Меня тогда поразила история этой американской семьи, хранящей у себя больше века самовар как символ стародавней родины предков. Видя мой неподдельный интерес, Рона пригласила меня к себе, где и продемонстрировала своё сокровище – самовар, изготовленный на фабрике Василия Степановича Баташёва. Кроме того Рона оказалась замечательной художницей, она показала мне портреты своих бабушки и дедушки, нарисованные ею самой. Все девять детей её прабабушки преодолели океан, остались живы, получили в Америке образование. Мы сидели друг напротив друга, как родня после долгой встречи, и плакали…
– Очень трогательная и символичная история, показывающая, что в самоваре действительно жила душа рода и дома, – сказала Анна Григорьевна, вытирая платочком уголки глаз.
– Да, замечательная. Только с очень грустным концом, – согласилась я и присела отдохнуть на деревянную лавку светлицы.
– Почему с грустным? Самовар украли или он сам вышел погулять и потерялся? – попыталась пошутить экскурсовод.
– Нет, самовар просто выбросили за ненадобностью, как, впрочем, и портреты бабушки и дедушки, – вспомнила я тот страшный ветреный день, когда я приехала повидаться с Роной.
Перед домом, где она жила последние годы, её сын продавал её вещи, среди которых были самовар и портреты. Когда я спросила его, где Рона, он ответил, что она умерла неделю тому назад в соседнем госпитале. Я не могла поверить, что за несколько долларов этот статный, образованный и достаточно обеспеченный мужчина продаёт реликвию своего рода, и попыталась объяснить ему, что этот самовар означал для его матери величайшую семейную ценность, а значит, и для него тоже. Он мне ответил: «Традиции семьи моей матери умерли вместе с ней, я уже не знаю и не понимаю их, у меня иная культура, я – американец. Всё, что я могу сделать, это подарить вам, как русской, самовар в память о моей маме».
Теперь этот самовар – не электрический, расписанный для туристов, а настоящий Баташёвский – ставится у меня в саду под яблоней, и мы пьём ароматный, с дымком чай с пирогами. И я верю, что в нём пребывает душа моего дома, а внуку очень нравится колоть деревянные чурочки для его растопки. Вот так: самовар шумел-шумел – и нашумел мне дорогу.
Мы замерли возле самоваров, словно перед портретами предков.
– В этом мире всё случается не просто так и каждая встреча может многое изменить. Но давайте поднимемся на третий, последний этаж музея, – повела меня опять к лестнице Анна Григорьевна. – Здесь, на чердаке, в голове дома, живут книги с рукописными филигранными буквицами и рисунками фантастических зверей и птиц. Самые красивые – это певческие книги, ведь церковное старообрядческое пение особенное. Этот переливчатый музыкальный строй невозможно было передать нотной грамотой, музыкальные традиции певчих передавались только от учителя к ученику, поэтому в Покровском монастыре в XVII–XVIII веках была большая школа певчих и мастерская по изготовлению книг для них. Посмотрите, какими буквицами начинается каждая песнь, как будто райским светом раскрываются пелены прорастающего зерна мудрости и дыханием мороза расцвечиваются оконца книг. Буквицы, как камертоны, настраивали исполнителей и голоса певчих на передачу божественных звуков. Впереди нас ожидает зал рушников, где мы и закончим экскурсию.
Марфа Евграфьевна сидела за кроснами и ловко перебирала нити, прикрыв глаза, тихо напевая песню и притопывая в ритм правой ногой, как будто качая люльку ребёнка. В витринах за стёклами висели красно-белые льняные длинные полотнища с изображениями ромбов, крестов, зигзагов, фигур, напоминающих женские силуэты, птиц, гусей, медведей. У меня неожиданно возникло ощущение обманутой надежды, как будто я рвалась на берег живой сильной реки, а попала в аквариум. Ощущение глубины и мощи ушло безвозвратно, плечи мои опустились, и слова Анны Григорьевны уже проносились мимо.
