Боб держал в едва заметно дрожащих пальцах пузырек от лекарства — очевидно, хотел удостовериться, что там и в самом деле было противоядие. Если же нет — это очень жестокая шутка организаторов, стоившая жизни мальчику, так не хотевшему умирать. Но нет — похоже, это и в самом деле было лекарство: Седьмой разочарованно отшвырнул склянку. Можно лишь надеяться и… Молиться. Губы Рэя шевелятся, и Джерард готов был поклясться, что тот читает молитву, умоляя своих святых спасти Фрэнка. Святые. Те, кто смотрит на землю со звезд и понятия не имеет, каково там внизу, где жизнь и смерть сплетаются в причудливую паутину, прочно удерживающую своих жертв — выхода нет. Нет счастливой концовки. Лишь смерть. «Мама, — сказал про себя Уэй, припоминая последний день на родине, когда эти небесные стражи добра не удостоили его своим вниманием, как впрочем, и всегда. — Мы все попадём в ад.» Иначе и быть не могло.
Арена казалась Джерарду преддверием ада, в который попадут все без исключения, как и говорил текст, вычерченный на его предплечье еще не смывшейся перманентной краской. Впрочем, чем еще можно назвать Голодные Игры, если не адом? Адом, в котором ежегодно появляется двадцать четыре вакантных места. Но попавшие сюда — не грешники, нет. Дети, виноватые лишь в том, что несколько десятков лет назад их деды и прадеды попытались вырваться из другого ада. Панем, правда, так и остался преисподней, в которой люди мучались от голода и выполняли прихоти президента, и единственным спасением была смерть. И иногда казалось, что ад, который будет после смерти, — что-то глупое и несущественное в сравнении с попытками не умереть голодной смертью в бедных дистриктах или выживать на арене. А может, никакого мистического Тартара и нет вовсе, а тот свет — ничто иное, как бессмысленная выдумка верующих? Уэй не знал этого, но боялся попасть туда, где не властно пространство и время, боялся шагнуть за грань между жизнью и смертью; боялся неизвестности. Сейчас в сознании юноши бестолковыми вихрями крутились мысли о том, что его бесцеремонно вытащили из прежнего ада, родного и привычного, где был младший брат со своей гитарой и терпкое пиво на Луговине, и забросили сюда, на арену. Он чувствовал, что ему нет здесь места — впрочем, тут никто не задержится надолго; одиннадцать трибутов уже покинули этот ад, чтобы перейти в следующий, и еще двенадцать присоединятся к ним в ближайшие недели; кто-то один, терзаемый совестью и кошмарами, вернется в предыдущий. И Джи было страшно представить, если среди стольких преисподних уголок для него найдется только там, где прерывается бытие.
And there’s no room in this hell,
There’s no room in the next,
And our memories defeat us,
And I’ll end this direst.
Фрэнк все еще лежал, не подавая признаков жизни, маленький и беспомощный, и тонкие венки будто не желали пульсировать в его теле — ни на запястье, ни в области шеи. Зато сердце Уэя дрожало так напряженно и требовательно, что юноша мог ощущать его ритм каждой клеточкой своего организма — казалось, оно бьется даже у корней волос и кончиков пальцев. Тишина, замершая над молодыми людьми — тремя живыми и одним находящимся меж двух миров, — убивала не хуже скорпионьего яда, убивала морально, ломая внутри что-то, что, разбиваясь, толчками выплескивало из себя отчаяние и страх. Но пушка не стреляла, и это давало слабую надежду. На святых Джи надеяться уже не хотел — после всего, что они допустили, — и чудо едва ли могло произойти, но может… Может, Фрэнку можно помочь как-то иначе? Парень вспомнил все, что говорил инструктор по медицинской подготовке. Что-то про непрямой массаж сердца. Джерард не был уверен, что сможет сделать это, и боялся причинить умирающему другу вред, но иного выхода у них все равно не было; нужно было рискнуть, и Уэй, стараясь если не унять дрожь в ладонях, то хотя бы не обращать на нее внимания, коснулся пальцами груди Фрэнки. Юноша осторожно надавливал на грудную клетку Третьего, раз за разом убеждая себя в том, что знает, что делает, а в голове теплилась одна-единственная мысль: этот мальчик не должен умереть. По крайней мере, не теперь.
Джи сильно сомневался, что в этом была его заслуга, но через пару мгновений Фрэнк вдруг резко вдохнул, приподнимаясь на локтях, и закашлялся; Уэй отпрянул, опешив.
