Тебе пять лет. Ты стоишь перед выщербленным зеркалом и пытаешься понять, почему молодой, но уже начавший лысеть доктор сказал сегодня, что с тобой что-то не в порядке. Ты видел других детей, разговаривал с ними, и сейчас пытаешься разобраться: чем ты отличаешься от них?
Тощий? В этом доме сложно набрать вес: кормежка хоть и регулярная, но скудная. Да и не самого хорошего качества. Но ты не задумываешься над этим: тебе не с чем сравнивать. Ты просто понимаешь, что твоя худоба — не отличительная черта, и продолжаешь смотреть дальше.
Рыжеватые, вечно встрёпанные волосы, начинающие постепенно темнеть? Они не слушаются расчёски, но и это нормально. Ты видел здесь волосы всех цветов и совершенно разнообразной длины, особенно у старших ребят. Воспитатели давно отчаялись понять, как и где можно раздобыть такое количество красок для волос. Не то.
Тонкий прямой нос, подбородок, который с возрастом тоже будет узким и острым как нож, светло-зелёные водянистые глаза. Не то. По пять пальцев на руках и ногах, зубы, щёки, язык… не то. Ты с болезненным любопытством оттягиваешь резинку трусов, но и там тоже всё в порядке: ты не раз бывал в общей душевой и много чего насмотрелся и наслушался… не то.
В отчаянии ты вновь поднимаешь взгляд на зеркало, но в нём ничего не отражается. Нет твоей перепуганной физиономии, нет обшарпанного кафеля стен «умывалки», её желтоватых фаянсовых раковин и ржавых кранов, нет ничего. Только где-то в глубине зыбким маревом видятся тебе какие-то исходящие паром трубы, огромный бассейн с пузырящейся жидкостью и полная луна в дегтярно-чёрном небе.
В глазах темнеет, паника сменяется яростью, и ты, широко размахнувшись, бьёшь кулаком прямо в предавшее тебя зеркало. От боли в костяшках на мгновение становится легче, потом звон осколков превращается в бренчание бубенцов, и ты теряешь сознание. Но перед тем как погрузиться в нежные объятия небытия, в твоём рассудке начинает брезжить понимание: именно с этим связаны слова молодого доктора, имени которого ты пока не знаешь.
— Он явно далёк от нормы, но я постараюсь что-нибудь сделать…
Восемь лет спустя.
— Джозеф! Джозеф!
Маленькая светловолосая девочка, которую за голубые глаза и миловидное личико воспитательницы звали Ангелочком, вприпрыжку бежала по дорожке, усыпанной мелким гравием. Девочку не волновало, что маленький парк был не ухожен, что скамейки в нём красили в последний раз лет пять назад, а ремонтировали и того раньше, что он был отгорожен от внешнего мира высоким железным забором… На дворе стояло начало июня, вокруг была сочная, дурманящая пряным ароматом зелень, буйно цвели давно наплевавшие на отсутствие внимания люпины, и душа восьмилетней девочки была полна счастьем, какое только и бывает в столь юном возрасте. Это счастье не требует поддержки, дополнительных условий или стимулов. Оно требует только одного: чтоб им делились. Вот и сейчас Ангелочек бежала поделиться своим счастьем с тем, кого она всей своей детской душой считала другом. Да, он был старше, да, частенько огрызался на неё, когда она ему мешала. Но никогда не издевался по пустякам, не пренебрегал ею и никому не позволял грубо вести себя с ней. Он заботился о девочке, а она, в меру своих малых сил, старалась заботиться о нём. А ещё она прекрасно знала, где можно его найти в ясные дни, которыми погода не так часто радовала обитателей детского дома имени Александра Куина-младшего.
Вот и теперь она безошибочно выбрала тропинку в парке и припустила по ней с новыми силами, выкрикивая во всё горло:
— Джозеф! Джозеф, ты где?!
— Ну что ты орёшь? — недовольный голос раздался, казалось, из самого центра развесистого куста туи. Девочка чуть не споткнулась, крутанулась на пятках и бросилась на голос, раскрывая объятия:
— Джозеф, наконец-то я тебя отыскала!
Навстречу ей с покосившейся скамейки, скрытой пахучей, маслянистой зеленью, поднялся высокий нескладный мальчишка. Поднялся, чтобы сразу же рухнуть обратно, осторожно придерживая повисший у него на шее груз, живой и возбуждённо болтающий ногами.