– Ох, милая, пусто тебе, ломко, – раздался за моей спиной спокойный, ласковый голос Марфы Евграфьевны. – Хотела жар-птицу словить, да она в сундуке не живёт – она тварь вольная и тайная. Правильно почувствовала: какое тебе дело до того, что ромб – это символ пустоши, а ромб с крестом внутри – это пашня засеянная, ничего это тебе не даёт. Зачем тебе уметь читать и толковать чужие судьбы давно умерших. Рушник – это дорога или река, рух, путь рода, или человека, или войска, или народа, и читать его, толковать или создавать может только ткачиха-ведунья или пряха. Учить же этой традиции должна старшая женщина в семье ту, которую выберет родовой рушник. Поезжай к старшей в своей семье и задай те вопросы, какие хочешь, она, если сможет, на них тебе ответит, а если нет, то даст рушник или пояс, что поведёт тебя в дорогу.
– Есть один вопрос, что мучает меня после вашего рассказа о «Вождении стрелы»… А что будет, если во время обряда молния на небе не блеснёт и дождь не пойдёт? – с трудом выдавила я из себя.
– Ты чего стесняешься, правильный ведь вопрос задала. Если во время обряда молния на небе не появится и дождь не заплачет, то большая беда будет на земле. Это значит, что горе, копившееся долго, не уйдёт в небо и небесные силы не избавят людей от него. На моей памяти два раза не было молнии и дождя. В 1942 году, когда немцы летом и осенью пожгли наши деревни вместе с людьми, тогда многие пряхи погибли. И второй раз – в 1985 году. В тот год мои сельчане думали, что проскочили беду, ан нет! В апреле 1986 ухнул Чернобыльский реактор и почти весь Ветковский район выселили. Теперь уходи, прощай, езжай своей дорогой, устала я, – оборвала наш разговор старуха и стала опять стучать ногой, качая воображаемую люльку младенца.
Я поблагодарила Анну Григорьевну за интереснейшую экскурсию и уже на выходе из музея купила схему расселения староверческих скитов. Стрелки уходили на север – к Балтийскому морю, на юг – к Чёрному и Каспийскому, на восток – через Омск, Красноярск, Иркутск, Байкал – и заканчивались на Аляске.
«Да, права старая казачка: надо ехать к своим корням, к папиной, пока ещё живой, старшей сестре, к тёте Оле надо спешить; чувствую, ждёт она меня», – закрутилось в голове.
А ещё я поняла, что…
Нельзя познать традиции и свои корни из книг и в музеях – только от учителя к ученику, от старшей к младшей, глазами в глаза, из уст в уста, как создавались староверческие песни, рушники, пояса, иконы.
Картинка 6
Не положено!
Сумасшедший запах сирени врывался в самое сердце, принося с собой ощущение счастья, какое бывает лишь в детстве. Утро звучало голосом радио, а из кухни доносился звон посуды и аромат маминых оладушек. Подушки пахли солнцем и ветром.
После завтрака я направилась к железнодорожному вокзалу за билетом на поезд и, глядя окрест, думала о том, что разница между старинной деревянной Веткой, где каждый дом обладал своим характером, судьбой и родителями-мастерами, и Гомелем, центр которого был застроен кирпичными пятиэтажками, растянулась не только на двадцать километров асфальтового шоссе, но и на три сотни лет.
Жёлтые, голубые и бежевые кубики зданий, выкрашенные и умытые, выстроились в ряд, прореженный аллеей с побеленными и аккуратно остриженными деревьями. На свежевскопанных клумбах сквера рабочие-озеленители высаживали уже цветущие кусты чайных роз и красили в белый цвет бордюрный камень.
Впереди, посвистывая, вышагивал парень с рюкзаком за спиной, явно любовавшийся этой чистотой и нереальной ухоженностью улицы. Привычным жестом он достал из кармана телефон и начал фотографировать. «Как жалко, что я забыла свой фотоаппарат дома», – пронеслось у меня в голове, и тут же, как будто в ответ на мои мысли, окружающий мир явил рядом с молодым человеком майора милиции.
– Здравствуйте, гражданин, – обратился к фотографу страж порядка. – Зачем вы делаете здесь снимки? Видите: люди работают, украшают свой город, а вы их смущаете и мешаете. Дайте мне немедленно ваш телефон! – произнёс он голосом, не допускающим возражений, и протянул руку.
– Извините, но это мой телефон и здесь не военная база, а обычная улица. Почему я не могу фотографировать то, что я хочу? – спокойно ответил представителю власти молодой человек.
– Вы меня не поняли: дайте мне телефон, я сотру снимки, которые вы только что сделали, и идите себе дальше, – продолжал наступать на парня милиционер.
– Это вы меня не поняли. Я свободный человек, не нарушаю никаких правил, законов и фотографирую где хочу и что нравится. У меня есть несколько часов до поезда, вот я и решил погулять по этому красивому городу и сделать несколько снимков на память. А в чём, собственно, дело? – крайне удивлённо ответил прохожий.
– Понятно, так вы приезжий и не знаете, что сейчас здесь должен проехать правительственный кортеж, поэтому дайте свой телефон, а заодно и паспорт для проверки, – продолжал невозмутимым тоном майор.
Парень протянул милиционеру свой телефон и паспорт. Представитель власти полистал документ, потом стёр фото и резко повернулся ко мне:
– А вы что здесь делаете, гражданка? Предъявите свои документы!
– Я иду на вокзал покупать билет на московский поезд, – ответила я, протягивая ему паспорт.
– Вот и следуйте по своему маршруту, а не глазейте по сторонам: здесь не место сейчас посторонним лицам. Не положено – вы русский язык понимаете! Беда с этими туристами! – отчитал меня майор.
Не знаю, чем бы закончился наш разговор, как плетью, ударивший меня словом «не положено», но тут из промежутка между домами на улицу вышел очень пожилой мужчина с палочкой. На его голову была нахлобучена выцветшая солдатская пилотка со звёздочкой, а одет он был в майку с медалями и значками и надписью по центру «Я ПРОТИВ!».
– Так у вас тут заговор, демонстрацию протеста собираете! Я сейчас покажу вам несанкционированный митинг перед спецкортежем! – заорал майор. Тут же рядом затормозила милицейская машина, из которой вывалились два здоровенных сержанта и затолкали в неё старика.
Очарование чистого и разноцветного города мгновенно улетучилось, я свернула во дворы и уже по ним добежала до вокзала. «НЕ ПОЛОЖЕНО! НЕ ПОЛОЖЕНО!» – стучало в висках. Купив билет до Орши, я в прескверном настроении, не отрывая глаз от кончиков своих туфель, тем же путём направилась домой.
– Ну-с, и что несёшься вся такая «плюнь – зашипит», по сторонам не смотришь, с людьми не здороваешься?! – раздался ироничный голос дяди Рафы, стоящего рядом с подъездом родительского дома и вытирающего платком мел на руках.
Я подняла глаза и увидела сначала два сердца, намалёванные мелом на асфальте, а сверху надпись: «Риточка, я тебя очень сильно люблю, ты наивысшая, ты мой космос, ты моя Вселенная!»
Глядя на испачканные мелом руки маминого соседа и его лукавую улыбку, я сразу сообразила, кто автор.
– Понимаешь, Пропажа, Риточка – это девочка, что живёт на пятом этаже надо мною, и месяц тому назад здесь появился этот опус магнум. Прохожие начали улыбаться и останавливаться. Хорошо стало вокруг! Но счастье недолговечно, и дожди смывали мел. Я потихоньку стал подрисовывать буквы, а здесь прошлую неделю маялся радикулитом, вот водичка и уничтожила художества. Вышел я сегодня за хлебом в булочную, а вокруг все какие-то злые, напряжённые, вот я и решил в наш двор счастье вернуть! Пока рисовал, кланяясь асфальту и растягивая свою радикулитную спину, придумал короткую притчу. Хочешь первой её услышать? – поинтересовался дядя Рафаил, осторожно присаживаясь на скамейку.
– Конечно, хочу, здравствуйте, дорогой Рафаил Маркович, – ответила я, выдохнув всю гадость до капельки.
– Как ты правильно произнесла, точь-в-точь как твоя мама: «Дорогой Рафаил Маркович!» Хотя соседа с четвёртого этажа твоя матушка величает «милый Толя», и я это всё должен терпеть! – продолжал меня смешить и разыгрывать дядя Рафа. – Притча же моя проста: «У Создателя, когда он был мальчиком, была любимая девочка по имени Солнце. Это была очень грустная девочка, потому что ей было не с кем играть. Чтобы рассмешить её, мальчик создавал для неё планеты и спутники. Солнце радовалась, но планеты и спутники надоедливо всё кружили и кружили вокруг неё, заглядывая в лицо и ожидая тепла, и ей опять стало одиноко. И тогда, чтобы развлечь любимую, мальчик вылепил из глины человечков и населил ими одну из планет. Увы, новые его творения также недолго развлекали Солнце. Задумался тогда мальчик и создал новую любимую, а вот способы ухаживания оставил старые. Видно, наибольшее удовольствие Создателю всё же доставлял сам процесс Творения!»
– Ха-ха-ха, про процесс вы замечательно подметили! – развеселилась я, напрочь забыв свои предыдущие мрачные ощущения.
Улыбка дяди Рафы сияла, как солнце!
– Молодость, всё бы вам активничать, суетиться, а мама твоя ловит каждую минуту рядом с тобой, чтобы успеть передать тебе любовь. Не уезжай надолго, нам здесь плохо без тебя! Вот тебе на дорогу манную бабку испёк, держи, а то похудеешь и не вернёшься. Счастливого пути! – слегка пожурил меня дядя Рафаил и протянул круглый свёрток.
В тот же вечер московский полупустой поезд уносил меня прочь. Маленький такой поезд, скукожившийся до шести вагонов. Не то что сорок лет тому назад, когда под громкий марш «Дорогая моя столица…» длинный и блестящий состав из двадцати вагонов, заполненный орущими, поющими и смеющимися людьми, уходил на восток, в столицу нашей общей могучей Родины. Перестали стремиться люди на восток, всё больше уезжают теперь на запад, в Европу.
Высокая, дородная проводница, затянутая в голубую железнодорожную форму, приветливо обратилась ко мне:
– Здравствуйте, ваш билет? До Орши следуете?
– Да, до Орши, на родину своего отца, вот хочу увидеть тётю, пока она ещё жива, – решила я поддержать разговор.
– Значит, земляки, я ведь родом из Шкловского района. Слава Богу, выбралась из этой грязи и глухомани… Деревни моей уж нет, старики поумирали, а молодые разъехались. Вы зачем к тётке, если не секрет? – поинтересовалась она, пряча мой билет в карманчик папки.
– Надеюсь поговорить с ней о семье нашей, истории, традициях, может, старые фотографии переснять, иконы, рушники увидеть, – начала я ни к чему не обязывающий разговор.
– Ай, какие традиции – грязища одна да хаты полуразвалившиеся. Смешно даже, зачем вам эти тряпки – рушники? Ни рук ими не вытереть, ни полы помыть, бесполезная в хозяйстве вещь. Не любитель я таких изысков, не понимаю эти народные промыслы, пустая трата денег. В детстве находилась по краеведческим музеям, учительница у нас была повёрнутая на истории родного края – сейчас не тянет. Я считаю, что такое должно храниться в музеях, дома ни к чему. Сама люблю все хайтековское, лаконичное, космическое, – разоткровенничалась проводница.
– Неужели не интересно знать, кто и откуда ваши предки? – удивилась я.
– К чему? Наследства они не оставили, а байки собирать… я и сама их придумывать умею. В наш век меньше знаешь – лучше спишь. К примеру, сегодня весь день пассажиров высаживали не на перрон, а через другие двери, по путям выводили, чтобы те на привокзальную площадь и центральные улицы попасть не могли. А зачем, спрашивается? Не моего ума дело. Нелюбопытный наш народ, болото напоминает: всё в себя засасывает, а наружу только «буль-буль»: дрыгва! Так, чай пить будете? Душистый, с чабрецом! – вставая, бросила проводница.
Я отхлёбывала терпкий чай из гранёного стакана в стальном подстаканнике с гербом СССР и думала о том, что и чай этот, и стакан с подстаканником – тоже старая традиция. Сколько всего поменялось, а она осталась.
Милиционер и проводница – одного поля ягоды. Только тому всё не положено, а этой всё по барабану: меньше знаешь – лучше спишь, лучше спишь – меньше знаешь.
Последнее время мне кажется, что я живу внутри какой-то сферы и стоит мне чем-то заинтересоваться, как со всех сторон начинают открываться дверцы или выдвигаться ящички, где лежит то, что меня интересует. Интернет открывается на нужной странице, по телефону звонят люди и приглашают меня в гости, где я нахожу интересующие меня предметы и сведения. И даже птицы и коты выводят меня к тому месту и событиям, что созвучны мыслям. Я становлюсь эдаким музыкантом, что слышит и видит музыку во всём окружающем мире и только записывает её на нотном стане, ведь ласточки на проводах так похожи на ноты, а шелест листьев и звон капели придают этой гармонии особые оттенки. Покуда я предавалась праздным размышлениям…