Готье недаром ожидал пакостей от большевиков – они все-таки состряпали так называемое «академическое дело», арестовав известных ученых по обвинению в создании мифического «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». Готье, бывшего тогда главным библиотекарем Всесоюзной библиотеки имени В.И. Ленина, приговорили к пяти годам заключения в лагере, но отделался он легко: его выпустили до срока и позволили вернуться в Москву, заняться наукой и даже разрешили быть академиком, в то время как многие из арестованных не только отсидели полные сроки, но и поплатились жизнью.
В этом же доме на первом этаже в 1930-х гг. была квартира композитора и пианиста Ф.Ф. Кенемана. Он окончил с золотой медалью Московскую консерваторию, долгое время преподавал там, написал более ста произведений, в том числе гимн на открытие Большого зала, и многие годы был аккомпаниатором Ф.И. Шаляпина.
За перекрестком с Антипьевским переулком, почти у Знаменки, внимание привлекает изящный небольшой дом (№ 8), стоящий в глубине асфальтированной площадки, которая возникла после сноса ветхих строений, прилегавших к Знаменской церкви (№ 10/17). Дом этот показан на плане еще 1752 г. – он принадлежал тогда лейб-гвардии конногвардейского полка ротмистру князю Николаю Шаховскому, а в 1776 г. – его сестре поручице Н.А. Пассек, которая сдавала дом Военной и Провиантской конторам. В конце XVIII в. владельцем дома был богатый пензенский помещик, прадед М.Ю. Лермонтова (и прадед известного политического деятеля П.А. Столыпина) Алексей Емельянович Столыпин. Его дом был, как писал П.А. Вяземский, «сборным местом увеселений и драматических зрелищ», а труппа крепостных актеров славилась в Москве: «Было человек десяток мужского и женского пола между актерами с хорошими способностями и некоторые пьесы разыгрывали превосходно!»
По воспоминаниям А.М. Тургенева, современника событий, «Приехал в Москву симбирский дворянин Алексей Емельянович Столыпин, себя и дщерей своих показать, добрых людей посмотреть, хлебом-солью покормить и весело пожить; у дворянина был, из доморощенных парней и девок, домовой театр – знатная потеха. После, года через три, как дворянин попроелся, казна его поистряслась, он всю стаю актеров и актрис продал к Петровскому театру, поступившему в то время в ведение и управление Московскаго опекунскаго совета. Алексей Емельянович, – не тем будь помянут, царство ему небесное, не гной его косточки, – нигде ничему не учился, о Мольере и Расине не слыхивал, с молодых дней бывал игроком, забиякой, собутыльником Алексию Орлову (гр. Алексею Григорьевичу), а под старость страдал от подагры, геморроя и летом обувал ноги свои в бархатные на байке сапоги. Вот полнейшая биография почившего, – ни прибавить, ни убавить нечего».
Когда он собрался уже распродавать своих актеров, они смогли подать императору Александру I прошение: «Слезы несчастных никогда не отвергались милосерднейшим отцом, неужель божественная его душа не внемлет стону нашему. Узнав, что господин наш, Алексей Емельянович Столыпин, нас продает, осмелились пасть к стопам милосерднейшего государя и молить, да щедротами его искупит нас и даст новую жизнь тем, кои имеют уже счастие находиться в императорской службе при Московском театре. Благодарность будет услышана Создателем Вселенной, и он воздаст Спасителю их», и, как ни странно, царь услышал их, чему помогло немало то, что владелец после торговли скинул с запрашиваемой цены – 42 тысячи – 10 тысяч. Артисты смогли увидеть на афише перед своими фамилиями желанную букву «г.», что означало «господин» или «госпожа», означавшую, что бывшие крепостные стали свободными людьми.
В 1805 г. усадьбу приобрел князь В.А. Хованский, который через три года уже продал ее. Причиной столь скорой продажи послужило происшествие, которое показалось ему знаменательным: когда умер его сосед, князь А.И. Вяземский (отец поэта), священник приехал на отпевание по ошибке в дом Хованского и, увидев, что хозяин жив, сказал ему: «Как я рад, князь, что встречаю вас; а я думал, что приглашен в дом ваш для печального обряда». Суеверный Хованский поспешил продать дом. Его приобрел князь И.Н. Трубецкой. Возможно, что Пушкин в молодости посещал этот дом; он был знаком с сыном хозяина, Николаем Трубецким, прозванным «le naine jeune» (то есть желтый карлик), которому посвятил одно из юношеских стихотворений. В доме была большая библиотека, где, в частности, хранился один раритет, о котором рассказал друг Пушкина С.А. Соболевский: «В знак особого ко мне расположения Пушкин напечатал один экземпляр своей поэмы „Цыганы” на пергаменте и преподнес его мне; впоследствии я отдал этот экземпляр князю Николаю Ивановичу Трубецкому».
В 1850-х гг. здесь жил известный врач, директор университетской клиники А.И. Овер. В 1882 г. старинный дом приобрел за 160 тысяч (тогда это считалось недорого) купец Иван Васильевич Щукин, глава крупной и уважаемой торговой фирмы.
Щукины происходили из Боровска, где они были известны с 1625 г. В Москве Щукины занялись торговлей мануфактурным товаром и основали одну из самых крупных русских компаний, имевшую дело по всей России и Персии.
И.В. Щукин имел большую семью, и все его сыновья прославились на ниве собирательства. После рождения в январе 1886 г. долгожданного внука он подарил особняк своему сыну Сергею Ивановичу, который не только исключительно успешно управлял делами торгового дома «И.В. Щукин и сыновья», но и собрал лучшую коллекцию картин французских импрессионистов, и это в то время, когда их произведения встречали во Франции полным непониманием и насмешками.
О коллекции Щукина известный искусствовед Я.А. Тугенхольд сказал, что «Россия, снежная Москва, может гордиться тем, что дала бережный приют этим экзотическим цветам вечного лета, которых не сумела подобрать их официальная родина-мачеха Франция. В этом московском убежище не только самое большое собрание гогеновских картин, но, может быть, и наилучшее по своему выбору». В щукинской коллекции находились картины Моне, Гогена, Пикассо, Руссо, Матисса. Последний, приехав в Москву в 1911 г., сам развешивал свои картины в этом доме. Галерея Щукина производила на современников необычайное впечатление – ею непомерно восхищались и так же ругали. Александр Бенуа, отнюдь не однозначно относившийся к увлечению Щукина, признавал: «Что должен был вынести этот человек за свои „причуды”? Годами на него смотрели как на безумного, как на маниака, который швыряет деньги в окно и дает себя „облапошивать” парижским жуликам. Но С.И. Щукин не обращал на эти вопли и смехи никакого внимания и шел с полной чистосердечностью по раз избранному пути. Но больше, нежели от этих внешних уколов, ему пришлось пострадать от собственных сомнений и разочарований. Каждая его покупка была своего рода подвигом, связанным с мучительными колебаниями по существу…»
С.И. Щукин устраивал у себя музыкальные собрания, на которых лучшие московские музыканты исполняли произведения С.В. Рахманинова, Н.К. Метнера, А.Н. Скрябина. Щукинский дом в 1913 г. перестраивал Л.Н. Кекушев – он сделал пристройку слева, он же оформил интерьеры. В 1918 г. галерея была объявлена государственной собственностью и стала называться «1-м музеем новой западной живописи». Когда в середине 1920-х гг. спросили оказавшегося в эмиграции С.И. Щукина, собирается ли он требовать свои картины из СССР, то он ответил: «Вы знаете, я собирал не только и не столько для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, мои коллекции должны остаться там» (он, правда, не предполагал, что власть на его родине будет распродавать художественные сокровища). В 1929 г. бывшая Щукинская галерея была переведена в дом № 21 на Пречистенке, а здесь, в Большом Знаменском переулке, поместился Музей фарфора и позднее – Музей К. Маркса и Ф. Энгельса. С тех пор бывший барский и купеческий особняк, полный артистических воспоминаний, оккупировали военные, и совсем недавно прохожим запрещалось даже останавливаться около него.
Сейчас на месте, где до 1931 г. находилась церковь Знамения, ничего нет – ее снесли для того, чтобы еще один храм не мозолил глаза московским властям. Церковь стояла почти на линии улицы, правее дома № 15 по Знаменке (любопытно, что на воротах этого дома сохранились инициалы бывшего владельца «С» и «Г» – князя Сергея Голицына). Время строительства церкви неизвестно, первое упоминание о ней содержалось в надписи на одном из колоколов: «1600 года, марта 20 дня. Сей колокол церкви Знамения Пресвятой Богородицы вылит подаянием приходских людей, а перелит 1757 Декабря 7 дня». Но, конечно, церковь стояла здесь и ранее – ведь Знаменка была одной из самых старых улиц города, по которой проходила дорога, часть торгового пути из Новгородской земли в приокские города. Возможно, что и само строительство церкви, от которой произошло название улицы, посвященной празднику, имевшему новгородское происхождение, обладает особым значением. При осаде Новгорода в 1170 г. войсками князя Мстислава Андреевича город спасла икона с изображением Богородицы. Архиепископ вынес ее на крепостную стену, и в нее ударила стрела нападавшего – икона оборотилась ликом к врагам и начала источать слезы. Тут гром небесный поразил наступавших, их обуял ужас, и стали они побивать друг друга и ударились в бегство. С тех пор появление – «знамение» – Богородицы стало праздноваться в Новгороде, а затем и в Москве. Сын священника этой церкви был, по некоторым известиям, Лжедмитрием II, Тушинским вором. В «расспросных речах», то есть в протоколах следствия, ведшегося властями после подавления выступления самозванца (в 1608 г.), было записано: «…сказывал де с пытки князь Дмитрей Мосалской Горбатой, а был на Костроме от вора (то есть Лжедмитрия II. – Авт.) воевода, который де вор называется Царем Дмитреем и тот де вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за Конюшен попов сын Митка…» Одноглавый четверик церкви был выстроен в первой половине XVII в. после Смутного времени – известно, что в 1629 г. ее деревянное здание горело, а в 1657 г. она значилась уже каменной. В 1667 г. подали прошение: «Вели Государь у тое церкви Знамения Богородицы построить колокольню каменную». Во второй половине XVIII в. она была построена заново. Церковь закрыли в 1929 г. «ввиду острой необходимости рабочих и служащих РВС (то есть Революционного военного совета, помещавшегося рядом, в доме № 19. – Авт.) и 1-й типографии Наркомата военных и морских дел в помещении клуба» и через два года разрушили. Раньше от церкви через переулок была перекинута арка, соединявшая ее с соседним дворцом (№ 23/19). Здесь в XVIII в. находились каменные палаты на двух участках: один – на углу с Большим Знаменским переулком, а другой – далее по Знаменке. Последний принадлежал графам Толстым. При генерал-аншефе Матвее Андреевиче по плану 1753 г. на красной линии улицы стояли палаты, названные «старыми». После его смерти в 1763 г. они перешли к вдове Анне Андреевне, урожденной графине Остерман, потом сыну Федору, лейб-гвардии Преображенского полка секунд-майору. Угловым участком владели графы Иван и Петр Головкины – внуки знаменитого петровского канцлера Г.И. Головкина, главы дипломатической службы, царедворца, пережившего четыре царствования: Петра Великого, Екатерины I, Петра II и Анны Иоанновны, и дети Александра Гавриловича Головкина. В 1763 г. они заключили купчую крепость: «…ноября в пятый день в роде своем не последние продали мы лейб-гвардии капитан порутчику Графу Федору Алексееву сыну Апраксину наш двор с каменными всякими полаты и с деревяным всяким же строением» за 5 тысяч рублей. Оба двора разделялись переулком, ведшим к церкви св. евангелиста Луки (позднее переулок ликвидировали и вход в него закрыли зданием питейного дома). К 1790-м гг. оба владения вместе с питейным домом перешли к генералу С.С. Апраксину, который в начале 1800 г. получил разрешение «по сломке каменных и деревянных строений… вновь построить каменный корпус в три этажа», который стоял вровень со старым корпусом, на углу с Большим Знаменским переулком, а в дополнение к сему позволенному строению… по улице Знаменка приделать портал на два аршина для колонн». Еще в 1801 г. велись работы в правой части, на месте палат Ф.М. Апраксина, где «фундамент выбрать до материка… поменять цоколь, делать, где назначено, венецианския оконы с колонами… а также стены, своды, карнизы и протчее по показанию архитектора самою прочною работою зделать». Проект приписывается архитектору Франческо, или, как его звали в России, Францу Ивановичу, Кампорези. Он имел немалую практику в Москве, но подтвержденных атрибуций немного – достоверно известно, что он строил для того же Апраксина замечательную подмосковную усадьбу Ольгово.
Степан Степанович Апраксин славился в Москве своим гостеприимством. «Богат-пребогат, фамилия не только знатная, но и заслуженная, дом как полная чаша; своя музыка, свой театр, свои актеры, любит жить на большую ногу, приветлив и радушен – гуляй, Москва!» – писал современник. О таких говорил Фамусов в «Горе от ума»: «Он не то на серебре, на золоте едали; сто человек к услугам». Апраксины были соседями Яньковых, и Елизавета Петровна Янькова, чьи рассказы записал внук, рассказывала: «…не знаю, был ли дом, подобный их дому, до их переселения в Москву, но что после них не было подобного, это я могу сказать по всей справедливости. Степан Степанович. жил в Москве как совершенный вельможа; без лести он был у нас в Москве последним истинным вельможей по своему образу жизни. Состояние Апраксиных позволяло им жить по-барски, потому что имели они 13 или 14 тысяч душ крестьян. Самое любимое их место жительства было село Ольгово, которое они привели в цветущее положение; а дом их в Москве, на углу Знаменки, рядом с церковью через переулок, был в свое время совершенным дворцом и по обширности одним из самых больших домов в Москве. В этом доме бывали такие празднества, каких Москва уже не увидит. В 1818 г., когда двор был в Москве, Апраксины давали бал, и вся царская фамилия и какие-то принцы иностранные были на этом празднике, а званых гостей было, я думаю, 800, ежели не 1000 человек». Е.П. Янькова подробно рассказывала о семье Апраксиных и образе жизни богатых дворян: «Скажу без хвастовства и лести, что то, что нам пришлось видеть на нашем веку, мне и дочерям моим, того ни дети их, ни внуки, конечно, уже не увидят. Тогда было совсем другое время, и жизнь проводили иначе, чем теперь: кто имел средства, не скупился и не сидел на своем сундуке, а жил открыто, тешил других и сам чрез то тешился; а теперь только и думают о себе, самим бы лишь было хорошо да достаточно. Впрочем, надобно и то сказать, что теперь у всех средства далеко не такие, как тогда, и все несравненно дороже стало, и люди требовательнее, потому что больше во всем роскоши».
В 1812 г. в этом доме квартировал наполеоновский главный интендант граф Дарю, и тут останавливался его двоюродный брат Анри Бейль (известный позднее под псевдонимом Стендаль), отправившийся в Россию вместе с наполеоновской армией в предвкушении быстрых побед. Но вскоре он писал домой: «Я не слишком жажду оставаться здесь. Как человек меняется! Моя привычная жажда видеть новые неизвестные места оставила меня. В этом океане варварства не было ни звука, который находил бы отражение в моей душе», а из Смоленска при отступлении он рассказывает: «Однажды вечером я нашел несколько картофелин и съел их без соли с заплесневелым солдатским хлебом. Теперь вам понятно наше отчаянное состояние. Граф Дюма приказал мне отправиться с обозом из 1500 раненых. Каждый день мы непременно проводили два или три часа в грязной канаве в полнейшей беспомощности. Вот когда я проклинал свою глупую мысль поехать в Россию…»
В.А. Тропинин. Портрет Александра Сергеевича Пушкина. 1827 г.
