В первой трети хх в. берега неаполитанского залива дважды сыграли исключительную роль в российской культурно-политической жизни. В самом начале столетия небольшой островок Капри стал подлинным интеллектуальным центром русского большевизма во главе с Александром Богдановым. Этот по-своему замечательный человек, философ и социальный мыслитель, долгое время конкурировал с Лениным за лидерство в партии – многие современные исследователи не без оснований называют его одним из основоположников современной теории управления. Группой Богданова вынашивались на Капри планы не верхушечно-заговорщицкого, а всеобъемлющего, тектонического по масштабу социального переворота, освященного не сектантской верой в вождя и в прямое насилие, а новой «революционной религией». Увлеченные идеями социальной евгеники о выведении «новой породы человека», Богданов и близкие к нему Луначарский и Горький организовали в 1909 г. на Капри «партийную школу», призванную готовить кадры для будущего переворота. Всю жизнь склонный к социальному экспериментаторству, Богданов и погиб в 1928 г. во время неудачного медицинского опыта на самом себе.
Второй раз неаполитанский берег стал одним из культурных центров уже ранней советской социальности – речь, разумеется, идет о «горьковском Сорренто». Горький уехал из Советской России в Италию не как оппонент Сталина (в середине 20-х годов только набирающего силу), а как личный неприятель пока еще всемогущего Зиновьева. Впоследствии Сталин и Горький станут ближайшими, хотя и негласными, союзниками: некоторые проницательные аналитики режима будут даже говорить о «дуумвирате Сталина – Горького» – двоевластии политика и литератора. Романтик рабочего активизма, Горький по сути дела стал «теневым идеологом» и форсированной индустриализации, и насильственного раскрестьянивания.
В победившем в России большевистском строе было как бы несколько символических центров. Кремль, как воплощенный символ абсолютной власти… ГУЛАГ, как оборотная сторона режима, черная дыра, куда, как в воронку, засасывались истинные и мнимые враги коммунистической стройки… Но был и еще один, третий центр раннего советизма – «горьковский Сорренто».
Кто только из советской литературно-художественной элиты не перебывал у Горького на вилле «Сорито»! Мейерхольд, Прокофьев, Коненков, А. Н. Толстой, Катаев, Леонов, Асеев, Форш, Коган, Уткин, Жаров, Безыменский, Вс. Иванов, Бабель, Гладков, Маршак… Это были люди разной степени таланта, личной порядочности и политического конформизма. Но всех их советский режим без особых проволочек выпускал в Италию, «к Горькому», хорошо зная, что при всем показном фрондерстве для интеллигента нет ничего слаще, чем доверие власти. Сталин умел быть по-кавказски щедрым («других писателей у нас нет…») и был достаточно умен, чтобы в годы своего восхождения к высшей власти создать богемно-интеллектуальную «отдушину», вполне безопасную и крайне полезную для себя. Побывать в Сорренто у Горького означало пройти обряд инициации, посвящения в клан адептов «соцреализма», получить официальный сертификат «инженера человеческих душ». Горьковский Сорренто в течение нескольких лет оставался «положительным полюсом» раннего советизма, символическим оппонентом уже набиравшего силу ГУЛАГа. Он был своеобразным «раем у подножия вулкана» – уже не природного, а социального Везувия, в котором копилась огненная лава репрессий, извергшаяся затем на головы граждан страны-полигона.
Берега Неаполитанского залива оказались в целом счастливым местом для русских. Здесь испытали любовь Сильвестр Щедрин, Иван Тургенев, Владимир Соловьев. Сюда приезжали врачевать душевные раны Василий Жуковский, Петр Вяземский, Борис Чичерин. Чудесами Неаполя и Капри – пока воображаемыми – спасался в ссылках Александр Герцен. А Николай Чернышевский из своей ссылки столь ярко расписывал в письмах жене так никогда и не увиденные им красоты Сорренто, что итальянцы по ошибке внесли его имя на мемориальную доску «русских путешественников»…
«Увидеть Неаполь и умереть» – звучит печально, но возвышенно-романтично. Куда печальней звучит: «Он никогда не видел Неаполя…»
Часть первая
Знаменитые русские на берегах неаполитанского залива
Константин Николаевич Батюшков
Константин Николаевич Батюшков (29.05.1787, Вологда – 19.07-1855, Вологда) – поэт. По мнению биографов Батюшкова, он «в крови носил предрасположение к психозу», ибо среди его родных многие страдали психическими расстройствами (в частности, мать вскоре после рождения Константина сошла с ума и была разлучена с семьей).
В 1797-1802 гг. Батюшков учился в частных петербургских пансионах, где получил гуманитарное образование, изучил французский, итальянский, латинский языки. Большую роль в воспитании будущего поэта сыграл его двоюродный дядя, известный писатель и государственный деятель Михаил Никитич Муравьев – попечитель Московского университета, товарищ министра просвещения; под его наставничеством Батюшков увлекся античной поэзией и литературой итальянского Возрождения – Данте, Петраркой, Боккаччо, Ариосто, Тассо. Поступив на службу (по ведомству народного просвещения), Батюшков стал завсегдатаем литературных салонов; сблизился с Н.М. Карамзиным, В. А. Жуковским, А. Н. Олениным, Н. И. Гнедичем, П. А. Вяземским. Первые поэтические опыты Батюшкова имели успех у читающей публики.
