Когда он сошёл с ума? В первые лет двадцать обративший её вампир казался Виоле мудрым и рассудительным; но, может, он с самого начала был слишком близок к Шеогорату, а влюблённая дурочка попросту этого не замечала?
Когда в нём проснулась жестокость — холодная, равнодушная, сделавшая всех живых не более чем скотом? Когда он впервые принялся убивать ради забавы? Виола, которая тогда звалась Софией, не в силах была дать однозначный ответ, но, со временем разочаровавшись в Гийоме, высказала ему всё и решительно объявила о разрыве.
Тогда-то он обездвижил её — и в наказание вшил под кожу ступней и лодыжек тонкие серебряные нити…
— Нечего обсуждать? Но ведь ты так никогда и не ответил на главный вопрос, Гийом. Почему я? Ты красив и умён, твоему могуществу нет равных…
— Ты надеешься купить меня грубой лестью, София? — перебил он, оскалившись. — Напрасно: я не настолько глуп.
— Я знаю. Я знаю, что ты сильнее меня и умнее меня, — охотно согласилась Виола. — Но ты мог бы выбрать себе любую. Обратить, подчинить своей воле. Почему я? Зачем гоняться за мной, зачем преследовать меня аж до Анвила?
“Потому что ты злобный жадный ублюдок, не способный смириться с поражением”, — мысленно ответила себе Виола, мягко подбираясь к Гийому поближе.
Впервые за долгие, долгие годы ей было за что сражаться. Бежать она больше не собиралась.
— Разве ты не понимаешь? — развёл руками Гийом. — Мы прошли вместе такой долгий путь! Я всегда терпеливо сносил все твои капризы, София, но я не могу потакать тебе вечно. Пришло время вернуться домой.
Виола не выдержала — заплакала, только чтобы истерически не расхохотаться. Домой? Домой?! Гийом, однако ж, воспринял её слёзы как должное: подошёл, поднял заплаканное лицо за подбородок, оставил на лбу целомудренный поцелуй и обнял, приговаривая, что скоро всё снова будет по-старому…
Тогда-то Виола и активировала свой “огненный плащ” — зачарование, что защищало от пламени владелицу волшебного кольца, но обжигало всех, кто к ней прикасался.
Гийом — ослеплённый, дезориентированный, воющий от боли, — отпрянул в сторону. Он попытался скинуть чужие чары и наверняка бы преуспел — но Виола не дала ему шанса и запустила в ублюдка четыре огненные стрелы.
Вампиры слишком хорошо и быстро горят, а жаль: за упыриное сердце у знающего алхимика можно выручить неплохие деньги.
С Гийомом, превращавшим её жизнь в непрекращающийся кошмар уже не первое десятилетие, было покончено, но Виола не позволила себе насладиться триумфом. Сибилле нужна была помощь… Что делать, если она слишком серьёзно ранена? Согласится ли принять посвящение?
Однако судьба избавила Виолу от мук выбора. Сибилла Стентор — девочка с лукавой улыбкой и вересковыми запястьями — была мертва, мертва окончательно и бесповоротно: Гийом сломал ей шею, точно цыплёнку…
Он был безумцем, чудовищем, но не глупцом, и место для будущего убийства выбрал прекрасное: никто не увидел, как плачущая Виола Вилье сжигала труп молодой женщины, а то, что осталось, скидывала в воду.
Никто не узнал, что Сибилла Стентор погибла, невольно толкнув Виолу Вилье на последнее в её не-жизни бегство.
Никто не услышал, как Сибилла Стентор посреди ночи вернулась домой, в спешке собрала самое необходимое и на первом же корабле отправилась в Солитьюд — не предупредив друзей и даже не попрощавшись с матерью.
Искупая свою вину, долгие годы она писала домой прекрасные поэтичные письма, исполненные светлой тоской по золотому Анвилу, но даже в разгар Гражданской войны, когда войска Ульфрика осадили ставший родным Солитьюд, не мыслила о побеге.
Сибилла Стентор наконец научилась жить в полную силу.
========== Одиночество ==========
Когда Секунда, единолично царящая на хаафингарском небе, высеребрила ряды нарядных надгробий, Сибилла успела на треть осушить прихваченную из дворца фляжку, лениво размышляя о том, что самоирония — отличное, очень облегчающее жизнь (и не-жизнь) качество.
Казалось бы, трудно вообразить себе картину банальнее и безвкуснее: ночь, кладбище, вампирша, мрачно цедящая красную влагу… Однако Сибиллу такое заигрывание с шаблонами скорее забавляло — тем более что во фляге у неё плескалась вовсе не кровь, а сладкое креплёное вино. Конечно, она не пьянела, да и вкусы знакомых прежде напитков ощущала странно (не то чтобы неприятно… и всё же чуждо, совсем не так, как при жизни), но без вина нынче было не обойтись.
Именно такое вино было принято пить в Анвиле на поминках.