— Осторожно, Лина, — проворчал Джозеф, чуть отодвигаясь в сторону, чтобы девочка случайно не задела стоявшую на скамейке шахматную доску. — Откуда столько радости?
— У меня завтра день рождения! — звонко заявила Лина-Ангелочек, отпуская шею приятеля и усаживаясь рядом. — И мне надо что-нибудь подарить.
— Завтра же, а не сегодня, — пробормотал юнец, косясь на доску. — Вот завтра и приходи… а откуда ты вообще взяла про день рождения?
— Доктор Хью сказал, — безапелляционно отозвалась Лина. Таким тоном дети обычно говорят «папа сказал», но этой фразе было неоткуда взяться в стенах приюта. — Он сказал, что завтра будет «ровно шесть лет, как меня сюда привезли».
Последнюю фразу она произнесла, явно пытаясь спародировать кого-то с глубоким низким голосом, вызвав у собеседника улыбку.
— Ну, раз Хью сказал, значит, так и есть. Слушай, я рад за тебя, но ты можешь посидеть две минуты спокойно? Задачка не сходится.
— Хорошо, — кивнула девочка. Но всё же не удержалась и добавила: — Только доктор Хью просил спросить, пил ты сегодня таблетки или нет?
— Ещё нет, — медленно ответил её приятель, не отрывая взгляда от доски. На ней не хватало едва ли не четверти фигур. Недостающих офицера, двух всадников разных цветов, белого короля и нескольких пешек заменяли тщательно отшлифованные светлые и тёмные камешки. Лина помнила, как помогала их собирать, а потом — как её друг добывал запрещённый в детском доме нож, чтобы поставить на гладких боках нужные отметки. — Ещё нет, — повторил юнец. — Они мешают мне думать по-настоящему. Решу задачу и сразу приму. А теперь умоляю — не болтай.
— Ладно, Джозеф, — тихонько ответила Ангелочек и принялась ждать. Рядом с Джозефом — любого, кто пытался сократить это имя, ждала неминуемая драка, воспитателям же он по-иному просто не отзывался, — было очень уютно ждать. Лина не помнила, как и когда она познакомилась с этим странным, нелюдимым пацаном. Просто знала, что если мальчишки начинают дразниться «принцесской», или дёргать за косичку, или вдруг захочется сладкого, то достаточно найти Джозефа. И тогда хулиганы отстанут, а длинные ловкие пальцы приятеля изящным жестом достанут конфету из уха или прямо из воздуха. Главное — сильно не надоедать и уметь подождать, если Джозеф занят. Например, читает или, как сейчас, сидит над шахматной доской. Когда Ангелочек пыталась вспомнить, как же она в первый раз встретила Джозефа, в её памяти всплывал только вкус конфеты и обрывки разговора, доносившегося как будто из-за закрытых дверей. Двое мужчин спорили о чём-то, а заканчивалось воспоминание голосом доктора Хью, который произносил:
— Мальчику это будет только на пользу. Хотя — социопатия, отягощённая таким количеством патологий… время покажет.
Лина не знала, что такое «социопатия», но понимала, что ей хорошо рядом с Джозефом. А ему хорошо рядом с ней. В этом она была уверена.
Мальчик, которому ещё оставалось несколько лет до гордого самоназвания «юноша», тем временем вертел в руке пешку. Что-то не нравилось ему в этой задачке, что-то вызывало подспудное подозрение.
Здесь есть подвох. Как всегда и во всём.
В задумчивости Джозеф не услышал шагов по гравию, не заметил, как подобралась и сделала вид «самой-приличной-девочки-в-этом-пансионе» Лина. Он очнулся, только когда длинные, тонкие, но в то же время сильные пальцы с тщательно обработанными пилочкой ногтями мягко забрали у него пешку и сделали ход.
— Это называется «взятие на проходе», — произнёс глубокий баритон. Холёная рука довершила задачу, взяв пешку соперника и сделав ход конём. — Впрочем, я зову этот ход «подрезание пешки».
Лина благовоспитанно сделала книксен и почти пропела:
— Доброго дня, господин директор.
Джозеф на мгновение отвлёкся от шахмат и чуть прикрыл глаза. Чуть выше запястья ухоженной руки начинался рукав синего с искрой костюма. Джозеф ненавидел «господина директора», и на то у него было много причин. Но самой главной и самой веской лично для мальчика оставался этот отвратительно-яркий, будто натёртый жиром наряд. Тем не менее, надо было открыть глаза, в очередной раз признать превосходство этого человека над собой, теперь ещё и в шахматах, и сказать…
— Доброго дня, господин директор.
— И вам доброго дня, дети. — Директор дома улыбнулся. Инвесторам, банкирам и прочим людям высшего света это выражение лица казалось открытым, добродушным и внушающим доверие. Но Джозефу и Лине на мгновение привиделась окровавленная пасть зверя со стёклами между зубов. Разве что для Лины стеклянными были сами зубы, а Джозеф подумал о вырванных с корнем оконных решётках и осколках, при этом застрявших в дёснах твари.
— Доброго дня, господин директор, — интонации Джозефа были холодны и спокойны.
Когда у тебя ломается голос, так легко списать всё именно на это.
— Надеюсь, я не помешал тебе в твоих шахматных изысканиях?
— Ни в коем случае, господин директор. Вы только поспособствовали моему развитию…
Господи, какая же корявая фраза… Шутка? Шутка всё исправит.
— Джозеф хотел сказать… — подала голос Лина, но юнец её оборвал:
— Я хотел сказать, что лучше шах и мат сейчас, чем мат и наказание, если кто-то узнает, что я опять нарушаю режим.
— А они узнают, Джозеф, — кивок головы и ещё одна удовлетворённая улыбка. — И доктор Хью узнает первым. Ты не только пропустил приём лекарств, но и игнорируешь необходимые процедуры.
Шутка, обернувшаяся проклятьем.
— Ни в коем случае, господин директор. Я…
— Ты принимаешь на себя дежурство по первым этажам, включая чистку и помывку всех поверхностей, на ближайшие три дня, — выражение лица мужчины сделалось серьёзным и торжественным. Лина втянула голову в плечи. — И я надеюсь, ты сам доложишь о своём проступке доктору Хью?
— Разумеется, господин директор.
Не допускать иронии в голос, только не…
— Я могу присмотреть за ним, господин директор!
Голос Лины потянулся горькой патокой, заиграл фальшивыми блёстками преданности… но человек в костюме ничего не заметил.
— Хорошо, Ангелочек. Но только точно? Я могу рассчитывать на тебя?
— И на воспитателей, конечно! — чётко отрапортовала Лина. — Я уже сказала им, что он здесь. За ним сейчас придут.
Джозеф привычно втянул голову в плечи, изображая страх. Ему уж точно было не привыкать к выходкам своей малолетной подруги.
— Ну хорошо, — смилостивился директор. — Но я прослежу.
Вслед за этими словами вновь раздался шорох гравия под начищенными ботинками, но на сей раз — удаляющийся.
— Ещё две минуты, — задумчиво произнёс Джозеф, провожая взглядом сине-сверкающую спину. — Я пойму, как он это сделал, и пойду на процедуры.
— Как скажешь, братец, — Лина потянулась, сделала танцевальное па, едва не рухнув носом вниз, и снова вспрыгнула на скамейку. — Всё равно я ему соврала.
— Как я тебя учил, — пробормотал под нос Джозеф, снова погружаясь в шахматы.— Спасибо, сестрёнка. Ты лучшая.
Лину не обманул отстранённый тон его голоса. Джозеф просто был сосредоточен.
«Он доиграет и снова скажет мне спасибо, — подумала она. — А может, и угостит…»
Четыре года спустя.
Ты медленно отнимаешь ладони от лица и пустым взглядом долго смотришь на них. Бледная кожа исчеркана розоватыми линиями, будто шрамами. Кто-то говорил тебе, что по ним можно читать судьбу. Кто-то… Нет, ты точно помнишь, кто это сказал. Это сказала она. Твоя первая женщина. Первый не лучик, а поток света в душу.
Она была старше тебя, тощего, нескладного подростка, покорившего её своими шутками. Ты учил новые фокусы ежедневно, только чтоб она улыбнулась. Ты научился петь своим почти не проломавшимся, высоким голосом. Ты втайне брал уроки танцев у старших учеников. Старый парк подвергался твоим набегам за цветами настолько часто, что клумбы превратились в голые холмики. И ты добился того, чего так страстно желала твоя душа и к чему так стремилось тело. И когда ты выдохнул ей в ухо самое прекрасное из имён и добавил к нему три величайших и простейших слова на свете, она не рассмеялась. Потому что это не было шуткой. Она ответила тебе. Потянулась к тебе. А теперь её не стало.
«Она жива!»
Сердце срывается в галоп, пальцы сжимаются в кулаки.
Но её больше никогда не будет с тобой…
Холод отравленного лекарствами разума заставляет руки безвольно задрожать.
«Я выйду отсюда! Я выйду, найду её, и мы снова встретимся!»
Её увезли в Европу. Тебе не вырваться отсюда. Ты никому не нужен и так и останешься один.
«Лина! Я нужен Лине. Ангелочек никогда не отворачивалась от меня. Она поможет мне!»
Ты сам оттолкнул её, когда она начала ревновать тебя к твоей любви.
«Она вернётся! Она всегда возвращается!»
Даже если так… она тоже уйдёт. Её заберут у тебя.
«Нет. Не «заберут». Заберёт».
Сердце успокаивает свой безумный бег, а в разуме блистают молнии мыслей, отражаясь от ненавистной синей ткани костюма-тройки.
Да. Заберёт. Он заберёт у нас всё. Лину, наши шахматы, нашу жизнь, как уже забрал наше настоящее имя и её.
«Наши?»
А ты только сейчас понял, что никогда на самом деле не был один?
Ты отрываешь взгляд от рук, обводишь им вокруг себя и наконец-то понимаешь, куда тебя завела твоя боль. Желтоватые раковины, ржавые краны, обвалившийся местами кафель и зеркало на стене. Зеркало, которое манит тебя. Ты подходишь и, как много лет назад, осторожно заглядываешь в его недра. Тебя встречает широкая улыбка на длинном тонком лице и ледяные глаза цвета бутылочного стекла.
Ну здравствуй.
Губы не шевелятся, но ты слышишь голос и понимаешь, что этот голос твой. Или… почти твой.
«Ты….»
Я подсказывал тебе твои шутки. Я хранил тебя и помогал тебе. Я раздумывал с тобой над шахматами. Я лучше. Сильнее. Быстрее. Умнее. Я — это ты, каким ты можешь стать. Твоя мечта, твои надежды и чаяния.
— Сколько же я не пил таблетки?.. — бормочешь ты, лихорадочно пытаясь вспомнить, когда в последний раз их видел.
О, ты будешь их пить. Исправно и начиная с сегодняшнего дня.
— Зачем?
Тебе надо понять, что я прав. Что тебе не обойтись без меня. Что боль, которую ты испытываешь сейчас, — это лишь прелюдия к тому, что обрушится на тебя в финале.
— Это значит, ты исчезнешь?
Разумеется. У меня свой резон: мне надо спрятаться. От «Господина Директора», от доктора Хью, от Лины, которая вот-вот найдёт тебя…
— Откуда ты знаешь?!!
Это знаю не я. Это знаешь ты. Ты можешь гораздо больше, чем представляешь себе. Но…
Отражение хихикает, и рот его растягивается ещё шире — шире, чем это кажется в принципе возможным.
Для того, чтобы понять свою силу, тебе надо окончательно её лишиться. Так что пей свои таблетки, мальчик. Пей и надейся, что когда-нибудь ночью откроется окно и Питер Пэн заберёт тебя в страну счастья. А когда ты поймёшь, что я нужен тебе, что ты должен стать по-настоящему сильным… ты всё сделаешь правильно.
Безумный хохот теряется где-то под потолком умывальной, и скрип двери стирает его последние отголоски.
— Джозеф? — в повзрослевшем голосе Лины стеклянным мотыльком бьётся боль и тревога. — Как ты? У тебя всё в порядке? Я еле тебя нашла.
— Спасибо, что пришла, Ангелочек, — мягко говоришь ты. — Боюсь, мне нужна твоя помощь.
— Что с тобой? Ты какой-то…
— Мне необходимы мои таблетки, — обрываешь её ты, до конца не понимая, чего больше у тебя в душе: страха или предвкушения. — Идём, тебе влетит, если тебя найдут здесь.
— Хорошо… — неуверенно тянет Лина, пропуская тебя вперёд. — Идём к доктору Хью?
— Да. Только ты постой на стрёме. Я хочу послушать, о чём они говорят с директором.
— А откуда ты знаешь, что у него директор?
— Простейшая шахматная задачка. — Ты стараешься удержать губы, чтоб они не растянулись шире положенного и не превратились в оскал. — С людьми это тоже работает.
Ангелочек молчит, и в её молчании глухо скрежещут боками друг о друга обеспокоенность и настороженность.
Вы проходите обшарпанными коридорами, затем Лина остаётся у угла. А ты осторожно крадёшься к слепому тупику, который заканчивается застеклённой дверью с чёрной надписью по трафарету: «Доктор Хьюго Стрейндж».