Общее патриотическое движение, возникшее после поражения под Аустерлицем, увлекло Батюшкова, и в 1807 г., когда началась вторая война с Наполеоном, он поступил на военную службу ополченцем, участвовал в прусском походе (в сражении под Гейльсбергом был тяжело ранен – пуля задела спинной мозг). Участник Отечественной войны и заграничного похода 1813-1814 гг.
В 1816 г. неудачи по службе, любовные разочарования и эпизодические вспышки психического расстройства, сопровождавшиеся галлюцинациями, заставили Батюшкова выйти в отставку и уединиться в деревне. В эти месяцы он продолжает писать стихи, занимается переводами с итальянского, мечтает о поездке в Италию. Весной 1817 г. Батюшков писал своему другу Н. И. Гнедичу:
«„Под небом Италии моей. именно „моей“. У Монти, у Петрарки я это живьем взял… Вообще, итальянцы, говоря об Италии, прибавляют „моя“. Они любят ее, как любовницу. Если это ошибка против языка, то беру на совесть».
В 1818 г. указом императора Александра I Батюшков был возвращен на службу, получил чин надворного советника и был причислен к русской дипломатической миссии в Неаполе – в те годы столицы Королевства Обеих Сицилий.
Батюшков выехал в Неаполь в ноябре 1818 г. через Варшаву и Вену. В начале 1819 г. застал карнавалы в Венеции, потом в Риме. Исполняя поручение президента Академии художеств А. Н. Оленина, Батюшков взял в Риме покровительство над русскими стажерами, командированными в Италию «Обществом поощрения художников». В феврале 1819 г. в письме Оленину Батюшков выступил с проектом основания в Италии русской художественной Академии:
«Виделся с художниками… Воспитанники Академии ведут себя отлично хорошо и меня, кажется, полюбили… Скажу Вам решительно, что плата, им положенная, так мала, так ничтожна, что едва они могут содержать себя на приличной ноге. Здесь лакей, камердинер получает более. Художник не должен быть в изобилии, но и нищета ему опасна. Им не на что купить гипсу и нечем платить за натуру и модели. Дороговизна ужасная! Англичане наводнили Тоскану, Рим и Неаполь; в последнем еще дороже. Но и здесь ‹в Риме› втрое дороже нашего, если живешь в трактире, а домом едва ли не в полтора или два раза… Число четырех пенсионеров столь мало, что нельзя и ожидать Академии великих успехов от четырех молодых людей. Болезни, обстоятельства, тысячи причин могут совратить с пути или похитить от художеств: что я говорю, есть сущая правда. Желательно иметь более десяти в Риме. Из десяти два, три могут удаться. Россия имеет нужду в хороших артистах, нужду необходимую, особенно в архитекторах, и я от чистого сердца желаю, чтобы казна не пожалела денег».
В конце февраля 1819 г. Батюшков приезжает в столицу Королевства Обеих Сицилий и приступает к работе в русской дипломатической миссии. В Неаполе в то время было много русских: сюда приехал путешествовавший по Европе с большой свитой двадцатилетний великий князь Михаил Павлович – младший сын Павла I и брат императора Александра I.
В Неаполе Батюшков поселился на набережной Санта-Лючия и о своих первых впечатлениях о городе написал другу юности А. И. Тургеневу:
«Точно так, как Тиверии ‹римский император›, которого остров ‹Капри› пред моим окном, не знал, с чего начать послание свое к сенату, – так я, в волнении различных чувств, посреди забот и рассеяния, посреди визитов и счетов, при беспрерывном крике народа, покрывающего набережную, при звуке цепей преступников, при пении полишинелей, лазаронов ‹неаполитанских нищих› и прачек, не знаю, не умею, с чего начать Вам мое письмо… Каждый день народ волнами притекает в обширный театр восхищаться музыкой Россини и усладительным пением своих сирен, между тем как Везувий, наш сосед, готовится к извержению; говорят, в Портичи и в окрестных местах колодцы начинают высыхать: знак, по словам наблюдателей, что вулкан станет работать…»
Панорама Неаполя с видом Везувия (рисунок начала xix в.).
Сопровождая великого князя, Батюшков объездил берега Неаполитанского залива:
«Четыре недели сряду посвятил на обозрение окрестностей Неаполя, любопытных во всех отношениях, единственных, несравненных. Четыре раза был в Помпеях и два раза на Везувии: два места, которые заслуживают внимание самого нелюбопытного человека…»
«Два раза лазил на Везувий и все камни знаю наизусть в Помпеях. Чудесное, неизъяснимое зрелище, красноречивый прах!»