Сибилла долго жила на свете — дольше, чем отмерила ей природа, даже с поправкой на магию и бретонское долголетие, — и, будучи женщиной запасливой, скопила за это время множество маленьких ритуалов. Начиная новую книгу, после первых пяти страниц она обязательно заглядывала в конец и читала последнее предложение, а перед тем, как выбрать себе новый “ужин”, всегда зачаровывала и убирала на дно сундука какой-нибудь свиток… И так уж сложилось, что хотя бы раз в год Сибилла выбиралась на кладбище, чтобы отдать дань памяти той, другой Сибилле — девушке с мягкой улыбкой и вересковыми запястьями, которой не суждено было уехать из родного Анвила.
Обжиться в Солитьюде оказалось куда сложнее, чем виделось поначалу. Сибилла никогда не считала себя наивной мечтательницей — мечтательность и наивность выветрились из неё ещё в первые годы совместной не-жизни с Гийомом, — однако в этот раз она дала маху. Солитьюд виделся ей избавлением и наградой: отчего-то Сибилла вбила себе в голову, что теперь, когда она решила отринуть прежний путь и жить ярко и смело, в ладу и с желаниями, и с совестью — так, как хотела, но не успела пожить её подруга и “тёзка”, — всё должно сделаться проще…
Проще не стало. Скорее наоборот — было чудовищно сложно, и Сибиллу не раз посещали мысли о том, что глупо пытаться прожить чужую жизнь, глупо подставляться и идти наперекор вампирской природе, и лучше снова сделаться нелюдимой отшельницей и не бодаться годами с чужой недоверчивостью и собственной мнительностью. Но это говорила в ней трусость… трусость и нерешительность.
Женщине, при рождении названной “Софией”, не хватило мудрости, чтобы увидеть за обаятельной улыбкой Гийома его гнилое нутро, но дурой она всё-таки не была — и прекрасно понимала, что не сможет прожить за настоящую Сибиллу Стентор её слишком рано оборвавшуюся жизнь. Украденное имя, переезд в Солитьюд и письма “любимой матушке” не были суеверной попыткой обратить время вспять или загладить вину перед покойницей. Сибилла сама этого хотела — измениться, стать лучше и честнее, — и гибель подруги наделила решимостью сделать первый шаг, а позаботиться о её памяти и о близких казалось… правильным.
И всё же правильные решения не давались Сибилле просто. Солитьюд, удивительным образом сочетавший в себе имперскую монументальность и нордскую честность, был прекрасным городом: по-столичному оживлённым и по-столичному же живущим контрастами. Спокойный и сдержанный серый камень; солнце, искрящееся в чуть недоверчиво щурящихся окошках; драконовы крыши, покрытые чешуёй черепицы — простая и строгая красота древней столицы… а рядом, под боком — Изнанка, врастающая ей в плоть и кости; сестра и двойник — лукавый, безжалостный и по-своему откровенный. Сибилла чувствовала удивительное сродство с этим двуликим городом, и всё же ей было по-настоящему одиноко здесь обживаться — и не сдаваться, не перешагнуть ту тонкую грань, позволявшую считать себя не (только) чудовищем, но человеком.
Никто в Солитьюде не ждал Сибиллу Стентор. Приходилось постоянно доказывать свои навыки и умения, бороться с удушливо-вязкой завистью, текущей как изнутри, так и снаружи, и с бесконечной вереницей сомнений. Порою Сибилла казалась самой себе насквозь фальшивой: только обманом ей удалось внушить людям вокруг, что она лучше, талантливее и добрее, чем есть на самом деле. В глубине души Сибилла не верила, что заслуживает дружбы благородного Истлода, принявшего даже её вампирскую природу, или что достойна смотреть, как расцветают под бледным хаафингарским солнцем Торуг и Элисиф, связанные взаимной любовью и кровью древних королей, текущей в их венах. Эта красивая, наполненная смыслом и ясностью жизнь была не для таких, как она…
Поэтому уже почти двадцать лет Сибилла Стентор регулярно приходила на местное кладбище в компании со сладким креплёным вином и напоминала себе, как и для чего приехала в Солитьюд — и сколь многого сумела добиться. Редко когда её покой нарушали: смотрители были давно прикормлены, а внеурочные гости побаивались тревожить покой мертвецов с тех пор, как года четыре назад сама Сибилла “прикормилась” мародёром-гробокопателем.
Нынешняя ночь выделялась из цепи других ночей. Тонкий серп Массера был едва заметен на усыпанном звёздами небосклоне и не кровил на надгробия, затенённый царственно-белоснежной супругой. Вино отдавало дымом, утраченным и обретённым домом… а в шёпоте ветра Сибилла почувствовала чужое присутствие.
Она нашла его быстро — совсем молодого парня: красивого, как картинка, с большими умными глазами и горестным изгибом губ; узнала не его, но надгробие, с которым он собирался прощаться — лев с развевающейся золочёной гривой, — и, не сдержавшись, проговорила вполголоса:
— Здравствуй, Финн.
Мальчик не выказал страха; рука предусмотрительно метнулась к кинжалу, но сам он даже не вздрогнул, когда обернулся на её голос.
— Мы знакомы, госпожа… — и он выжидательно замолчал, давая Сибилле возможность представиться.
— Я знала Рону Львиную Лапу — и помнила, что у неё был сын. Вы с ней похожи: тот же взгляд, те же волосы…
Тот же взгляд — воля, чуткость и чуть насмешливая недоверчивость.
— Я уже собирался уходить.
— У моих мертвецов нет могилы, и в этом городе их некому вспомнить… Выпей со мной, Финн Ронюсон, — предложила Сибилла. — Не волнуйся, моё вино не отравлено.
В подтверждение своих слов она сделала пару коротких глотков и протянула мальчику фляжку. Сибилла знала, как выглядит — полубезумной ведьмой, подкарауливающей скорбящих на кладбище, — но нелепость этой ситуации её скорее забавляла, чем охолаживала.
Она давно не чувствовала себя настолько живой — так, как чувствовала себя здесь и сейчас, в лесу полуночных надгробий. У мертвецов Сибиллы не было могил: они жили в её сердце день изо дня.
И когда Финн Ронюсон коснулся её руки, перенимая остатки поминального вина, звёзды, горящие одновременно в двух мирах, игриво им улыбнулись.
Комментарий к Одиночество
Писалось в подарок alex999silver под впечатлением от её истории “Изнанка” (https://ficbook.net/readfic/7469038); хэдканон о том, что Торуг и Элисиф состояли в дальнем родстве, позаимствован у Leia_Sk и фика “Мудрый не доверяет дракону” (https://ficbook.net/readfic/4859894) с согласия автора.
========== Огонь ==========
Когда ослепительно-рыжий всполох огня, пожиравшего чучело Олафа Одноглазого, резко взметнулся ввысь, вскинув к небу ворох колючих искр, Сибилла Стентор с трудом поборола желание вскрикнуть и отгородиться от праздничного костра руками.
Она никогда не относила себя к женщинам впечатлительным или пугливым, однако вампиры и огонь очень скверно сочетались друг с другом — или, в зависимости от ситуации, преотлично: если, допустим, рассматриваемый вампир явственно засиделся в срединном мире. И как бы Сибилла ни старалась держать себя в рамках и не давать воли животной природе, а против пронзительно висцеральной, на уровне инстинктов реакции она ничего не могла поделать…
Как не могла — но, пожалуй, и не хотела — ничего делать с тем, что ярл Элисиф сняла запрет на празднование Сожжения короля Олафа и даже позволила Коллегии бардов проводить этот фестиваль еженедельно. Затея была со всех сторон спорная, и Сибилла не скрывала сдержанного неодобрения — но по здравому размышлению решила ничего не предпринимать. По природе своей она не особо любила шумные толпы и массовые гуляния — даже когда те не сопровождалось ритуальными сожжениями мёртвых королей, — однако отлично понимала, что и такой немного нелепый праздник нужен был Солитьюду: здесь, и сейчас, и, желательно, почаще.
Город, осиротевший без любимого правителя, спрятал было лицо за траурным покрывалом, отдался горю… Но ярл Элисиф, какой бы неподготовленной к единоличному правлению она ни села на трон, прекрасно понимала: уныние — плохое подспорье в войнах, а боевому духу трудно взрасти на присыпанных солью пустошах.
И ярл Элисиф, отринувшая громоздкие атрибуты траура, решила: столица будет не горевать, но праздновать.
Сибилла давно свыклась с мыслью, что переживёт, наверное, всех, кто стал ей близок. Умирать окончательно она не собиралась — не в последнюю очередь потому, что посмертие для неё, блудной дочери Бала, обещало быть до безобразия безрадостным. Поэтому-то Сибилла рассчитывала не-жить ещё очень долго и загодя готовила себя к расставаниям. Когда умер Истлод, она горевала, конечно, однако кончина старого друга не стала неожиданностью. А вот когда умер Торуг… Он был ей, может, и не “как сын” — Сибилла вообще не видела себя в роли матери, и не только потому, что физически не могла выносить дитя, — но невероятно близок. Любимый племянник, сияющий, словно солнце — и рано, слишком рано погасший…
К Элисиф, вдове и дальней родственнице Торуга, Сибилла всегда относилась со сдержанной приязнью, но видеть её на ярловом троне было больно — это казалось неправильным, неестественным, даже диким! Умом Сибилла понимала, что несправедлива, в чём-то жестока — в том числе и к себе самой, — но против отравленной, идущей из глубины исчервлённого сердца тоски она ничего не могла поделать… И училась — училась смотреть на Элисиф и видеть в ней не блеклую замену Торугу, но её саму: женщину молодую и смелую, знающую цену решительным действиям; правительницу, умеющую мыслить шире, чем многие мудрые, опытные “коллеги”.
Элисиф не была Торугом, однако на его бывшем троне смотрелась… достойно, и требовать от неё большего не стоило. Ослепительно-рыжим всполохом сияла она в полумраке, и трудно было не улыбаться — огонь Солитьюда даже не думал гаснуть.
Сибилла, рассчитываюшая не-жить ещё очень долго, почитала за честь помогать это пламя поддерживать.