— Что… что это было? — хрипло спросил Фрэнки, недоуменно хлопая ресницами. Рэй и Джерард смотрели на него так, будто тот только что вернулся прямиком из царства мертвых. И если Джи сидел, боясь пошевелиться, то юношу из Дистрикта-9 трясло, и Торо даже не пытался скрыть этого. Парень смотрел на Третьего и явно хотел сказать что-то, но губы его, чуть приоткрытые, дрожали, и слова никак не могли сорваться с них. Кажется, Рэй чувствовал за собой вину, ведь это именно он дал Фрэнку противоядие, которое столь странным образом подействовало на парнишку…
— Ну и перепугал ты нас, парень, — с облегчением выдохнул Боб. — Ты как? В порядке?
— Я… наверное… — неуверенно пробормотал Фрэнки.
Джерард не смел сказать ни слова — будто боялся потревожить то хрупкое равновесие, едва установившееся. Винил ли он себя во всём? Пожалуй. Всё пошло кувырком с того самого момента, как он пообещал Майки, что того не выберут на Жатве. Пообещал Фрэнку, что скорпионов на Арене не будет. Кому он там ещё что обещал? Голова шла кругом. Наконец парень обратил внимание на свои руки — бледные, пересечённые синеватыми изгибами вен, они всё ещё судорожно сжимали воротник куртки младшего союзника, едва не отправившегося на тот свет.
Впрочем, никому не было дела до парня, который был столь сильно напуган, что даже не сумел пошевелиться; словно сама Смерть, едва не похитившая Айеро, теперь стиснула в своих ледяных объятиях Джи, сковывая мышцы и оплетая мёрзлой сеткой лёгкие изнутри. Вдох. Выдох. Остро заточенные льдинки скребут по рёбрам, и, кажется, тёплые капельки крови выступают на нежных тканях, скатываясь куда-то на дно желудка. Интересно, что сейчас показывают на экранах? Может, Цезарь, как и всегда, шутит о мелочах, делая из ужасного положения, в котором оказались все четверо союзников, комедию. Может. Но в Капитолии никогда не замечают действительно важных вещей. Не видят глаза Третьего, то, как дрожат руки Уэя, или ленточку для волос, зажатую в руке Рэя — последнее напоминание о союзнице. Неужели слова утешения могут помочь? Они живы лишь внешне, а на деле все четверо — уже остывающие трупы, не заметившие собственной кончины.
And these words changing nothing
As your body remains,
And there’s no room in this hell,
There’s no room in the next,
But does anyone notice there’s a corpse in this bed?
— Ты как? — в этот раз Рэй обращался к Джерарду, очевидно, более похожему на покойника, чем чудом спасшийся Фрэнки.
— Я… Нормально, — ответил тот, хотя его срывающийся голос говорил об обратном. Джи, странно покосившись на своих напарников, отполз в самый дальний угол и принялся черкать очередные наброски в своем блокноте. Уэй просидел так почти час, ни с кем не заговаривая, заперевшись в самом себе, словно в коконе, и вернулся в реальность только когда Фрэнки робко присел рядом и прошептал:
— Спасибо. Ты спас мне жизнь…
Джи слабо улыбнулся.
— Ведь мы же друзья, — задумчиво пробормотал он. Лицо Фрэнка озарилось подлинным счастьем в этот момент, и Джерард впервые за последние дни подумал, что действительно может быть кому-то нужным. И не такой уж он и никчемный… наверное.
***
Сумерки давно укрыли собой арену, как большим индигово-синим покрывалом, усыпанным крохотными блестками горящих высоко в небе звезд. Отгремел уже гимн, вспыхнул меж звезд портрет маленькой землячки Рэя, и четверо союзников готовились ко сну. Боб вызвался охранять покой спящих, а остальные лежали, прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло — ночи в пустыне были довольно прохладны. Фрэнк уже крепко спал — он все еще был слаб после случившегося этим утром. Рэй с затаенной тоской смотрел на звезды, словно пытался найти на небе новую, ту, которой могла бы стать его рыжеволосая землячка. Ну, а Джи просто пытался уснуть, забыться хотя бы на время. Воспоминания цепкими путами тянули его в Дистрикт-6 — проваливаясь в сон, Джерард видел перед собой лица родителей, Майкоса и даже Линдси Баллато, которая пришла попрощаться с ним после Жатвы. Растворающимися в лабиринтах сознания видениями они улыбались ему и говорили что-то, а Уэю хотелось покоя. Тяжелым дыханием он пытался отогнать все постороннее, что терзало его душу и разум, и покончить с этим. Сон казался единственно возможным способом избежать реальности, но засыпать на арене страшно: никогда не знаешь, что заставит тебя проснуться.
