сложив на коленях холеные руки, насмешливо поглядывал на красивого, коротко остриженного подростка и громко чавкающего щенка.
— Почему вы смеетесь? — спросила Кира.
— Я жду, когда у вас из ушей брызнут слезы.
— Если вы его совершенно не любите, зачем вы так рано отлучили его от матери? Ведь ему недели две, три…
— Я везу его для детей. Они хорошо полюбят. Они просили.
— А сколько их штук у вас?
— Кого?
— Ребятни!
— Десять штук… Ребенок, что это?.. Следствие любовь. Я люблю жену — и люблю детей. Десять штук. Поняли?
— А чего ж тут не понимать. У папы двенадцать, а у вас — десять…
Когда Апполосик уснул, Кира бережно уложила его в корзину.
— Сколько существ, Апполо, — тихо сказала она, — несут ответственность за свое обаяние. Каждый тебе норовит сдерзить. Как родится что-нибудь милое, — проявляет бдительность баба-яга. Какой-нибудь некрасивый щенок дремлет под боком у мамы-суки, а ты, бедняга, сидишь маму только во сне.
— Я сейчас заплачу, — сказал хозяин щенка, — у барышни очень сильны воображение. Я растроган, я ищу носовой платок.
Они стояли в коридоре раскачивающегося вагона и глядели во тьму. Он сказал:
— Я слышал, что вас зовут Кири. Милы Кири, где бдительность баба-яга? И почему отец отпустил вас из дома одну?
Кира фыркнула. Они принялись смеяться и разговаривать.
— …О-о, — захлебываясь, рассказывала она, — он, этот Ваня, знаете ли, был безнадежно, безнадежно, бедняга, в меня влюблен. Тогда у меня еще были длинные волосы… Он просто меня преследовал. И даже хотел зарезать!.. Об этом узнал мой папа и заявил в милицию. Тогда этот парень, этот злосчастный Ванька, запил, знаете ли… Он был в бессознательном состоянии, и друзья поспешили его увезти в Сухуми. Оттуда он еще долго слал письма… Отец перехватывал их, а на телеграмму: «Целую забытые тобою перчатки» ответил: «Приветствую правый локоть вашего пиджака»!
— А вы, оказывается, очень жестки, Кири! И у вас… очень сильны воображение.
— А разве можно не быть жесткой? И жить без воображения?..
— А сколько вам лет, дорогой Кири?
— Восемнадцать.
— Нехорошо говорить неправда… Пятнадцать?.. Шестнадцать?.. Не хотите ли шоколяд?
— Нет. Я бы выпила коньячку.
— Какой неудача! Я ничего не знал о ваших пристрастиях, Кири…
Она взяла шоколад.
— Видите ли, я еду на острова к своему жениху, — доверчиво рассказывала она, — ему двадцать три года, он кадровый офицер… Это ради него я отрезала волосы. Я дала обет.
— Обед?
— Да нет же! Обет, обет… Обещание по-русски. Ну — клятву, клятву. Побреюсь, мол, лишь бы ему хорошо.
— О, вы совсем, как русалка у Андерсен. Помните, из любви она тоже срезала себе волосы… Очень трогательно. Видно, вы его сильно любите, Кири?
— Люблю ли?.. Не знаю. Мне жаль его!
Отто закашлялся.
— Придется похлопотать, — продолжала она… — Чтоб до него добраться, мне нужен пропуск. Он служит на острове Санамюндэ…
— Он мог бы прислать вам вызов.
— Мой приезд… Он не знает. Это — сюрприз.
— Ну что же, девочка… Ваша забота можно легко помочь. У меня как раз есть знакомства в милиции города Лауренс.
— Полно врать!
— Я слишком большой, чтоб врать. Но моя фамилия Пеки-Бук. Это тролль по-нашему. Я — почти волшебник… На экскурсии в Санамюндэ частенько бывают школьники. Там есть старинная, очень старинная крепость… Вы бы могли поехать со школьной экскурсией.
— Ни за что!
Он отвернулся и снова закашлялся.
— Не сердитесь, Кири, но у нас вообще врут только в ответ на ложь. И ценят любовь… Если это истинная любовь.
Они оживленно шептались, и пожилая соседка, задремавшая на соседней полке, сказала завистливо:
— И как это можно так не считаться с людьми!
— Чаю, чаю кому? — предложила женщина-проводник.
— Четыре стакана, — заказал Пеки-Бук.
— Шесть стаканов! — поправила басом дремлющая на нижней полке соседка.
Они пили чай. Чуть отставив мизинец, Кира весело разглядывала бутерброд с икрой.
— Не знаю, право, как быть… Я, собственно, вегетарианка…
Съев бутерброд и взобравшись на верхнюю полку, она уснула. Поезд так мерно, так монотонно стучал колесами…
И вдруг заскулил Апполосик. Кира вскочила, вынула щенка из корзины и дала ему молока.
— Передайте от меня свой жених, что из вас получится очень хороши мать. Это как раз всерьез, дорогой Кири.
— Как бы я хотела, чтобы вы это сами ему сказали!
весело напевала Кира.
Поезд шел, стучали колеса…
— Отто!.. Значит, меня не очень обезобразили короткие волосы?
— Не знай, возможно ли быть трогательней и прелестней?
— Как вы думаете, он любит меня?
— Разврат! — простонали на нижней полке.
— Сгинь! — шепнула Кира, взбираясь на верхнюю.
В пять часов проводница принялась будить пассажиров.
— Дайте мне, пожалуйста, адресок, Отто. Я воспользуюсь вашей любезностью… Когда у вас будет время, чтобы пойти со мной в милицию?
— Милиция? — вытаращив глаза, спросил Отто. — Что? Какая-такая милиция? Я не знай никакой милиция. Я ничего вам не обещал.
— Ловко, однако… А вы говорили: в Лауренсе врут только в ответ на ложь! Я сразу про вас подумала: он — трепло!
— Я родился не в Лауренсе, а на Санамюндэ. На этом они расстались.
Поезд замедлил бег. Из сумерек, из холодного утра выплыл навстречу Кире университетский старинный город.
Ее попутчика Отто встречали жена и двое детей. Один из ребят прижал к себе Апполосика. Ладно уж! Хоть это он не солгал, его ребята, видно, на самом деле полюбят прибывшего из Москвы щенка. Его бутылочку. Его красоту. И его кошелку.
— Да, да, — говорил по-русски старик с бородкой другому какому-то старику в берете, — не только мы с вами, но многие отнесутся к этому как к народному бедствию!..
— Я слышал, что пострадали уникальные коллекции Аведсона. Ужасно!..
— Жаль коллегу, что тут и говорить… Но главное, знаете ли, не идущий ни с чем, ни в какое сравнение конференц-зал!.. Уцелеть во время войны… И вдруг… Воистину — огонь, истребивший огонь Прометея!
— Простите, пожалуйста, что я врываюсь и перебиваю вас, был пожар, и вам, разумеется, не до меня, — осторожно сказала Кира, — но мне так нужна ваша помощь старшего… (Она робко глянула в глаза старику с бородкой.) Я приезжая. Из Москвы. Мне надо добраться до Санамюндэ. Там у меня жених. Я очень… Я сильно люблю его! И вот… Мне бы, знаете, только на десять минут человека постарше! Культурного… Доброго… Переводчика… Мне нужно добывать пропуск… Я долго ходила по улицам… И вдруг услышала вас.
— Польщен доверием! (Старичок приподнял шляпу.) При любых обстоятельствах не могу отказать девушке… Да еще вдобавок своей землячке и, возможно, студентке…
— Большое спасибо. Если вы заняты — я подожду. Мы могли бы условиться…
— Что вы? Сегодня, по известным вам трагическим обстоятельствам с университетом, лекции отменены… Прошу извинить, коллега… Итак, в четыре часа в кафе «Цдэнак», не правда ли?.. Милиция — направо, мой юный друг. Как прикажете вас величать?
— Кира. Зиновьева.
— Польщен… Профессор Бецкий. Антропология. Налево! За угол. Так, так, так… Милиция, паспортный стол… Направо, направо, Зиновьева.
…В большом кабинете, опустив светловолосую голову, сидел заместитель начальника паспортного стола и сосредоточенно что-то писал. В комнате царила напряженнейшая тишина, шелестящая перышком о страницу.
Профессор высморкался. Начальник не поднял глаз. Он писал. Старик покашлял. Тишина по-прежнему нарушалась только быстрым движением самопишущего пера. Наконец молодой человек чуть приподнял голову.
Кира раскрыла рот: это был хозяин рыжего Апполосика.
— Я вас слушаю.
Кира перевела дыхание.
— Здравствуйте, Пеки-Бук… — И, отстранив ее и приподняв шляпу, профессор быстро-быстро о чем-то заговорил. Кира не поняла ни слова.
— Нет, Анатолий Иванович, — ответил по-русски заместитель начальника паспортного стола. — Весьма сожалей, но я, хоть в прошлом и ваш ученик, на этот раз вынужден вам отказать. Девушка едет к жених-офицер… Но если бы желания офицера, как утверждает девушка, совпадали с желанием гражданки, он бы ей выслал пропуск. А, кстати, покажите-ка паспорт, москвичка… Гм… В первую очередь, дорогой профессор, меня занимает сейчас вопрос об ее совершеннолетии… Семнадцать? Да! Удивительно. Она не клялась вам, что ей восемнадцать?.. — И он глянул на старика заискрившимися глазами. — Не знай, как близко вы знакомы с товарищ Зиновьевой?.. Но вынужден предупредить, она человек с секретом! Женщина Вамп! Милиция получил о ней исчерпывающую информация — нас поставила в известность Москва. Один бедняга — его звали Ваньюша — стрелялся из-за нее. Ага! Не знали? Так я и предполагал…
— Он не стрелялся, — сказала Кира. — Он… он просто уехал в Сочи.
— В Сухуми, — поправил заместитель начальника паспортного стола. — Мы, знаете ли, хорошо информирован… Он был от горя не в силах ходить. Его экспортировали, как это… на носилки. (Кире пришлось убедиться, что у милицейских работников неплохая память.)
Итак, в Москва, понимаете ли, дорогой профессор, стрелялись из-за нее. А этот, как его, ну жених, жених, может пренебречь служба, может броситься в море (правда, море замерзло, оно предусмотрительно)… Нет! Пусть едет обратно в Москва, к своему папаша.
— Но ведь вы не станете отрицать, Пеки-Бук, — растерявшись, сказал старик, — что девушка и на самом деле очаровательна? Я на этом настаиваю, как старший, и в этом, так сказать, направлении никакой иронии по отношению к даме не потерплю. Кроме того, она приехала в Лауренс… Из Москвы — в Лауренс… Грешно ей не дать повидаться с тем, ради кого она… Я лично знаю Зиновьеву! Я за нее ручаюсь.