О том, что он направляется в Нижний для работы, характер которой прояснится лишь на месте, Моргунов сообщил шефу своей контрразведки накануне вылета. Тянул до последнего, стесняясь задуманного, стыдясь того, что отторгал от себя этого мужественного и преданного человека, отталкивал его от своей груди в неизвестность, затеянную Сенчуровым. Блефовал, уверяя, что дает отличное задание и скрывает подробности лишь для того, чтобы вышло больше сходства с сюрпризом. Втайне уповал на полное исчезновение соратника. Революция пожирает своих... Эх, не подавиться бы! Григорий Иванович, объясняясь с Карачуном в своем кабинете, стыдливо прикрывал глаза от чрезмерной ясности и прозрачности старого большевика. Карачун должен в шесть утра явиться в аэропорт Быково и приступить к выполнению задания. Карачун спокойно принял информацию к сведению, от выполнения поставленной перед ним задачи он и не думал уклоняться. Но Моргунову все чудились в нем разные сомнения и уклоны, он задавался вопросом, а не известно ли Карачуну что-либо об идеологически не выдержанной спайке Моргунов-Сенчуров. И сам не уверенный в правильности этой спайки, Моргунов, смущенный и как бы ребячливый в своем смущении, принялся импровизировать:
- Давно хочу спросить тебя, Паша, как там поживает этот перебежчик... как бишь его... Зотов?
Секретарша с улыбкой маевок и вечеров отдыха, проводимых партийцами с должной поэтичностью, внесла в моргуновский кабинет дымящийся кофе. Но Карачун не притронулся к своей чашке. Он сидел в кресле напротив Моргунова набычившись и угрюмо смотрел на вождя.
- Зотов не перебежчик, - возразил Карачун. - Я ничего о нем не знаю. Он словно возник из воздуха. Пришел с улицы человек. Говорил сбивчиво, производил впечатление невменяемого. Но вообще-то он ничего, неплохой парень. Идейно неустойчивый, это верно, потому что убеждений у него практически никаких. Но он вовсе не перебежчик, потому что перебегать ему было неоткуда. И я его полюбил, как брата. А за что, сам не знаю.
- Что полюбил, это хорошо... - проговорил Моргунов рассеянно, а сам подумал: когда любишь человека, а потом жертвуешь им, это как нельзя лучше закаляет дух. - Но он станет когда-нибудь нашим человеком? партийным? глубоко верующим в нашу идею народного счастья?
Карачун после небольшого колебания заметил:
- Работу я с ним провожу, но пока ничего определенного на ваш вопрос ответить не в состоянии. В лице этого человека имеем непростую натуру. К тому же с какой-то драмой в прошлом. При всех моих попытках вытянуть подробности, замыкается в себе.
- Все равно тебе нужен напарник, так возьми Зотова с собой в Нижний, быстро и чуть ли не тоном приказа произнес Моргунов, вдруг почувствовав какую-то странную, ему самому непонятную потребность избавиться навсегда даже не столько от Карачуна, сколько от этого трагического, неизвестно как и для чего примкнувшего к социалистическому движению Зотова.
- Зачем? - Карачун пристально и испутующе смотрел на вождя.
Тот сказал:
- Так будет лучше. Для него самого... Я не исключаю, что здесь ему грозит опасность...
- Откуда исходит эта информация?
Моргунов врать не любил, но приходилось делать это постоянно. Иначе то, чем он занимался, было бы не работой с людьми, а возведением воздушных замков.
- Это не информация... - уклончиво и вяло ответил Моргунов.
- А что же?
- Так, догадки...
- На что-то должны же они опираться!
- Опираются... На большой жизненный опыт, на знание людей... На интуицию. А организатору и вдохновителю масс без интуиции нельзя. Так ты возьмешь его?
- Я подумаю.
Вождь, помахав в воздухе рукой, запротестовал:
- Нет, думать не надо... Просто возьми его с собой и все тут. Это мой дружеский совет тебе. А если хочешь, так и приказ.