Комментарий к XII
My Chemical Romance – Early Sunsets Over Monroeville
========== XIII ==========
Утро разбудило Джерарда ярким солнечным лучом, скользнувшим по лицу и слепящим сквозь закрытые веки. Луч этот стал белой вспышкой, оборвавшей какой-то безрадостный сон, из которого Джи никак не удавалось вынырнуть самому, и теперь он сидел, безжалостно растирая глаза ладонями. Рядом, забавно посапывая, спал Фрэнки; чуть поодаль дремал Боб. Рэй, держащий вахту, сидел и бесцельно вглядывался вдаль — со скалы открывался прекрасный вид. Рассвет осторожными мазками раскрашивал небо в оттенки розового и сиреневого, подсвечивая перистые разводы белых облаков; пустынный песок казался рассыпанной по земле золотой крошкой, а кактусы-исполины не выглядели столь мрачными и пугающими, как в вечернее время; арена виделась в этот ранний час огромной, безобидной и по-настоящему красивой — так, что дух захватывало. Но ощущение было обманчивым, и Уэй знал это. Уже через пару часов солнце превратится в раскаленный шар, словно жаждущий сжечь все, чего коснется, а небо из пышущего нежными красками превратится в знойное и словно плавящееся от жары, как, впрочем, и все вокруг; из зарослей саксаула там, вдали, выберутся какие-нибудь шипящие ядовитые твари, а может, где-то неподалеку покажутся жаждущие крови профи. Это арена Голодных Игр, и она по определению не может быть прекрасной.
— Не спится, Уэй? — Рэй Торо повернулся к нему, чуть склонив кудрявую голову.
— Как видишь. К тому же, все равно уже светает. Ты как?
— Не могу перестать думать о том, что не спас Дафну, — вздохнул кудрявый. Кажется, он сильно привязался к ней за это время.
— Ты не виноват, — пожал плечами Джи.
— Если начать искать виноватого, мы упремся в Темные времена, а рассуждения о повстанцах ни к чему не приведут. Скажи, тебе нравится жить?
— Не слишком. — Джи поморщился. — Хотя в моей жизни и были счастливые моменты, но…
— Зачем тебе победа на Играх? — оборвал его Торо.
— Мой брат. Знаешь, иногда он вел себя как последний говнюк, но я люблю Майкоса — пожалуй, сильнее, чем кого-либо еще в этом мире. Я обещал ему вернуться.
— На Жатве было заметно, как вы дороги друг другу… — Рэй немного помолчал.
— Ну, а ты? Ты почему хочешь вернуться?
— Честно говоря, я до конца не уверен. Мне просто нравится жить, нравятся люди, которые меня окружали и… и те, кто окружает сейчас. Но… наверное, есть те, кому эта победа нужнее, чем мне. Ты, например. Или Фрэнки… Вот черт, он еще совсем ребенок! Такой же, как Дафна… Знаешь, у нее в дистрикте остались младшая сестра и старший брат. Боюсь представить, каково им теперь…
— А у тебя нет сестер или братьев?
— Нет. И наверное, это к лучшему — не приходится постоянно спрашивать себя: «А что, если бы их выбрали?» Что бы сделал я?
— Ну… — Джерард не смог озвучить свои мысли.
Но ему хотелось сказать, что, разумеется, Рэй поступил бы точно так же, как сделал это сам Уэй, бездумно разменял бы собственную жизнь на спасение брата. Ему нравился этот парень с забавной кудрявой шевелюрой, и Джерард даже помыслить не мог, что тот мог бы поступить трусливо или бесчестно. Вот Боб Брайар — довольно мутный тип, никто не может сказать, что у него на уме. Если его рука в кармане, то он может держать там как нож, так и горячее печенье. Девятый — другое дело. Открытая книга, светлая история о добре и благородстве. Но сам Торо, будто бы прочитав мысли напарника, печально помотал головой, отчего его кудри закачались, делая зрелище довольно странным.
— Не смог бы. Я бы струсил, — негромко пояснил собеседник Уэю. — Ты бы тоже струсил, и ты знаешь это. Ты просто был не в себе. Никто не смог бы, кроме последнего безумца.
Безумец. Прекрасно. Даже Рэй, со всей его добротой и пониманием, считает Джи ненормальным. Как считали другие дети на улице, как считали знакомые взрослые, как думали родители… Каждый считал своим долгом ткнуть его носом в то, что он другой — кроме Майкоса. Брат всегда был на стороне Джерарда, что бы тот ни делал; лучший друг, семья. За такого человека стоило пожертвовать жизнью, а потому Джи твердо решил для себя, что тот жест отчаяния, когда он, захлебываясь в собственном ужасе, запутавшись в мучительных мыслях, рванулся на сцену, был верным. Возможно, самым верным поступком за всю его жизнь. И никто не посмеет назвать его безумцем.
— Впрочем, наверное, родные стоят того, чтобы их защищать, верно? — продолжал Рэй, водя пальцами по песку. — Твой брат очень много значит для тебя, правда? Ты должен был спасти его — и я рад, что мы с тобой союзники.