После пожара 1812 г. апраксинский дворец быстро отстроили, но в ночь с 14 на 15 июля 1814 г. он опять горел – на этот раз от забытой свечи, но, несмотря на большие убытки, был отстроен заново, и в нем возобновилась прежняя роскошная жизнь – балы, приемы, ужины. Дочь владельца княгиня С.С. Щербатова рассказывала «об экспромтном бале, данном ея отцом Степ. Степанов. Апраксиным, Государю Александру I в один из приездов его в Москву. Император Александр I, при представлении ему С.С. Апраксина, выразил желание быть у него на вечере. Польщенный вниманием Государя, С.С. Апраксин пригласил на этот вечер, кроме свиты Государя, все московское дворянское общество в свой знаменитый дом на углу Арбатской площади и Пречистенскаго бульвара. Слабое развитие колониальной торговли в Москве в то время, бездорожье окрестностей и вообще невозможность добыть что-нибудь особо выдающееся в тогдашних магазинах поневоле вынудило графа обходиться собственными средствами и запасами. Немедленно были посланы нарочные в подмосковныя имения графа, откуда были доставлены померанцевыя, лимонныя, лавровыя и другия деревья, наполнявшия оранжереи, и ими украшены московския палаты графа. Всю провизию и фрукты тоже доставила вотчина С.С., и роскошный бал, осчастливленный присутствием Государя, состоялся при тысячной публике русскаго дворянства. Оркестр, прислуга – были свои, и провизия к ужину не покупная. Великолепный бал стоил графу всего пять тысяч ассигнациями. Конечно, там не было ничего сверхъестественного: ни мартовской земляники, ни январских вишен, ничего ненатуральнаго и противнаго природе и климату, а было то, что соответствовало времени и стране». Но не только ужинами угощал Апраксин – в его доме проходили и литературные вечера, чтения и концерты, известен был и манеж его, где обучались верховой езде и покупали лошадей. Он был большим любителем театра, и на небольшой сцене выступали не только его крепостные актеры, но и многие вельможные любители. И москвичи еще долгое время помнили постановки, в которых гремели настоящие охотничьи рога, за кулисами слышался лай гончих собак, а по сцене бегали живые олени. Четыре года (в 1814–1818 гг.) играла труппа московского императорского театра, и 4 ноября 1817 г. состоялся дебют знаменитого артиста Павла Мочалова в пьесе «Эдип в Афинах», в которой играли его отец и сестра. По воспоминаниям одного из зрителей, «Мочалов играл великолепно, рукоплескания не прерывались, триумф был полный…». В апраксинском театре долгое время выступала французская труппа и итальянская опера. А.С. Пушкин, вырвавшись из михайловской ссылки, был захвачен вихрем московских развлечений и конечно же театром. Узнав в Одессе, что в Петербург приезжает итальянские актеры во главе с самим Россини, он тут же написал Дельвигу: «Правда ли, что едет к вам Россини и итальянская опера? – Боже мой, это представление рая небесного. Умру с тоски и зависти». Известно, что он в феврале 1827 г. дважды побывал на спектаклях итальянской оперы, и конечно же он выбрал оперы Россини:
В субботу 5 февраля, перед Масленицей, Пушкин был на премьере оперы Россини «Магомет», а через два дня, 7 февраля, – на представлении знаменитой оперы «Сорока-воровка». Его кишиневский знакомый Филипп Филиппович Вигель, приехавший в Москву на несколько дней, встретил в театре Пушкина и другого кишиневского приятеля – Н.С. Завалиевского: «Тут в креслах встретил я двух одесских знакомых, Пушкина и Завалиевского. Увидя первого, я чуть не вскрикнул от радости; при виде второго едва не зевнул. После ссылки в псковской деревне Москва должна была раем показаться Пушкину, который с малолетства в ней не бывал и на неопределенное время в ней остался. Я узнал от него о месте его жительства и на другой же день поехал его отыскивать. Это было почти накануне моего отъезда, и оттого не более двух раз мог я видеть его; сомневаюсь, однако, если б и продлилось мое пребывание, захотел ли бы я видеть его иначе, как у себя. Он весь еще исполнен был молодой живости и вновь попался на разгульную жизнь: общество его не могло быть моим. Особенно не понравился мне хозяин его квартиры, некто Соболевский».
Об этом театре вспоминал и Герцен, как он мальчиком посещал его: «Изредка отпускал он [отец] меня с Сенатором [так прозвали в доме его дядю] в французский театр; это было для меня высшее наслаждение».