— При чем тут бабушка?
— Не тупикуй, Валдис, америкосы за каждый орден офигенные субсидии дают. Там на ее пенсию могут четыре еврейские семьи жить в шоколаде. Вот так!
Я затосковал по далекой Америке еще больше. Моя бабушка не партизанила в лесах, я не был обрезан и мне, с моим арийским профилем, не светило ходить по Брайтон Бич с выбросом носка. Я оставался в этом криминальном, голодном и задристаном Киеве. Насовсем.
— А вот с обрезанием, Шурик, ты поспешил — не успокаивался Федя. — Че, нельзя было иначе обойтись? Одел ермолку и звиздец. Готовый еврей. Вам чего, будут писюны в аэропорту щупать?
— Хер знает… Кстати, щас ермолку покажу, — Шурик выскочил в комнату и со шкафа, с наклееной бумажкой "cabinet", извлек тоненькую шапочку бледно-зеленого цвета. — Вот, бабушка связала.
— Прикольно. — Я взял ермолку в руки и аккуратно нацепил на макушку. Помотал головой. — Такая легенькая. Даже не чувствуется.
— Дай померяю, Валдис, — Протянул руку Федя. — К твоей балтийской харе она не идет.
— Хы! У нас в колхозе жид нашелся! — Я снял ермолку и нацепил на лысую голову Федору. — Свинья в ермолке это про тебя, Федя.
— В натуре, клево держится. — Федор мотнул головой, пытаясь стряхнуть головной убор. — Стремную шапку тебе бабуля зафиндрючила. Презерватив для мозга.
— Не упадет. — сказал Шурик. — Вчера Паця (Паця — это его братишка младший. Недавно был еще Ростиком) с велика на асфальт ебнулся. Клюв помял, колени ободрал, а ермолка хоть бы хрен — с башки не слетела… Ладно, пацаны, тут такая тема… Я же Вас не просто так позвал… Короче, у меня тут куча барахла в контейнер не влезла. Продавать некогда и некому. В общем, разбирайте, кто сколько унесет. Вон, там в углу… берите что хотите. На светлую память.
В углу стояли стопки книг, перевязанные бечевкой, сломаный магнитофон, швейная машинка, позолотный прес и прочая рухлядь. На спинке стула висел вельветовый пиджак и еще какое то тряпье.
— Ты, Валдис, примешь в дар позолотный пресс. — Решил Федя. И, хотя спорить с ним было, что грести костылем против течения (Федор был гордость института — КМС по боксу), я все же деликатно уточнил:
— На кой мне позолотный пресс, Федя?
— Как на кой? — искренне удивился Федор. — Прикинь, между делом говоришь подруге: "Ага-а, надо позолотный пресс вечерком смазать, а то скрипит уже". Звучит?
— Хорошо. — Я приподнял пресс с приклееной бумажечкой "gilding press". Тяжелый, падла. — тогда тебе, Федя, швейная машинка.
— Ипать! На кой хрен боксеру швейная машинка?
— Как на кой хрен? Прикинь, Федор, после спарринга говоришь тренеру: "Эх, щас прийду домой, швейную машинку покручу. Кальсоны дошью"… Клевый "Зингер", бери не выебывайся.
— И пиджак бери. Настоящий румынский вельвет. — Добавил Шурик. — Наташка тебя в нем оценит.
— Оценит… — Федор загрустил еще больше. — К Наташке теперь не пробиться. У нее папаша, Иван Сергеевич, — йопнутый фанатик. Фельдшером на скорой помощи работает. Говорит, мол, пока дочка диплом не защитит, никакой свадьбы… А без свадьбы — никакой ебли.
— Примандоханый чувак.
— Ебланафт, а не родитель. Я, пацаны, скоро КМС по онанизму стану!
— А ты не сцы, Федор, — поддержал я друга. — Действуй решительно и непреклонно. Иди и женись. Прямо сейчас. Одевай вельветовый пиджак и звиздуй вперед. Маме — реликтовую машинку, папе — левый джеб в еблет, Наташке — руку и сердце. Ты мужик или нет?!
— Во-во. — спохватился Шурик. Кинулся натягивать на Федора пиджак. — И "Зингера" сразу захвати. Типа, приданное.