— Без него жизнь была бы совсем другой, — неловко улыбнулся Уэй, зная, что все равно не способен произнести нечто достаточно трогательное, чтобы привлечь парочку спонсоров. — Ну, и без него было бы чертовски скучно.
— У меня есть музыка, — на лице собеседника появилось новое выражение, совершенно особенное, будто юноша светился изнутри, и этот свет был готов прорваться наружу, чтобы залить собой все, чтобы внести на арену нечто по-настоящему живое, реальное. — Никто не накажет меня за то, что я вкладываю свои чувства в музыку. Я могу проклинать Капитолий сколько угодно, но буду уверен, что это не навлечет беды на мою семью. Может, я трус, конечно. Но кто отказывается быть трусом, тот очень скоро может стать трупом, — уже мрачно добавил он.
— Музыка… — завороженно повторил Уэй, игнорируя замечание Торо о трусости. Он и сам был трусом, да еще каким… Но это было совершенно не важно сейчас. Не важнее музыки, к которой Джи испытывал примерно те же чувтсва, что и его напарник. Он хотел спросить что-то у Рэя, но почему-то не стал. Хотел сказать, что за свою жизнь в Шестом дистрикте написал с братом немало песен, проклинающих Капитолий, но слова застыли на полураскрытых губах. Он даже в этом был трусом. Не мог сказать, что ненавидит власть, потому что… потому что боялся ее. А она слышит, слышит и видит все, что происходит на арене. Глупо, наверное, быть столь безвольной тряпкой…
Глаза Джерарда горели возбуждением, но заставить себя говорить о том, что его тревожит и увлекает, он не мог. Рэй по-своему истолковал его выражение лица, полубезумное, как будто Джи снова вызвался на Игры вместо брата.
— Я играю на гитаре, — сказал он. — И немного пою. Смотри, — и юноша выудил из кармана небольшую металлическую пластинку черного цвета. — Это медиатор, — пояснил он. — Гитару протащить на арену мне не разрешили, так что… Пусть будет хотя бы он. С ним я чувствую себя увереннее.
Джерард кивнул и хотел было сказать, что медиатор напомнил ему указатель от уиджи, оставшейся в его номере в Тренировочном центре, но промолчал. Рука, словно живущая своей жизнью, потянулась в карман брюк; подвижные пальцы нащупали маленький деревянный треугольник — тот самый указатель-талисман, — и стало как-то спокойнее. Как будто Джи держал за руку Майкоса.
— А я не умею ни на чем играть толком, — с ноткой грусти заметил он, поддерживая разговор. — Только петь и… писать стихи.
— Мама, мы все умрем? — хмыкнул Торо, покосившись на предплечье напарника.
— Вроде того, — слабо улыбнувшись, кивнул тот.
— Тебе уже не терпится, да, Уэй? — довольно бодро поинтересовался Боб. Оказывается, он уже проснулся и теперь внимательно слушал разговор союзников. Джерард не ответил; Брайар, ничего не говоря, подполз к нему и схватил за руку. Внимательно вглядываясь в вычерченные на коже буквы, забарабанил пальцами по скале, выстукивая незатейливый мотив. Полминуты тишины — и вот Рэй, чуть усмехнувшись, тихо запел слова, написанные на руке Джи, задумчиво перебирая пальцами в воздухе — так, будто играл на невидимой гитаре. Джерард вторил ему, пропевая текст громче и болезненнее, словно переживая все то, что однажды мучительно вымещал у себя на коже. Так они и сидели: Джи пел, Рэй играл на воображаемой гитаре, а Боб все громче выстукивал мотив незатейливой песни, барабаня по каменному склону уже всей ладонью и подключая вторую. И вдруг со стороны послышался голос, сипло-сдавленный, более низкий, чем у Джерарда, чуть с запозданием пропевающий то же, что пел сам Уэй. Джерард не сразу обратил внимание: голос смолк на пару фраз, но затем повторился снова уже в унисон с юношей, и Джи, замолчав, обернулся. На земле, по-турецки скрестив ноги, сидел Фрэнк и счастливо улыбался. Живые глаза, ореховые с легким зеленоватым отливом, бегали, наблюдая за напарниками. Губы шевелились, иногда беззвучно, иногда — с прорезающимся голосом, подпевая, и пальцы рук тоже двигались в воздухе, перебирая струны невидимого инструмента — не так уверенно, как пальцы Рэя, и немного беспокойно, но Фрэнки выглядел довольным, очень довольным, и Джерард улыбнулся ему, не переставая петь и удивляясь тому, как поет этот парнишка — юноша никак не ожидал от него подобного голоса.