Карачун вышел из моргуновского кабинета, охваченный самыми противоречивыми чувствами; этого не было бы, когда б Моргунов не заговорил о Зотове. Но Моргунов заговорил, и что-то в интонациях его голоса заставило Карачуна насторожиться. По-прежнему свято веруя в свою обязанность отбыть в Нижний, Карачун, однако, до последней минуты сомневался, брать ли ему с собой Зотова. У Моргунова, по его словам, были какие-то странные догадки, а у него, Карачуна, были подозрения, которые все росли и четче оформлялись. Но открыто пойти против воли вождя он пока не решался. Да и с чем идти? Что поставить вождю в вину? Что он недостаточно любит Зотова? Карачун смутно подозревал Моргунова в предательстве, в измене классовым интересам широких народных масс, но серьезных доказательств он еще не имел; собирал только, накапливал помаленьку факты да улики, на папке, которую хранил особо, значилось: Дело Моргунова, и под вложенной в нее моргуновской фотографией крылатилась собственноручно Карачуном изобретенная и проставленная фразочка: Ощипанный буревестник на перепутье. В редкие часы досуга Карачун доставал папку из тайника, любовался небольшими пока плодами его творчества и сумрачно хохотал. А Зотову пришлось сказать, что в его собственных интересах будет лучше, если он побывает в Нижнем.
Тревога охватывала Карачуна, когда под рукой бугрилось более существенное, чем скрытый конфликт с вождем, противоречие: партия ведь оптимистична, она и должна быть такой, партия весела и бодра, а вот он, Карачун, угрюм и смахивает на паука, ткущего свою паутину. Нехорошо. Что это? Может быть, он сходит с ума?
Зотову казался непонятным и пугающим приказ лететь в Нижний, впрочем, тут же он себя успокаивал напоминанием, что уже вся его жизнь превратилась в нечто призрачное и пора ему утомиться защитой такой жизни. Он сидел без дела, без настоящей работы, в квартире, которая ему не принадлежала и за которую нужно было платить немалые деньги. Он сидел в Москве, Москва же наваливалась враждебной и опасной массой. Не поглощала, скорее отталкивала, но и не отпускала, чуждая случайному в ней человеку и единственная для человека, потерявшего себя. А Карачун предлагал ему дело, что-то вроде задания, может быть, это было предвестием поступления на новую службу. Кроме того, Карачун любил его, как брата. Доставал из сейфа деньги, протягивал ему, и говорил тихо, человечно: поешь, Геня. Или: заплати, Геня, за квартиру. Прикармливал. В такие минуты Зотов ясно чувствовал Карачуна безумцем. Но безумие Карачуна было хорошо тем, что именно оно и только оно выявляло в нем человека, задавленного обычно партийным бредом. Беспомощно скребся Карачун под обломками учений и догм, а потом вдруг каким-то бессознательным актом не то воли, не то взбрыкнувшей потусторонней одержимости раздвигал непосильные нормальному человеку глыбы и выходил наружу с блуждающей на кривоватых губах, воспаленной снами о не выполненной в жизни любви и нежности улыбкой. Тогда и Зотов ответно сознавал в Карачуне брата. Но все же настоящей взаимности не было у Зотова, и Карачуна он находил человеком грубым и недалеким, а свою зависимость от его подачек относил к дичайшим, вопиющим проявлениям карачуновой тирании. Он искал способ переменить ситуацию, перехватить у Карачуна власть и превратить его в покорного слугу, и знал, что верное средство тут его владение тайной Организации, но не решался употребить это средство, еще мало веря, что в состоянии быть сильным и правильным господином такого человека, как Карачун.
Свежим утром позднего лета, когда и дичайшие тираны с их затаившими внутреннее ожесточение рабами бывают похожи на светлые капельки росы, Карачун и Зотов приехали в аэропорт Быково.
- Хотелось бы побольше знать о предстоящем нам задании, - сказал Зотов.
- Не торопись, всему, Геня, свое время. Узнаем, все узнаем, - сказал Карачун как-то чересчур многозначительно. - А впрочем, вот люди, которые смогут ответить на многие наши вопросы. - Повернув круглое лицо к проходившим мимо летчикам, он не без величавости осведомился: - Где обещанный нам самолет?
Летчики засмеялись над его неподобающей пассажиру самоуверенностью и унесли на простор летного поля свои благородные, мужественные головы, не удостоив партийца другим ответом. Не знал и не слышал ничего об обещанном социалистам самолете и начальник аэропорта. Карачун позвонил Моргунову, жалуясь на непорядок, а тот дал знать Сенчурову, что его воля в Быково не исполняется. Сенчуров пришел в ярость. Непослушание в аэропорту совершалось не потому, что там действительно не желали подчиняться ему, о, это было бы даже и занятно и могло бы развеселить Сенчурова, возбудить его до патетики, до какой-то эпической поэзии и прежде всего пылкой философской умозрительности, а потом уж практических мер в схватке с зарвавшимися покорителями неба. Но то, что Моргунов поспешил злорадно окрестить быковским бунтом, на самом деле было всего лишь следствием какой-то накладки в напряженно ведущейся страной работе по усвоению и своевременному распространению сенчуровских приказов, следовательно, было скудной и убогой прозой жизни, которая наконец и вывела Сенчурова из себя.
Сенчуров решил лично разобраться и наказать. Резкая, некоторым образом усеченная и как бы что-то не договаривающая форма его решения объяснялась тем, что Сенчуров решил наказать не столько виновных, сколько вообще среду, в которой его вынудила обитать суровая немилость богов. Он лично прибыл в Быково разбираться с этой средой. Небольшой зал ожидания быковского аэропорта вдруг словно заполнился до отказа, и во всех его уголках закипело разнообразно проявляющееся существование. Людей, прибывших вместе с Сенчуровым, было не менее двух десятков, но ведь и не более, а казалось, что их добрая сотня. Все это было парни как на подбор, высокие, атлетически сложенные, в одинаковых темных костюмах. Да и лица их, благодаря серьезному и строгому выражению, выглядели одинаковыми. Разбирались с летчиками и даже с пассажирами, отменяя их рейсы или отправляя для забавы в совершенно не нужные им пункты. Разобрались быстро.
- Да если бы я знал, что приказ исходит от вас, Павел Сергеевич, виновато и понуро лепетал начальник быковских воздушных линий. - Они ж, двое эти, об вас ни словечком не обмолвились, говорят только: даешь самолет! Оставили меня без должного понимания существа дела. А это, согласитесь, безысходность и социальное отупение.
Сенчуров собственноручно встряхнул начальника, как нашкодившего котенка. Форменная фуражка взбулькнула на голове этого человека, без меры устрашенного, зачавкала болотом, безобразно потекла по убелившемуся ужасом лицу. Карачун и Зотов тревожно переглядывались. Они ожидали чего угодно, только не этого. У Карачуна бурлило подозрение, что вождь окончательно и бесповоротно предал его. На Зотове лица не было. Сенчуров вдруг задержал на нем взгляд и после небольшой паузы осведомился:
- Послушай, ты, где я тебя видел?
И снова, как это уже бывало в партийном гнезде на Большой Никитской, Зотов угрюмо отмалчивался. Злое молчание становилось законом его бытия. Этот Сенчуров! Лезет в душу... Скажи ему в ответ, что встретились однажды случайно, мол, было такое, так ведь он не удовлетворится. Нет, ты ему выложи, где и при каких обстоятельствах виделись. Сенчуров - человек допросов, пыток. Будет потрошить, терзать. А Зотову вовсе не улыбалось сообщать Сенчурову, что произошла та случайная встреча не где-нибудь, а у врат Организации. Усталый и во всем разочарованный я брел домой после рабочего дня, а вы подкатили на роскошном... Скажи он это, ему конец, Сенчуров тотчас вонзит когти, будет допытываться: почему оказался здесь? почему не на прежнем месте?
Начальник аэропорта, сияя поддельной, страданием вылепленной окрыленностью, объявлял:
- Депутацию в Нижний прошу на летное поле!
Шли к самолету, трап чернел, а Сенчуров дышал в затылок прядавшему ушами Зотову и спрашивал:
- Ты скажи, нетопырь, где я тебя видел?
- Не могу знать... - угрюмил в землю, в бетонную кладь Зотов.
Изумляло, что в памяти Сенчурова как-то отложилась мимолетная встреча с незначительным человеком. Зотов считал Сенчурова создателем Организации и хотел мстить ему за поругание человеческого достоинства Организацией, но испуган был, и даже не могуществом сенчуровской армии, а сверхъестественностью его ума, запечатлевающего все, в том числе и мимолетное, случайное, незначительное. Искаженно, а запомнил Зотова, одного из тысяч, из миллионов, песчинку в человеческом море. Как такое возможно? Зотов ужасался. И каков же тогда этот ум в отношении существенного, великого? Должно быть, берет великое, как свое. А его, Зотова, просто стер бы походя в порошок, когда б узнал, кто он такой. Обзывает нетопырем. Зотов стонал над землей, все еще носившей его, оплеванного, оскорбленного, забитого. Надо бы выцарапать этому врагу рода человеческого глаза. Но Зотов пугался.
Небольшой самолет уже был готов к вылету. Летчики сидели в кабине, а к хвостовой части был подогнан трап.
- Так где я тебя видел? - размышлял вслух Сенчуров, эти его озвученные мысли вонзались в спину Зотова, как ножи. Терпеливо Зотов подставлял спину.
- Ах Боже мой, - всхлипывали его губы, - не знаю я...
- Ты социалист, что ли?
Тут не стерпел Карачун:
- Хотите говорить с социалистом? Говорите со мной. Я социалист! И старой закалки. Я большевик!
И говоря это, Карачун все еще напрягал извилины, соображая, почему в Быково оказался такой человек, как Сенчуров, что у этого человека общего с Моргуновым, и почему выходит, что их с Зотовым вылет в Нижний каким-то образом зависит от воли именно Сенчурова.
Кровь прилила к его голове. Он должен заявить протест. Ведь нельзя ему находиться рядом с врагом народа, а тем более исполнять его волю. Смутно вырисовывалась в неповоротливом уме Карачуна догадка, что в Нижний он и Зотов летят именно по воле Сенчурова. Протест, да... но в какой форме его выразить? У летного командира была форменная фуражка, а во что она превратилась! Возможны начальники из всеведущих департаментов, из министерств, из Лиги Наций, но кто из них не потеряет форму, а то и лицо в такой ситуации? Карачун начал путаться; кто-то насмешливо путал мысли в его голове. Он выбирал форму поведения, форму протеста, а она жижилась, не успев толком образоваться.
Сенчуров смотрел на него.
- Что же ты такой влажный, большевик? - спросил он.
Карачун потел. Это растекался образ мысли; растекался и образ жизни. Формы не было, ее не существовало в природе, и как ни всматривался Карачун, напрягая реализм, в окружающий мир, нигде не замечал он поспешающей ему на помощь формообразующей силы. Повернуться и уйти? Не отпустят, ни его, ни Зотова не отпустят, заставят лететь. Роль формовщика принимал на себя подлец Сенчуров. Выстрелить в него? Но тут же и сам потеряешь жизнь, а Карачуну вовсе не хотелось умирать.
- Ответь, большевик, - робко попросил Зотов. Он думал, что если Карачун не растеряется и не без остроумия ответит на вопрос Сенчурова, тот отстанет от них.
Карачун пожал плечами. Проворно спустился по трапу летчик и направился к Сенчурову доложить о готовности к вылету. Он чеканил шаг на бетонном поле и, дрожа от неистовой преданности Сенчурову, пожирал глазами пространство, еще отделявшее его от этого великого человека. Не успев продумать мелькнувшую у него мысль до конца, Карачун вдруг выхватил пистолет, подбежал к летчику и, прячась у него за спиной, приставил дуло к его виску. С немалым удивлением смотрел Зотов на деяние своего друга. А тот закричал:
- Сенчуров! Вы мой враг! Вы враг трудящегося класса! Я прострелю летчику голову, если вы не отпустите меня и Зотова! Мы не хотим плясать под вашу дудку! - И продолжал кричать Карачун: - Ваши приказы отменяются, Сенчуров, потому что теперь командую я!
С беспримерным равнодушием взглянул Сенчуров на летчика. Что с того, если и прострелят этому человеку голову? Сенчуров не боялся такой перспективы. Но ему не хотелось, чтобы террор произошел в людном месте, указывая на его неспособность предотвратить или как-нибудь гуманистически уладить подобные эксцессы. Он властным жестом остановил своих засуетившихся людей.
- Пожалуйста, чуточку подробнее о ваших требованиях, - проапеллировал он к Карачуну, снисходительно улыбаясь. - Несколько слов о вашей программе и о причинах, побудивших вас к этому выступлению.
- Вы должны отпустить меня и Зотова.
- И только-то? Идите, я не держу вас, - сказал Сенчуров. - Но далеко ли вы уйдете?
Летчик наконец пришел в себя. Скосив глаз прямиком на дуло пистолета, он глянул на террориста взбешенным зверем.
- Гражданин, что это значит? - закричал он. - Вы отдаете себе отчет в своих поступках?
- Идите к черту! - огрызнулся Карачун.
Воздухоплаватель побагровел, как будто этот наседавший на него с пистолетом в руке безумец плюнул ему в лицо кипятком. Фуражка вывернулась над его головой нимбом, а глаз свисал с пистолета, цепляясь за мушку. Сенчуров смеялся, видя, с каким сентиментальным драматизмом мучается преданный ему человек.
- Лучше воспользоваться самолетом, - шепнул Зотов, который быстрее Карачуна сообразил, что сейчас у них одна задача: убраться как можно дальше от Сенчурова.