— А хули! — вдруг взбодрился Федор. От выпитой водки он был и не трезв, и не пьян, а в неком состоянии эйфории. — Шурик в Америку валит и не сцыт. А Наташка, вот она, рядом. Живая. В Новых Петровцах… В натуре, щас поеду и женюсь.
— Вот и молодец. — Я вложил в руку Федора швейную машинку с бумажечкой "sewing machine" и выпнул его за дверь.
Шурик налил еще по стаканчику. Выпили.
— Пошел Федор.
— Красиво пошел…
Опять налили.
— А ермолка где?
— Какая ермолка, Шурик?
— Блять, Валдис, шапка моя еврейская, которую бабушка связала?!?!
— А эта тюбетейка? Хер зна… Так она на нашем жлобе Федоре осталась.
— В смысле… — новоиспеченный Аарон Моисеевич никак не мог вникнуть в произошедшее.
— В смысле, у него на бритой башке. Твоя ермолка, Шурик, уехала в Новые Петровцы жениться на Наташке.
— Трындец… долбоеб…
— Не ной, Шура, тебе бабуля новую пошьет… Ну, наливай.
В трамвае было душно. Озлобленные пассажиры толпились в дверях, топтали друг другу ноги, ссорились. Зной и жара добавляли накала. Однако, когда в салон трамвая ступил Федор, со швейной машинкой в руке и зеленой ермолкой на макушке, наступила зловещая тишина. Старухи, остервенело кричавшие минуту назад, вдруг молча уступили ему место и, пристроившись у выхода, стали шушукаться. Остальные пассажиры также притихли и вжались в кресла. Хотя внешность у Феди была далеко не хасидская (сломанный нос, узкий лоб и поросячьи глазки), вельветовый пиджак и ажурная ермолка сделали из украинского боксера образ весьма ортодоксального еврея. Машинка Зингера довершала имидж… Вокруг Федора постепенно образовалось обширное пространство. И понять причин он не мог: потные и горячие тела пассажиров городского транспорта сегодня не терлись о него, не били коленями и не ругались. Образовался странный вакуум. На ближайшей остановке большая часть киевлян молча покинула трамвай. Это показалось Федору подозрительным.
Выйдя на Оболони, Федя купил букетик тюльпанов (впрочем, денег с него почему то не взяли) и направился на автовокзал. Там он погрузился в пригородный автобус, курсирующий по маршруту Оболонь — Новые Петровцы. Ермолка цепко держалась на его лысой голове. Пассажиры автобуса, словно сговорившись, глядели только в окна и лишь удивленный водитель изучал Федора в зеркале заднего вида.
А в Новых Петровцах нашего жениха уже ждали. На пыльных ступенях сельского магазина, неподалеку от автобусной остановки, несли свою службу местные самураи. Каждый вечер они отправлялись в деревенский клуб на просмотр немецких фильмов, непрестанно удивляясь сложностям женской анатомии, а знойный полдень потомки генерала Ватутина проводили в обороне рубежей родного села от посяганий случайных самцов. Гришка, Мишка и Колян — всегда нетрезвые юноши призывного возраста, считали своим священным долгом подвергать испытаниям любого приезжего мужчину. С утра они уже успели выбить пыль с инспектора по энергонадзору, который неблагоразумно замешкался у магазина. Затем отобрали портфель у очкастого геодезиста и пощупали лица двух залетных курсантов Суворовского Военного Училища.
Воодушевленный Федор сошел со ступеней пригородного автобуса, как с трапа авиалайнера — пафосно и важно. В его распухшей голове под салатного цвета ермолкой уже сформировалась вступительная речь, где ключевыми посылами были: "позвольте", "имею счастье", " искренне и навеки", а также "благословите".
И теперь, когда он пытался выстроить эти слова в единую смысловую цепь, Федор вдруг услышал чей то голос:
— Херасе, мужики, какой жидовский крендель к нам закатился! — Гришка, Мишка и Колян оторопели от увиденного. Наверняка, также оцепенел бы Гитлер, если бы к нему в бункер заявилась вдруг бабушка Шурика, известная партизанка, взобралась на стол и насрала на рукопись "Майн Кампф". — Ибать-сосать, поди-ка сюда, петушок ущербный.
Федя недоуменно оглянулся, ищя за спиной "ущербного петушка", но обнаружил лишь воробьев, клюющих навоз. Соединить воробьев и "жидовского кренделя" в логическую конструкцию Федор не успел — в ухо прилетел мозолистый кулак Григория.
В этот момент ермолка показала себя с лучшей стороны. Любая другая шапка, будь то панамка или пилотка, наверняка слетела бы с головы избиваемого КМС по боксу. Однако ермолка даже не шелохнулась. Сидела на макушке Федора словно вареньем намазанная.
Дальнейшие события описывать не имеет смысла. Очевидцы, а это была продавщица Нюра и сельский почтальон, твердят разное. Почтальон убеждает, что "приезжему иудею" потребовалось лишь двенадцать секунд для завершения раунда убедительным нокаутом. А продавщица Нюра говорит, что ожесточенная схватка длилась целую минуту, причем бил их "хасид" машинкой "Зингера" и не по правилам. Как бы там ни было, новопетровская летопись донесла тот факт, что Федор в очередной раз блестяще защитил свой титул чемпиона, усеяв бетонные ступени магазина телами поверженных врагов и мятыми тюльпанами. Путь к даме сердца, Наташке, был свободен.
Тем временем семья Харченко была почти вся в сборе: Наташка, сидя на унитазе, щипала пинцетом брови, ее маман — Валентина Петровна — зашивала супругу врачебный халат, а супруг, пресловутый Иван Сергеевич, кушал на кухне холодный борщ из эмалированой кастрюли. Не хватало лишь наташкиного брата, Григория. Он был немного занят — возлежал на пыльных ступенях магазина и проклинал заезжего еврея.
Поднявшись на второй этаж кирпичного дома, Федор горестно вздохнул и надавил кнопку дверного звонка.
— Ваня, иди открой! — услышал он из-за двери повелительный голос будущей тещи.
— Иду, Валечка! — отвлекся от поедания борща Иван Сергеевич.
В проеме открытой двери перед ним предстал торжественный Федор — в вельветовом пиджаке и с "Зингером" в руке. Макушку посягателя на единственную дочь сельского фельдшера венчала зеленая ермолка.
— Здравствуйте! — произнес Федя.
— Шолом алейхем… — оторопело протянул папаша. — Валюша, ты портного вызывала? К тебе тут человек с инструментом.
— Я, вообще то, к Наталье… — губы у Федора задрожали. Весь подготовленный текст с красивыми словами бесследно испарился. — Жениться хочу.
— Не понял! — Иван Сергеевич засопел носом и выдвинулся на лестичную площадку. Стал теснить Федора животом. — А ну, пшел отсюда, мерзавец!
— Я это… в смысле… рука и сердце… любовь у нас, — залопотал Федор.
— Я те щас покажу сердце!
— Не кипятись, Иван. — На пороге появилась без пяти минут теща. Валентина Петровна, женщина сообразительная, сразу смекнула, что Федор — парень непростой: проникнуть в этот подъезд еще не удавалось ни одному жениху. Тем более в зеленой ермолке. — Заходите, молодой человек. Поговорим.
За обеденным столом было весело: Наташка хихикала, Валентина Петровна утирала глаза от слез, а Иван Сергеевич с неподдельным интересом крутил на пальце ермолку.
— Не падает, говоришь, — удивлялся он. Нацепил ермолку на голову, покрытую рыжими волосами. Потряс головой. — Ох уж эти иудеи… Вечно чего то удумают.
Федор кивнул головой. Рот был его занят снедью, лоб вспотел, а возле уха налился фиолетовый фингал.
— Аха-ха! — заливалась смехом Наташка, — А ты, папочка, вылитый еврей! Видел бы тебя Гришка!
— Йопт, в гробу я видел Ваших евреев! — на пороге появился Григорий. Его левый глаз был обозначен обширным кровоподтеком, а воротник рубахи наполовину оторван. — Поймаю, сцуко, этого петуха пархатого — гребень на жопу натяну! Оп-па! А откуда этот гандон здесь нарисовался?
— Познакомься, Гришенька, это — Федор.
— Херасе…
— Федор.
— Шо за еботень, нах?
— Ой, Иван, — спохватилась Валентина Петровна, — Ты же на дежурство опаздываешь! Вот, халат здесь, а котлеты я в баночку положила.
Валентина Петровна забегала по комнате, снаряжая супруга в ночную смену. Тот, покряхтев, вылез из-за стола и пожал Федору руку:
— Так и быть. Женитесь. Но! До защиты диплома — никаких детей! Ферштейн?
— Ферштейн. — в один голос пропели счастливые Наталья и Федор.
— Звездануться. — Сказал Григорий наливая себе и Федору по стакану водки.
Через пару часов сияющий Федя покидал квартиру кирпичного дома в Новых Петровцах.
— Кстати, а где ермолка? — спросил он и постучал себя пальцем по макушке. — Надо бы Шурику вернуть.
— Ермолка? Что за ермолка… — Наташка оглянулась по сторонам. — А-ха-ха! Так она на папе дежурить уехала! Ой мамоньки… помру-у-у! — У Наташки случился приступ смеха и она скорчилась в судорогах на полу коридора.
— Гы-ы-ы. Вот это тема, я понимаю, — Заключил Григорий. — Похоже, папику пипец.
Дальнейшие события новопетровская летопись не сохранила. Известно лишь одно: Федор и Наташка благополучно живут в браке уже двадцать лет. Шурик уехал в Америку без ермолки и теперь там угнетает негров. У меня до сих пор стоит на шкафу позолотный пресс. А ермолка… Говорят, что видели ее при разных обстоятельствах: мельком на коменданте военного госпиталя, Романе Сидоровиче, казалось порядочном человеке. Потом в салатовой ермолке появился архитектор Чувыкин на рассмотрении генплана Киева и после этого развелся с молодой женой. Затем ажурная шапочка странным образом вынырнула в Теремках на голове майора Мирошниченко, что внесло сумятицу в утреннее построение артилерийского полка. Впоследствии она неоднократно всплывала то на Нивках, то на Подоле, то в торговых рядах Бессарабки… Как бы там ни было, друзья, убедительная просьба: попадет Вам в руки ермолка салатового цвета — отдайте мне. Отошлю ее в штат Колорадо. Шурик будет рад безмерно. Все же память о бабушке-партизанке.
© Copyright: Валдис Йодли, 2013
Свидетельство о публикации № 213052300903
Дом, который купил Патефон
Мы медленно катились в роскошном джипе по вязкому асфальту кривых переулков. Мы — это Патефон и я, его карманный дизайнер. За темными стеклами "Ауди" томился расплавленный город, текли битумные кровли и дохли от зноя воробьи. А нам ехалось хорошо — в автомобиле были прохладные кожаные диваны, климат контроль, нежная музыка и прочие достижения автомобильной инженерии. Мы направлялись смотреть дом. Патефону взбрело в голову переселить родную тещу, Розалию Карловну, в отдельное логово и с этой целью он вчера выгодно приобрел новое жилище. Выгодно, потому что вместо договоренных восьмидесяти тысяч долларов суетливый маклер получил только половину. Сорок тысяч. Их он получил в качестве аванса и, после подписания бумаг у нотариуса, вместо вторых сорока тысяч Патефон плотно вложил ему в хилую ладошку боевую лимонку с выдернутой чекой. Маклер было всхлипнул, но глянув на понимающее лицо Патефона, уныло побрел на военный полигон избавляться от нежданного сувенира. Так Патефоныч удачно сбил цену и теперь на сэкономленные деньги хотел произвести для тещи внутренний ремонт. Мои же пацаны, Йончи и Витек, как раз закончили шпаклевать Патефону тоннель, прорытый под Боржавой на ближайшее венгерское село. Купить кусочек границы у Патефоныча не вышло, поэтому он приобрел в Венгрии, сразу за лужанской таможней, старенький домик. И такой же домик приобрел на нашей стороне. Как вы догадались, вскоре их соединил подземный узкий переход. Но достаточно широкий, чтобы в нем можно было протащить ящик водки и блок сигарет. Впрочем, это уже другая история… Так вот, мы подъезжали к купленому дому и Патефон изливал мне свою творческую мысль всеми доступными ему способами — выпучивал глаза, брызгал слюной и жестикулировал: