На мой взгляд, Элиза совершенно другого вида, совсем как тал или таймлорд. Мне приходит в голову, что, пусть я и не знаток человеческой красоты, другие могут считать Элизу привлекательной. Вот только она выглядит такой измученной. Элиза живет в идеальном мире. Чем же она недовольна?
— Мне… мне не стоило говорить все это, — отводя глаза, произносит она. — Но это правда. И мне страшно. Не хочу быть здесь.
Откуда-то снизу, искаженный расстоянием, доносится звук. Пронзительный крик — но его источник слишком далеко, чтобы внушать беспокойство. Должно быть, слайзер, убивший добычу.
Видеть становится трудно. Глаз печет, выделяя жидкость. Моргаю, и она течет вниз по щеке, соленая на вкус. Не хочу, чтобы Элиза это видела.
Она едва заметно вздрагивает.
— Думаешь… — начинает она, глядя в направлении звука, — думаешь, нам стоит вернуться внутрь?
— Там далеки, — напоминаю я.
— Пусть. Даже хорошо, если они вмешаются, иначе мы друг дружку поубиваем.
После сияния сверхновой темнота под сводом купола гнетет. Человек принял мудрое решение. У нас нет способа выяснить, насколько высок снаружи уровень радиации; на самом деле нам чрезвычайно повезло, что атмосфера пригодна для дыхания. Эту возможность я тоже оставил без внимания. Я становлюсь наивным, забывчивым, потому что так давно не был здесь.
Помогаю Элизе спрыгнуть с выступа: приземлившись, она поднимает в воздух пыль, скопившуюся горкой внизу. Я не предложил извинений, хотя все, что она говорила, правда. И я ненавижу себя за это.
Сажусь, прижимаясь к стене, подтягиваю колени к груди. Что еще здесь делать?
Несмотря ни на что, Элиза устраивается рядом. Она говорила обо мне с такой глубокой ненавистью, и все равно садится рядом. Почему она может простить меня, или, по крайней мере, переносить присутствие?
— Ты права, — в конце концов говорю я. — Мы были слепы. Мы выбрали смерть и разрушение, так что тоже умерли. Значит, именно этого я заслуживаю? Застрять здесь? Стать отщепенцем?
Человек, прикусив ноготь, делает глубокий вдох. Кажется, она столь же несчастна, как и я, пусть и по другим причинам.
— Нет. Никто такого не заслуживает, — сухо отвечает Элиза. — Кроме того, ты наполовину человек. Земля — твоя родина так же, как и эта планета.
Я никогда не думал об этом. Никогда не считал себя человеком. И Землю не считал домом. Но и Скаро — не моя родина, теперь я это вижу.
— Земля — не родная мне. И ты не считаешь меня человеком, — резко отвечаю я.
Элиза глядит на меня. На ее губах блуждает безрадостная улыбка.
— И что? Люди и сами обычно не считают других людей такими. Потому мы и воюем так часто.
— Но не так, как мы.
— Не так. Хотела бы я, чтобы президент Уинтерс это увидел — отличный урок о разоружении. Земля могла бы стать такой же, если бы холодная война… стала горячей.
Смысл в ее словах есть.
— Но все же, — продолжает Элиза, — просто взгляни на Нью-Йорк. Это город иммигрантов. Да вся Америка такая. Фактически она почти никому не родина. Но зато она — дом, дерьмовый, конечно, но какой уж есть. Ты пришелец, ну, и мы все тоже. — Смутившись, она замолкает. — Это, кажется, самая патриотичная штука за всю жизнь, сказанная мной. Вау. Контекст, понимаешь.
Нью-Йорк. Летняя жара. Город в постоянном движении, люди колотятся туда-сюда. Автомобили, постоянно торчащие в пробках. Намертво въевшаяся грязь. Дым с автострад. Как он раздражал меня! Но то, что сказала Элиза, заставляет задуматься.
Я знаю Нью-Йорк. Знаю систему его коммуникаций, название каждой из улиц. Знаю пути проезда и станции метро, тайные ходы под землей — и пустые, и нет. Знаю, что нельзя в туристический сезон появляться на Таймс-сквер, да и вообще когда-либо — куда бы ты ни отправился, люди постоянно фотографируют.
Я жил там дольше Элизы, если судить по возрасту.
Я оставался там дольше, чем здесь, на Скаро.
Где же моя родина?
Я поворачиваюсь к Элизе, видя ее в другом свете. Как равную? Хотя мое заблуждение и выставлено в полную силу напоказ, мысль о принятии я встречаю с теплом.
— Серьезно?
— Конечно, серьезно, — подтверждает Элиза. — И, кстати, я тут заметила, что ты плакал. Не нужно это скрывать.
— О. Так вот что это было.
Я откидываюсь назад, и мы молчим. Звуки снаружи скребутся в купол, и тот потрескивает от старости. Я думаю о городе под нами. О том, что далеки, должно быть, прекратили преследование. В конечном счете они поймают нас. Или мы подвергнемся воздействию радиации или местному вирусу. Нас даже может сожрать проголодавшийся моллюск, или появится слайзер. Интересно, как мы умрем? Я до странного спокойно об этом думаю.
По крайней мере, я не один.
— Эй, Сек! — неожиданно произносит Элиза. Я слегка задремал, но в ее голосе настойчивость. И я поднимаю веко.
— Что?
— Я тут просто подумала. Ты сказал, вернуться через Разлом мы не можем, так?
— Совершенно уверен.
Ее поза изменилась. Элиза больше не горбится, но сидит на корточках, балансируя, словно ловит мысль за хвост.
— Что ж, помнишь ту ночь, когда напал слайзер, и я забрала тебя к себе в квартиру? Ты сделал так, чтобы броня сама приехала ко мне. Как это получилось?
— Психокинетическая связь. Некоторые детали все еще часть моего разума, так что я могу ее контролировать. И позвонил на твой телефон так же.
— Ага, великолепно, а теперь слушай сюда. — Она поднимает руки, используя жестикуляцию для усиления своих идей. — А возможно ли связаться с ней отсюда, так, чтобы открыть Разлом на Манхэттене… с другой стороны?
Моя первая реакция — пренебрежение. Сумасшедшая идея. Ни за что мне не сдвинуть свою броню с расстояния в триста двадцать шесть тысяч световых лет. Несколько секунд я раздумываю.
— Нет, это невозможно, — говорю. Но тут кое-что приходит мне в голову. — Разве что…
Элиза с надеждой оборачивается. Размышляя, я поднимаюсь на ноги, но едва ли смею верить в эту мысль. Пока.
— На другом конце города есть башня. Мы использовали ее для наблюдений за глубоким космосом, прежде чем начать покорение вселенной. Впоследствии ее использовали для передачи военных команд с планеты.
— Да?
— Далек подключается к компьютеру и таким образом усиливает свое зрение и способность к связи. Можно установить соединение с единицами на других планетах, даже таких удаленных, как Галлифрей.
— Ага, Галлифрей. Уверена, парень он что надо, давай снова к башне.
— Она, возможно, до сих пор действует. Может, у меня и нет брони, но с ней в любом случае можно связаться, и, следовательно…
— Ты получишь доступ к броне…
— …и управлению Разломом.
— С другой стороны! Да!
Мы с восхищением глядим друг на друга. Она права, это может сработать. Сможем вернуться в Нью-Йорк — место знакомое, безумное, ненавистное, зато и чудесное. Отправиться домой. Но столько всего может пойти не так.
— Это будет опасно, — предупреждаю я. — Это означает, что нам придется пробираться через весь город. Мы рискуем наткнуться на выживших далеков.
— Знаю. Но мы все-таки можем пойти по верху. Сможем найти другой вход внутрь, в смысле, когда я разглядывала город, то заметила, что там можно перебираться с крыши на крышу, — отмечает Элиза.
— Мы даже не знаем, работает ли оборудование.
— Но попробовать-то стоит. Ты умный. Лампы работали ведь. Ты же сможешь подключить питание и все такое?
— Возможно. Но даже если так, даже если я смогу установить связь, персонал Колумбийского центра мог уже отключить Разлом. Так они планировали. Он был слишком нестабилен.
— И что? — Элиза пожимает плечами. — В любом случае, возможно, мы здесь умрем. Почему бы не попробовать что-то сделать перед смертью? Пока не попытаем счастья, не узнаем.
Восхитительное мужество! Я отвожу взгляд, затем киваю.
— Что ж, мисс Элиза. Давай… попробуем попытать счастья, — отвечаю, пробуя ее же выражение. Элиза криво улыбается, узнавая слова. У нее множество разных улыбок.
— Вот это мне больше нравится. Вперед!
====== Глава 22. И, Боже, храни... ======
Это тянется уже слишком долго. Льюис начинает грызть ногти. Все бы отдал за книжку, или за бумагу с ручкой. Да и уголек сойдет. Можно было бы оставить на стене большую и грязную надпись. Да, это стереотип, но он понимает, зачем люди так поступают. Оставить что-то после себя. «Я тоже здесь был!» Можно и погрустнее — например, слова какой-то песни, чужой или, может, своей. В голове уже третий час играет одна и та же мелодия Аэросмит. Еще чуть-чуть — и можно кукушкой двинуться.
Он в курсе, что с него требует система. Пять тысяч долларов — фигня, да. Дело в самой идее тюрьмы. Попадешь туда раз, и без сомнения вернешься в нее снова. До конца жизни твое имя будет в оранжевой арестантской рамке. Пару недель назад, прежде чем началась эта мутотень, он видел это в одной документалке. Там говорилось, что вероятность попасть в тюрьму для бывших заключенных на 65% выше. Что-то типа того. Льюис закрывает глаза, трет веки загрубевшей ладонью. Все тело бьет озноб, во рту мерзкий до тошноты вкус. В камере не холодно. Что за гребаная фигня с ним творится?
Где-то кричат. Он садится. Что-то не так. Атмосфера как будто взбаламутилась: так бывает, когда сквозь лес идет крупный хищник, а птицы кричат, обозначая, где он.
Тогда засов на двери с хлопком открывается. Льюис подпрыгивает, едва не ударяясь головой о стену. Его скука, растущая паранойя усиливают все звуки.
Охранник высовывается из-за двери. Типичный коп. Доброе лицо, форма едва сходится на объемистом животе, отекший из-за стресса и плохой диеты. Пятно на галстуке. Усталые карие глаза. Небольшая бородка, выдающийся нос. Наверное, из итальянцев. Льюис, который смутно помнит о собственных корнях — откуда-то из Эльзаса, со времен гонений на католиков, — не может точно сказать. Он с удивлением отмечает, что лицо полицейского не хмурое. Оно перепуганное. Тот прокашливается, а Льюис усаживается ровнее.
— Мне сказали тебе сообщить, — начинает коп и тут же оборачивается, отвлекшись на крики из коридора. Он словно в бреду. На его лбу блестят капли пота. Что такое? Его отпускают?
Коп снова заглядывает в камеру, сглатывает ком в горле.
— Мне сказали сообщить тебе, что президента только что убили.
Поначалу слова не идут. Льюис моргает. На мгновение он раздумывает, не цитата ли это из фильма. Бессвязная фраза. Что это может быть за фильм? «Тринадцать дней»? Что-то историческое?
И тогда до него доходит. Все происходит сейчас.
Это про их президента.
Уинтерса убили.
На миг в голове у Льюиса мелькает мысль: «Отлично, я и так за него не голосовал».
А потом его охватывает ужас.
— А… что случилось? — все, что Льюис может выдавить. Может, офицер расскажет? Но тот качает головой.
— Слыхал про мирные переговоры, сынок? На воздушном корабле… э-э-э…«Вэлианте»?
Льюис помнит. Что-то связанное с британским премьером. Скандал какой-то, вроде бы, Льюис не помнил, какой именно. Слухи о после с другой планеты? Кейт рассказывала ему пару дней назад.
— Ну так, английский ублюдок это сделал. В прямом эфире, на мостике. Просто… растаял в воздухе, как будто его пришельцы испарили.
— Нахрена?!
— Ага, никто так и не понял, в чем дело, так что это все, о чем я могу сейчас рассказать. Э-э-э… правительство пока ни о чем не заявляло. Просто… не делай глупостей, ок? Все слишком серьезно. Позаботься о себе.
— И вы, — ошеломленно бормочет Льюис, пока закрывается засов. Следующие полчаса он просто пялится в стенку. Песня Аэросмит забылась, в голове царит гулкая пустота. По спине льется пот. Скоро ему начнут казаться всякие глупости. Как невовремя.
Неожиданно Льюис чувствует себя мелким. Уязвимым и крохотным. Взрослый мир сжался в точку, сменившись другим — миром, где изменились все правила.
И тогда он думает о Секе. Думает о том, что сказал офицер. «Пришельцы испарили». Все кажется ненастоящим. И все труднее становится отличать реальность от постоянной мешанины иллюзий.
И что тогда реально? Он закрывает глаза и говорит себе:
«Я Льюис Коулман. Профессиональный гитарист и, вероятно, дерьмовый, но считаю себя клевым, потому что люблю не рок — джаз, играть его на гитаре заебись нестандартно. Людям вроде нравится. Я бросил колледж на втором курсе, чтобы играть, наверное, зря. Только что убили президента Соединенных Штатов, и я застал этот момент. Случилось одиннадцатое сентября, и я тоже это застал. Тогда было страшно. Сейчас — тоже».
И вот тогда все становится гораздо сложнее.
«Когда мне было десять, я встретил пришельца по имени Сек. И раз уж у меня не было друзей, родителей я терпеть не мог, то болтался за ним повсюду. Поначалу его это бесило, но я не отставал, потому что пытался быть хитрее. Хотелось быть не таким, как все. Крутым. Чуваком, чей лучший друг — киборг-убийца.
Думаю, в конце концов мы подружились. И теперь, когда я об этом думаю… я ведь кучу времени провел с далеком. Когда я расстраивался или злился, то знал, что он поймет. Не будет на меня ворчать, или говорить, чтобы я взял себя в руки и был мужиком. Он просто был бы со мной. Я говорил бы с ним, а он иногда отвечал. Вряд ли он слушал и половину сказанного, но зато он был умным. Знал о вселенной что-то и правда серьезное, какую-то истину, настоящую трагедию. Войну времени. Доктора. И ни о чем из этого особо не распространялся.
«ЛУЧШЕ ТЕБЕ НЕ ЗНАТЬ», — говорил он.
И еще он считал меня умным. Никто раньше так не считал. Говорил, что у меня есть потенциал, что-то, чем я могу поделиться с миром, и не стоит тратить это зря. Но потом он стал рассуждать почти как мой отец. А мне двух таких не хотелось.
Когда я подсел на наркоту, мы разбежались, и я его потерял. «ЗАЧЕМ ТАК РАЗРУШАТЬ СВОЕ ТЕЛО? ТЫ РАЗУМЕН! ЗАЧЕМ РАЗРУШАТЬ РАЗУМ? ЭТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ!» Самая большая ошибка в жизни. А я-то решил, что взрослею, а Сек застрял в прошлом. Но было неплохо. Такое облегчение — разойтись. Уплыть прочь…
От семьи. От Сека.
Четыре дня назад девушка по имени Элиза сказала, что тоже его знает. Прикольно. Жаль, что я не увижусь с далеком. Жаль, что не смогу извиниться.
А если не найду адвоката, то и саму девушку никогда не увижу».
Суставы болят. Льюис ждет. И боится.
Она взбегает по лестнице, каблуки громко стучат по деревянным ступеням. Жаль, что надела лодочки, лучше бы что-нибудь практичнее. Волосы распущены, а медальон, который она прячет под одеждой, колотит по груди. От злости она стаскивает его. Какая разница? Президент погиб, люди и так начнут паниковать.
Наверху — открытая дверь, заливающая темную площадку желтым светом. В проеме виднеется невысокий силуэт. Она жмет на кнопку звонка. Она знает, что ее ждут.
— Мелани! — кричит та, кто стоит в проеме. — Сколько раз тебе говорить? Сначала заходи, потом снимай медальон!
Мелани пропускает мимо ушей каждое слово — она бросается женщине в объятия.
— Мама… — говорит она дрожащим голосом. Мать успокоительно гладит Мелани по спине, словно малышку, которой она когда-то была. Все будет хорошо. Тогда Мелани выпрямляется.
— Ну вот и все. А теперь, Бога ради, зайди внутрь! — говорит мама, возвращаясь в квартиру. — Пока тебя не увидели.
Мелани ковыляет за ней, вытирая заплаканные глаза. Ее трясет.
— Взгляни только на себя, милая! Снова размазала косметику. От слез, знаешь, лучше не станет.
— Да, мама, я тоже рада, что у тебя все хорошо, — бормочет Мелани, свернувшись в кресле. Квартира незнакомая — кооперативная. Но все же здесь памятки из детства: чашка с мультяшными коровами, фарфоровый котенок на полке, стенной ковер с черными, словно тушью нарисованными иероглифами, все еще висит в гостиной. Клацает, включаясь, чайник.
— Страшно, когда такое случается, конечно, — успокоительно говорит мама. Мелани поднимает взгляд, пытаясь понять, когда же успела стать на голову выше. Она рассеянно перебирает цепочку медальона, свисающего с пальцев. Нервозности нет, обычная задумчивость. А мать продолжает: — По крайней мере, никто не пострадал. Президенты гибнут все время. Должностная обязанность у них такая.