Глава тринадцатая
ГОД РОЖДЕНИЯ 37-й
Обещанный мальчик нашелся к апрелю.
Он первенец нашего поколенья.
Приехав из клиники через неделю,
В квартиру он хлопоты внес и волненья.
К Кайтановым гости несли поздравленья.
Хозяин — уже не мальчишка влюбленный,
Какие-то мучают парня сомненья,
И веки красны после ночи бессонной.
А Леле — худой, изменившейся сразу,
С прозрачными розовыми руками —
Все мнится: наполнен весь мир до отказа
Бациллами всякими и сквозняками.
Не сразу освоившись с новою ролью,
Она не смогла, не сумела заметить,
Что Колино сердце терзается болью,
Что трудно ему и тревожно на свете.
Вторую декаду туннели в прорыве.
Так много трудились, так мало прорыли.
Командовать сменой трудней, чем бригадой, —
Поди разберись в этом сложном хозяйстве.
Вдобавок Оглотков — зачем это надо? —
Кайтанова обвиняет в зазнайстве.
И всюду вредительство подозревает
Трагический блеск в его медленном взгляде, —
Он страшные заговоры раскрывает
По два раза в день чуть не в каждой бригаде.
А нынче придумал про Гуго и Фрица,
Что были агенты они капитала.
Извольте ответить за связь с заграницей;
Дружить комсомольцу с врагом не пристало.
Кайтанов отправился к дяде Сереже.
Тот грустно промолвил: «Скажу тебе честно,
Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,
Такое узнал, что и нам неизвестно».
Не стоит рассказывать Леле об этом:
Кормящая мать, ей нельзя волноваться.
Эх, были бы рядом Акишин с поэтом
И Слава — за правду бы легче подраться.
Но нынче зачеты заели поэта,
И едет Акишин над синью Байкала,
Как принято — в волны швыряет монеты,
Ныряет в туннели, пробитые в скалах.
О Славе ни слуху ни духу; как прежде,
Гадают товарищи, сбитые с толку.
Лишь Леля в своей материнской надежде
Твердит: «Ничего, человек не иголка».
И вправду надежда — великая сила,
В ней твердость мужская и девичья тайна,
Она и меня для борьбы воскресила,
Когда весь народ проходил испытанье.
С надеждою и расстояния ближе,
И если бы дать ей глаза человечьи,
Она бы увидела утро в Париже.
Наверное, утро. А может быть, вечер.
Быть может, в то утро иль вечер весенний
Прохладною набережной Аустерлица
Идет человек. Отражаются в Сене
Глаза его синие, словно петлицы
Советских пилотов. Однако, пожалуй,
Такое сравнение неуместно.
Идет он вразвалку, размашистый малый,
Простой человек, никому не известный.
Пиджак на прохожем сидит мешковато,
И плечи пошире, чем требует мода,
Но это не хитрость портного, не вата, —
Таким уж его сотворила природа.
Он входит в, метро и с особым вниманьем
На кафель глядит, на прожилки в бетоне.
Он едет на станцию с гордым названьем
«Бастилия»… Странно, что курят в вагоне.
Плас-де-ля-Конкорд. Громогласный и гордый,
Здесь шел Маяковский могучей походкой.
А вот интересно, какие рекорды
Французы поставили при проходке?
В толпе по лицу его робко скользнуло
Живое тепло неслучайного взгляда.
Легко долетело средь шума и гула
К нему обращенье: «Салют, камарадо!»
На юг самолет отправляется скоро.
Поедет он с чехом, мадьяром, норвежцем.
Они называют его волонтером,
Суровые люди с Испанией в сердце.
Свобода не частное дело испанцев!
Фашизм наступает на мир и народы.
Спешат волонтеры в Мадрид, чтоб сражаться
За правое дело, под знамя свободы.
И только для нас остается загадкой
Уфимцев с поступком своим величавым.
И Коля, склоняясь над детской кроваткой,
Решает: «Мальца назовем Вячеславом!»
И теща не против, и Леля согласна,
И Слава Кайтанов, единственный в мире,
Из кружев своих заявил громогласно,
Что он самый главный в их тесной квартире.
Отец его стал молчаливым, суровым.
Он мысли готовит к тяжелому бою,
Пожалуй, пора ко всему быть готовым.
Будь мужествен, что б ни случилось с тобою!
Но где же наш Славка, красавец проходчик,
Отчаянный аэроклубовский летчик?
Ответа ищу я в завещанной книге,
Страницы листаю в тревоге и жажде.
И вдруг замечаю, что «Карлос Родригес»
На сотой странице подчеркнуто дважды.
Мне к сердцу прихлынула жгучая зависть.
И я не страницы, а пламя листаю
И вижу, как, в знойное небо врезаясь,
Летит истребитель на «юнкерсов» стаю.
Настала пора! И мое поколенье
За мир и свободу вступает в сраженье.
Глава четырнадцатая
ВОЛЮНТАРИО
Бомбят Мадрид. Огромный древний город
Лежит, раскинув каменные руки.
Вой бомб и вой сирен — как голос горя.
Дрожит земля в невыносимой муке.
Клыкастый «юнкерс» ходит деловито,
Выискивая цели, завывая.
Беспомощное гуканье зениток,
И крики в опрокинутом трамвае.
Оцепененье, и толчок удара,
И дым пожара, черный дым пожара.
И вдруг как будто небо прочеркнули
Несущиеся строем крылья «чаек»,
Полетом звонким бронебойной пули
Тяжелое гудение встречая.
И закружился бой кольцом Сатурна,
Седое небо сделалось ареной.
Снующих самолетов блеск латунный
Уходит выше, в глубину вселенной.
И, выпустив огня короткий росчерк,
Кренится на крыло бомбардировщик.
А там, внизу, на длинных плоских крышах
Толпятся жители и смотрят в небо.
Сейчас весь город из убежищ вышел:
Сидеть в подвалах для южан нелепо.
Смертельной красотой воздушной схватки
Взволнован весь Мадрид. Он ждет итога.
Вот «юнкерс» заметался в лихорадке
И на земле, не в небе ищет бога.
Летит, объятый пламенем зловещим,
И весь Мадрид победе рукоплещет.
…За городом зеленая равнина.
На ней сейчас аэродром «курносых».
Здесь приземлился и открыл кабину
Голубоглазый и русоволосый
Пилот республики, сеньор Родригес,
Товарищ Карлос… Знаешь, это имя
Один мой друг в одной испанской книге
Нашел, когда мы были молодыми.
Но я об этом вспоминать не вправе.
Поговорим о мужестве и славе
Родригес «волюнтарио» зовется, —
Понятно слово «воля» всем на свете.
Одет товарищ Карлос по-пилотски:
В короткой куртке замшевой, в берете.
Он едет в город на машине старой,
На сумасшедшей скорости, с шофером.
У них на лицах отблески пожара,
И город открывается их взорам.
«Ты будешь ждать на улице Кеведо,
А я, пожалуй, на метро проеду».
Вагон качается, чуть-чуть пружинит.
Здесь трасса углубляется покато.
В знакомой детской шапочке дружинник
На пеструю толпу глядит с плаката:
Как странно, перед фразой знак вопроса!
«?Эй, парень, не на фронте почему ты?»
«Но пасаран!» — начертанное косо,
В метро сопровождает все маршруты.
Везде, от Вальекаса до Эстречо,
Летят плакаты поезду навстречу.
На мрачноватой станции «Чамбери»
Заметил он, что кто-то добрым взглядом
Следит за ним. Когда открылись двери,
Попутчик этот оказался рядом.
В зеленом френче, в бутсах, смуглолицый,
С гранатами, с огромным пистолетом,
Не ожидал он здесь столкнуться с Фрицем,
К тому же столь воинственно одетым.
«Геноссе, здравствуй!» — «Камарадо, ты ли?»
И оба в удивлении застыли.
Нет, им сегодня не наговориться!
Они, как мальчики, друг другу рады.
Глядят с благоговением мадридцы:
Наверно, эти из Интербригады.
Товарищи, солдаты доброй воли,
Они винтовки на плечи надели,
Хотя не убивать учились в школе
И матери им не о смерти пели.
Далекие взрастили их долины,
Где не растут ни лавры, ни маслины…
Сигнал тревоги… Тормоза скрежещут.
Движенье оборвалось. Замелькали
Фигуры смутные бегущих женщин,
И слышен крик младенца в одеяле.
Толпятся около плакатов дети,
И кто-то плачет, и кого-то ищут.
Голубоглазый человек в берете
Тяжелые сжимает кулачищи.
С поверхности удары бомб он слышит,
Как будто ходят в сапогах по крыше.
…А может, москвичи, а не мадридцы
Бегут, — и не в туннель под Альварадо, —
Спеша от бомбы воющей укрыться
Между «Дзержинской» и «Охотным рядом».
Но для него на свете равно дорог
И каждый человек, и каждый город…
Перелетая через две ступени,
Он рвется наверх, не простившись с Фрицем.
«Гони!» — кричит шоферу в исступленье.
И, фары погасив, машина мчится.
Навстречу запах роз и запах гари.
Они проносятся к аэродрому.
Прожектор по небу тревожно шарит,
Вздымая луч, как меч, навстречу грому.
Механик понимает с полуслова:
«Конечно, „чайка“ к вылету готова».
Он вылетает в черное пространство,
Где ходит враг, определив по гуду.
Курносый самолет республиканца
Появится неведомо откуда.
Как вестник справедливости и мести,
Летит Родригес на ночную битву.
Два добровольца поднялись с ним вместе,
И каждый что-то шепчет. Не молитву,
А песню, что пленила эскадрилью:
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Он ищет, ищет в крестике прицела
Свою мишень. Он жадно ищет боя
И «фокке-вульфа» клепаное тело
В отсветах лунных видит под собою
И черный крест с загнутыми краями…
Сейчас, воздушным вопреки законам,
Он мог бы задушить его руками,
Сойдясь, как в сказке, — человек с драконом.
Сраженье — на виду у всей вселенной,
И, словно мысли, выстрелы мгновенны.
И падает противник, как комета…
Немного покружившись для порядка,
Родригес приземлился до рассвета
И входит в командирскую палатку.
«Как было дело?» — «Он ходил за тучей,
Я вынырнул и по хребту ударил».
«А знаешь ли, что это первый случай
Ночной победы? Это ж подвиг, парень!»
«Не разобрался я в горячке боя,
Кто сбил врага. Нас в небе было трое».
Глава пятнадцатая
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
О, если б так с врагом встречаться
В открытую, лицом к лицу!
Я выдержать почту за счастье
Все, что положено бойцу.
Но друг воюет в дальней дали
И прикрывает нас собой.
А мы с Кайтановым попали
В невидный и неслышный бой.
И поползли по шахте слухи,
Стелясь, как ядовитый газ;
Они таинственны и глухи
И состоят из полуфраз.
Что говорят о бригадире?
Что он задрал не в меру нос,
К нему два немца приходили,
А кто они — еще вопрос.
Что кое-где известно что-то
О кое-чем и кой-кому.
Клубок покуда не размотан
И сложен — видно по всему.
Оглотков словно стал моложе,
В игре отыскан тонкий ход:
«Он будет тихо изничтожен,
Ваш комсомольский Дон-Кихот».
«Была авария в туннеле?»
«Была. Но года два назад».
«А разбирались в этом деле?
Ведь был же кто-то виноват?
Кайтанов виноват, конечно!
Тогда составлен не был акт.
Увы, мы подошли беспечно,
Но можно вспомнить этот факт!»
Ряд неприятностей серьезных
Тогда и у меня возник.
Так, к близнецам, растущим розно,
Болезнь в один приходит миг.
Своей дешевой шкуры ради
Наплел клевет бездарный плут.
Разбередил, разлихорадил
Литературный институт.
В те дни, воспользовавшись верой,
Что мир, как сердце наше, чист,
Решительные принял меры
Бродящий у границ фашист.
Он меж друзьями подозренье,
Как нож, просунул, чтобы мы,
Следя за собственною тенью,
Не опознали тень из тьмы.
И стали для врага находкой
Такие люди, как Оглотков.
Закончив институт в тридцатом,
Оглотков бросил свой Донбасс,
Рассорился с отцом и братом:
«Таланта в жизни нет у вас.
Людишки все вокруг ничтожны,
Нельзя им доверять на грош.
Свою карьеру сделать можно,
Лишь если их с пути сметешь».
Отнюдь не как герой романов
(Но автор в том не виноват)
Был друг мой, Николай Кайтанов,
Оглотковым с работы снят.
А труд для Коли был как воздух,
Счет смен важнее счета дней.
Безделье — никогда не отдых,
Для нас оно тюрьмы темней!
Ни слова Леле! Он уходит
Как бы на смену, в точный час,
По улицам без дела бродит,
С чужих копров не сводит глаз.
Всего трудней ночная смена:
В одиннадцать выходит он
И до семи самозабвенно
Шагами убивает сон.
Он задыхается от жажды,
Он каменеет от тоски.
На площадь Красную однажды
Он вышел от Москвы-реки.
Площадь поката. Ведь это она
Мира основа.
Зримей становится здесь крутизна
Шара земного.
Молча идет мой ровесник и брат,
Сгорблены плечи.
Если бы знать ему, в чем виноват,
Было бы легче.
Перебирают куранты хрусталь,
Знамя алеет.
В горьком и трудном раздумье он встал
Пред Мавзолеем.
Будто бы с Лениным он говорит,
Ленинец юный:
«Стань, мое сердце, таким, как гранит
Высшей трибуны!»
…Домой пришел он смутной ранью,
Когда жена еще спала.
На комсомольское собранье
Повестка на краю стола,
Как бы раскрытая случайно,
Небрежно брошена она.
А рядом хлеб, горячий чайник.
Вставала, стало быть, жена.
А в комнате светлели краски
В потоке первого луча,
И Славик лепетал в коляске,
Под марлей ножками суча.
Проснулась Леля. «Что ты мрачный?»
«Да так. Устал. Не знаю сам».
Она его рукой прозрачной
Погладила по волосам.
Сухие. «Значит, не был в душе.
Он все мне врет, хороший мой».
Тревога, мучившая душу,
Догадкой сделалась прямой.
В туннель не лазил. А повестку
Зачем по почте было слать,
Когда Кайтанов — всем известно —
Уходит с шахты только спать?
Вздохнула Леля и смолчала,
Беда! Горюй ли, не горюй.
«Пускай переживет сначала,
Я с ним потом поговорю».
Глава шестнадцатая
ПЕРВЫЕ ПИСЬМА
Мы писем друг другу еще не писали,
Поскольку всегда были вместе и рядом,
Но жизнь отворила дороги и дали,
И дружбу по почте поддерживать надо.
Тогда оказалось: Алеша Акишин —
Великий мастак сокращать расстоянья.
Он детским, размеренным почерком пишет
И шлет в треугольных конвертах посланья.
Одно у меня сохранилось случайно.
Читайте! Я думаю, это не тайна.
«Напарник мой по вагонетке, здравствуй!
Во первых строках — пламенный привет.
Прости, что я пишу не слишком часто, —
Порою и поспать минуты нет.
Теперь я не откатчик, не проходчик,
Бери повыше — я прораб уже.
А что мы строим — понимай как хочешь,
Мы как-никак живем на рубеже.
Соседи злятся, силы собирая, —
Они приучены махать мечом.
Не все у них, конечно, самураи,
Но мы их самураями зовем.
Сейчас вот из окна смотрю на сопки,
Приобретая зрение бойца:
Здесь нас сжигали в паровозной топке
И вырывали из груди сердца.
Суровый край. Я стал его частицей:
Он мне, а я ему необходим.
Ну ладно. Что там нового в столице?
Когда мы „Маяковскую“ сдадим?
Я отвечать на это не неволю,
Но, ежели захочешь, напиши:
Что наш Кайтанов, очень любит Лелю?
Действительно не чает в ней души?
Я даже не могу себе представить,
Что у нее уже сыночек есть!
Скажи, пришла ли о пропавшем Славе
Хоть малая какая-нибудь весть?
На океанском я живу просторе,
Так далеко, как будто на Луне.
Скажи: хоть раз, случайно в разговоре,
Не вспоминала Леля обо мне?
Я обо всех о вас тоскую очень,
Жаль, что не слышу ваших голосов.
А вы, желая мне спокойной ночи,
Поправку делайте на семь часов:
У вас там утро, а у нас уж вечер…
Передавай привет бригаде всей.
Я заболтался. До нескорой встречи.
Пожалуйста, пиши мне.
Алексей».
Письмо от Алеши! В счастливом запале
Я бросился к Коле и Леле с известьем.
Хотелось, чтоб все поскорей прочитали:
Должны пережить эту радость мы вместе.
Но дома лишь Леля над детской коляской.
А Коля, она говорит, на работе.
Лицо ее бледное кажется маской.
(Причину, я знаю, вы сами поймете.)
И я прочитал ей посланье Алеши.
В том месте, где малый о ней вспоминает,
Она лишь сказала: «Какой он хороший!
Я более скромного парня не знаю».
Тут в дверь постучали. Вошел неизвестный
Крепыш загорелый с глазами пилота.
На замшевой куртке, застегнутой тесно,
Два ордена рядом — Звезды и Почета.
«Квартира Кайтанова? Вот вам письмишко.
Спешу!» — И по лестнице вниз, как мальчишка.
«Постойте!» Но поздно, его не догонишь.
У Лели шершавый конверт на ладони.
И вдруг над бровями разгладились складки.
«От Славки письмо! Понимаешь, от Славки!»
«Дорогие мои! Я пишу вам впервые,
Подвернулась оказия: едет дружок.
Извините, коль ставлю не там запятые, —
На письмо мне отпущен коротенький срок.
Я живу хорошо, в тишине и покое.
Объясняя отъезд свой, вам прямо скажу,
Что недавно я принял решенье такое —
Из проходчиков в летчики перехожу.
Это сделать решил я и в память о Маше,
И еще потому, что понять мы должны:
Предел наступает беспечности нашей,
Мы — накануне великой войны.
Извините, что лекцию я вам читаю,
Только нам не удастся прожить без забот:
Итальянцы в Мадриде, японцы в Китае —
Так, глядишь, и до нашей границы дойдет.
Я смотреть научился немножечко шире.
Был в огне. (Перечеркнуто.) Жил в тишине.
В том, что наше метро — наилучшее в мире,
Посчастливилось удостовериться мне.
Как хотел бы я с вами пройти по столице
И спуститься под землю в Охотном ряду!..
Да! Я чуть не забыл рассказать вам о Фрице,
Так нежданно уехавшем в прошлом году.
Он в Испании! Знаю, вы будете рады,
Что с фашизмом отважно сражается он,
Что в рядах Интернациональной бригады
Имя Тельмана носит его батальон.
Им труднее, чем нам: их отчизна в позоре,
Слово „немец“ звучит как проклятье порой.
Помня Фрица, мы можем понять его горе,
Ведь товарища этого знал Метрострой!
Вот какие дела, дорогие ребята!
Чтоб увидеть начало грядущего дня,
Невозможно пока обойтись без солдата,
Так пускай эта доля падет на меня».
Три раза прочли и опять начинаем,
И Леля как будто бы преобразилась.
В глазах ее вспыхнула радость двойная
И крупной слезой по щеке покатилась.
Подняв своего малыша из коляски,
Она закружилась по комнате вихрем.
А он, испугавшись стремительной ласки,
Заплакал. Потом они оба притихли.
Шептала она: «В нашем доме не плачут.
Дай, Славик, губами сотру твою слезку.
Героем ты вырастешь, милый мой мальчик,
Имея такого чудесного тезку!»