Во время этих поездок Батюшков особенно сблизился с сопровождавшим Михаила Павловича в заграничном путешествии бывшим наставником Александра I, швейцарским ученым и просветителем Фридрихом Цезарем Лагарпом:
«В бытность великого князя я познакомился с Лагарпом, который бодр телом и духом ‹в 1819 г. Лагарпу было 65 лет. – А. К.›. Он всходил на Везувий без помощи проводника и, к стыду нашему, опередил молодежь…»
Немало русских осталось в Неаполе и после отъезда Михаила Павловича. Празднества в городе продолжались – на этот раз по случаю прибытия австрийского императора Франца I:
«Русских туча. Приезд императора был поводом к балам, концертам и гуляньям. Мы часто в мундиры облачаемся»
Среди крупных русских вельмож, с которыми ему приходилось тогда общаться в Неаполе почти ежедневно, Батюшков особенно часто называет графа Юрия Александровича Головкина (русского посла в Вене); генерал-фельдмаршала, князя Михаила Семеновича Воронцова; генерала от инфантерии, московского генерал-губернатора Алексея Григорьевича Щербатова; генерала императорской свиты, князя Александра Сергеевича Меншикова… Между тем основной мотив писем Батюшкова в Россию того времени – контраст между чудесной природой Неаполя, всеобщим весельем вокруг и собственным болезненно-меланхолическим настроением:
«О Неаполе говорит Тасс ‹Торквато Тассо› в письме к какому-то кардиналу, что Неаполь ничего, кроме любезного и веселого, не производит. Не всегда весело! Не могу привыкнуть к шуму на улице, к уединению в комнате. Днем весело бродить по набережной, осененной померанцами в цвету, но ввечеру не худо посидеть с друзьями у доброго огня и говорить все, что на сердце. В некоторые лета это может быть нуждою для образованного, мыслящего существа… Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами; но я принимаю слабое участие в пирах людей и природы: живу с книгами и думаю о Вас».
«Из моих окон вид истинно чудесный: море, усеянное островами. Он рассеивает мою грусть, ибо мне с приезду очень грустно. Говорят, что все иностранцы первые дни здесь грустят и скучают»
«Неаполь – истинно очаровательный по местоположению своему и совершенно отличный от городов Верхней Италии. Весь город на улице, шум ужасный, волны народа… Я рад глядеть на людей; дома, особливо одному, по вечерам грустно и скучно. Одно удовольствие – прогулка и этот Везувий, который весь в огне по ночам…»
«В Неаполе, говорят, весело. Я давно веселья не знаю и в глаза. Одно удовольствие – книги. Но чтение меня утомляет, я уже не имею того внимания, с каким в старину мог читать даже и глупости. Осталась во мне еще какая-то жажда все знать, жажда, которую не в силах утолить. Все меня мучит, даже мое закоренелое невежество. Сколько времени потерянного! Но вечера здесь для меня очень бывают скучны. Общество здесь не по мне вовсе. Не с кем обменяться мыслями, не только чувствами. Иностранцы говорят о Везувии, здешние жители – о Сан-Карло и Корсо. Здесь не любят с жаром искусства, науки, но все веселы, бегают, кричат, поют. И это имеет свою прелесть. Всякий счастлив по-своему, и всякий до черного дня наслаждается: они правы».
После окончательного разъезда русских из Неаполя Батюшков снимает новую квартиру на Санта-Лючия – меблированные комнаты у француженки Сент-Анж (одно время в этой же квартире вместе с Батюшковым проживал приехавший из Рима пейзажист Сильвестр Щедрин):
«Нанял прекрасные комнаты у добрых людей, французов. С мебелями и со всем, что нужно, в виду моря, но на таком месте шумном, что насилу могу спать. Говорят, что к шуму можно приучиться, поверю, когда привыкну… «До сих пор не могу привыкнуть и к здешнему шуму, тем более что я живу в стороне города самой шумной, на краю S. Lucia у окон моих вечная ярмонка, стук, и вопли, и крики, а в полдень (когда все улицы здесь пустые, каку нас в полночь) плескание волн и ветер. Напротив меня множество трактиров и купанья морские. На улице едят и пьют так, каку вас на Крестовском, с той только разницею, что если сложить шум всего Петербурга с шумом всей Москвы, то и тут еще это все ничего в сравнении со здешним…»
Панорама Неаполя (гравюра начала xix в.).
Здоровье Батюшкова в Неаполе, однако, оставляет желать лучшего:
«Для императора ‹Франца I› здесь даны были великолепные праздники. На одном из них я великолепно простудился… Страдаю две недели простудою и сижу дома… Надеюсь, что лето избавит меня от этой простуды, а бани теплые в Искии с купаньем в морской воде на прохладном берегу Кастелламаре укрепят меня немного»; «Между тем как Неаполь беспрестанно пустеет, иностранцы разъезжаются, и солнце становится нестерпимо, я хвораю, любезная тетушка; три недели сидел между четырех стен с раздутым горлом и имел время думать о Вас».
Сталкивается Батюшков и с материальными проблемами, о которых пишет сестре Александре, настойчиво напоминая о необходимости регулярной присылки денег из России: