— Это хорошая возможность дать своим идеям жизнь. Ты пожалеешь, если упустишь её, сам понимаешь. В конце концов, тебе не нужно уезжать насовсем, двери Школы всегда открыты.
— Я знаю. Надолго я и не уеду, надеюсь, пары месяцев хватит. Но даже так мне будет очень всего этого не хватать.
— Ох, мы справимся как-нибудь, не переживай за нас, — я не могу не улыбнуться, почувствовав, что на самом деле тревожит его больше всего.
Томас смущенно смеётся:
— Вечно так, говоришь вам об одном, а вы поймёте всё не так… но правильнее.
— От телепатии не скроешься. Конечно, ты можешь попросить меня не читать твои мысли…
— Никогда!
Мы смеёмся над старой шуткой, но потом лицо Тома снова становится серьёзным.
— Я узнавал, в кампусе не будет места для Чарли. Точнее, я наверняка смогу его туда протащить, но ему придётся сидеть взаперти целыми днями, в маленькой комнатке, что будет для него сущим адом. Поэтому вы не будете возражать, если он останется пока здесь? Я сумею объяснить ему, что он должен вести себя хорошо и слушаться вас, как меня самого.
— Насчет последнего сомневаюсь, но, конечно, я не стану возражать. Мы все любим его, да и он привык к простору особняка. Сам-то ты как, готов к такому?
— Не представляю ещё, как мы оба это переживём… Но вы правы, такой шанс не стоит упускать. А вернусь я совсем скоро, и соскучиться не успеете.
Через неделю мы провожаем его в аэропорт. Перед отъездом он долго сидит в обнимку с Чарли, закрыв глаза и зарывшись пальцами в шерсть. Не знаю, что он наговорил ему, но после этого пёс ходит за мной тенью, внимательно ловя каждый жест. И оказывается способен немало помогать в самых неожиданных вещах. А ещё рядом с ним я словно ощущаю едва уловимое присутствие Томаса. Удивительная они всё-таки парочка.
А потом всё начинает рушиться, нарастая как снежный ком. Обостряется ситуация во Вьетнаме, и по стране прокатывается волна призыва. Я до последнего не думаю об этом, я знаю точно, что никому не отдам своих учеников, свою семью. Неважно, сколько раз за ними придут, неважно, чего мне это будет стоить, но моей силы хватит, чтобы никому не позволить забрать их у меня.
Но всё случается не так, как я хотел, и удар настигает с другой стороны. Они сами приходят ко мне. Смотрят спокойно и уверенно. И я понимаю, что нет у меня такой силы, чтобы защитить их, если они сами этого не хотят. Я обещал себе уважать их выбор.
— В конце концов, — хлопает меня по плечу Алекс, — прятаться здесь — это не то, чему вы нас учили. Там мы сможем принести больше пользы… и на деле доказать, что всё это было не зря.
И они уходят, все старшие ученики и Дэвид. И как бы я не убеждал себя, что это правильно, в глубине души я снова чувствую себя… преданным. Остаются младшие классы, большая часть девушек из старших и Хэнк. Верный Хэнк, которому не составило труда самому обвести вокруг пальца комиссию.
Недели две я привыкал к пустоте коридоров и слишком тихим вечерам. Даже малыши чувствуют себя подавленно и неуютно в общей атмосфере и не спешат, как обычно, шалить. Хэнк старается как может, но ему тоже не хватает ребят: уроков в мастерской, тренировок в окрестностях особняка, просто постоянного присутствия, пусть и сдобренного острыми шуточками Алекса. Весна постепенно вступает в свои права, но кажется, что только на улице. В коридорах и залах особняка время застыло в одном из промозглых зимних вечеров. Я надеялся втайне, что к началу мая вернётся из Оклахомы Том, и хотя бы он поможет разогнать эту тоску. Но эта надежда рушится, когда от него приходит письмо — он тоже был призван, прямо из Оклахомы, просит не волноваться и позаботиться, пока его нет, о Чарли. Говорит, что постарается вернуться, как только это будет возможно. Я чувствую себя немного глупо, когда читаю его письмо вслух для Чарли, но тот смотрит на меня своими умными глазами и тихо вздыхает. В какой-то момент мне начинает казаться, что я слышу его тоску, но, наверное, это просто разыгралось воображение. Эмоции животных — не моя стихия.
Я беру на себя больше уроков, не позволяя совсем провалиться в уныние, больше индивидуальных занятий по развитию способностей, наплевав местами на осторожность. Без Дэвида многие вещи внезапно становятся куда сложнее, но я не могу оставить всё только Хэнку, даже несмотря на ограниченность в движении.
По ночам, не обращая внимания на усталость, я подолгу работаю с Церебро, снова прибегая к нему, как к своему спасению. Ищу, ищу… но редко когда нахожу то, что мне бы хотелось — опустел не только наш особняк. Зато я позволяю себе подсмотреть иногда то за одним, то за другим из своих воспитанников. С Алексом мы и вовсе однажды долго беседуем; он в своей насмешливой манере успокаивает меня, рассказывает о том, что успел увидеть, снова настойчиво убеждает, что их место — там, а их дело важнее остального. У них есть шанс не только принести пользу нашей стране, но и помочь всем мутантам, доказав, что наш дар и наша сила могли бы стать мечом и щитом для обычных людей. Я молчу, не напоминая ему, как мы однажды уже попытались. Когда его наконец окликают, я обрываю связь и стягиваю с головы шлем Церебро. В глаза словно насыпали песка, а под черепом перекатываются камни — я слишком много времени провожу здесь, и это стоит мне головной боли и жуткого недостатка сна. Но зато после разговора с Алексом на душе наконец становится легче. И мне начинает казаться, что мы справимся и с этим, нужно только время.
Но только до первых кошмаров.
Впервые я вижу его спустя две недели после призыва. Я снова вымотан работой с Церебро, и сон — единственное, что мне сейчас нужно. Но этот не приносит с собой отдыха.
Грязно-жёлтые тона. Повсюду, куда ни посмотри. Только наверху осколок ярко-голубого неба. Духота, песок на зубах, пыль в горле, липкая кожа. Растерянность… Безнадёжность…
Я просыпаюсь с рассветом, холодной водой пытаюсь разогнать обрывки смутных образов, смывая несуществующую жёлтую пыль. Хочу просто забыть эту странную картину.
Но сон возвращается на следующую ночь. И на вторую, и на третью, обрастая деталями, подробностями: запахом пота, бьющим по коже ветром, ноющей болью в уставших мышцах.
Я быстро догадываюсь, где я видел эти пейзажи раньше, не раз и не два «проведывая» учеников с помощью Церебро. Только тогда в них не было многих вещей: слепящего глаза света и жажды, громких окриков и звуков выстрелов. А ещё чувства бессилия и отчаяния.
Днём я веду уроки, отвечаю на вопросы, стараюсь улыбаться детям, подбадривать их, несмотря на дикую усталость. А каждая ночь распахивает передо мной двери до жути реалистичного кинотеатра, показывая всё новые эпизоды одного и того же бесконечного фильма. Я не смотрю новости, тем более о войне, у меня нет на это ни времени, ни сил. Зато каждую ночь я смотрю на саму войну словно двумя десятками разных глаз. И ничего не могу сделать.
Мой дар снова играет со мной злые шутки. Как бы я ни пытался, сознательно я не способен установить связь ни с кем из учеников во Вьетнаме без Церебро. Это нереально. Это безумное расстояние, далеко ЗА гранью моих возможностей, даже несмотря на натянутые между нашими сознаниями нити. Но стоит мне уснуть, как образы сами приходят ко мне, рушатся на меня волной, заполняют меня. Я каждую ночь вижу столько всего… но ни на что не могу повлиять. Я не могу ничем помочь, ни подсказать, ни даже просто утешить или успокоить. Только смотреть.
Мне быстро приходится отбросить мысль, что это может быть не следствием ментальной связи, не реальными картинами с другого конца света, а просто причудливой игрой подсознания, вызванной моей тревогой. Ни один сон никогда не был столь ярок и столь навязчив. Даже выпрошенное у Хэнка снотворное «помогает» лишь тем, что теперь я не могу проснуться среди ночи, вынужденный смотреть на это всё до утра. Не знаю, что хуже: выматывающая бессонница или не менее выматывающие сны. Бывают дни, когда я с трудом удерживаю связь с реальностью, едва отдавая себе отчёт о происходящем вокруг.
Только однажды в череду этих снов вклинивается другой. В нём тоже много слишком яркого света, но вместо жёлтого там царит белый. Идеальная, нерушимая, почти стерильная белизна, в которой не разобрать образов и почти нет звуков, но зато есть что-то другое… Сосредоточенность… спокойствие… словно многометровая корка льда. И только где-то глубоко под ней… столько всего…буря эмоций, дремлющая до поры сила, опасный блеск стали, запертой за этой полупрозрачной ледяной стеной... Но я не хочу туда. Лёд такой холодный и манящий. Я ложусь на него всем телом, позволяя холоду проникать в каждую клеточку, прислоняюсь горячим лбом… И вся моя боль, вся усталость, весь страх и отчаяние утекают, растворяясь в бесконечности льда. Оставляя голову пустой и чистой. Такой лёгкой.
Я пытаюсь сохранить это ощущение, проснувшись — уже много дней я не чувствовал себя так хорошо…
Но на следующую ночь мне снова снится песок.
Но я учусь жить и с этим. Приближается лето, и множество забот сваливается на нас в связи с концом учебного года. К тому же некоторые из учеников должны уехать домой на лето, и мне надо ещё о многом с ними поговорить и ко многому подготовить. Нескольких из них мне отпускать ещё очень страшно, всё кажется, что они не готовы вновь встретиться один на один с внешним миром. И я целые дни напролёт посвящаю работе с ними, оставив остальные группы на Хэнка и мисс Стэнсон. Вынужденный раз за разом прибегать к использованию своего дара в надежде ускорить дело, я к концу дня выматываюсь совершенно и не способен заниматься ещё и Церебро. Впрочем, я успокаиваю себя тем, что было бы странно искать учеников за полтора месяца до конца учебного года.
В один из выходных дней, когда нет общих уроков, меня ловит Хэнк. Я только после одного занятия и через полчаса меня ждёт другое, но он настаивает на серьёзном разговоре и просит спуститься с ним в лабораторию. Мне непросто туда попадать, но я смиряюсь с тем, что раз он так настойчив, значит, это важно. Читать мысли, чтобы удовлетворить любопытство, у меня просто нет сил.
Хэнк помогает мне спуститься в его святая святых — просторную, идеально чистую комнату, заставленную жутковатого вида аппаратурой и рядами реагентов. Когда он просил что-то для своих исследований, я соглашался не раздумывая, доверяя ему в этом. Впрочем, многое он собирал и создавал сам, в результате чего лаборатория имела совершенно фантастический и весьма впечатляющий вид. Но сегодня он ведёт меня не к приборам: в центре внимания оказывается ровный ряд ампул, наполненных золотистого цвета жидкостью, и шприц для инъекций.
— Не знал, что ты ещё работаешь над своей сывороткой, — говорю я, позволяя себе секунду полюбоваться необычным оттенком. — Разве тебя что-то в ней не устраивало? Ты даже довёл её до того, чтобы балансировать точно на грани двух состояний, оставляя и нечеловеческую силу, и вполне человеческий вид.
— Это был всего лишь вопрос точной дозировки, — смущается Хэнк. — Но я работал теперь не над своим лекарством. Это для вас.
— Для меня? Что ты имеешь в виду?
— Я думаю… Конечно, ещё нужно будет проверить и, возможно, что-то поменять, но уже только мелочи… — Хэнк выдыхает и выпаливает разом: — Я думаю, что это способно будет поставить вас на ноги.
Я замираю, сжимая ручки кресла так, что начинаю чувствовать, как кровь стучит в пальцах. «Поставить на ноги»? Это означает... снова встать с кресла. Чувствовать землю под ногами. Не бояться склонов и лестниц, не зависеть ни от кого в простой прогулке по городу. Иметь возможность пойти с учениками по маршруту, выйти на пробежку, повести за собой в бой, когда придёт время.
Борясь с внезапной сухостью в горле, я спрашиваю, кожей чувствуя подвох:
— И в чём риск?
— Никакого риска, — Хэнк отводит глаза. — Я проверил всё тысячу раз, опасаясь спешить. Скорее всего, придётся только выверить дозировку, но не состав. Дело скорее… в побочном эффекте.
— Каком? — я облизываю губы, понимая, что если бы это не было что-то серьёзное, он бы так не сомневался. Но я готов на многое…
— Оно сделано на той же основе, что и моё лекарство… оно будет подавлять способности.
Я снова замираю, прокручивая это у себя в голове.
— Подавлять… насколько?
— Боюсь, что в должной дозировке… вероятно, полностью.
Я чувствую, как дрожат руки на подлокотниках кресла. Остаться без… своего дара? Поменять его на полноценную здоровую жизнь? Возможность чувствовать всех вокруг на… Когда-то я бы многое отдал просто за саму возможность заглушить голоса в своей голове. Но сейчас…
— Хэнк, меня во дворе ждёт девочка, которая способна заставить вещи самовозгораться, когда сильно испугана, — он хочет что-то сказать, но я не даю, — которая многому научилась, но всё ещё не способна справляться со своим даром в некоторых ситуациях. Которую год назад какой-то маньяк попытался затащить в переулок и там изнасиловать, но сгорел, корчась в пламени, и она помнит каждую секунду этого. И даже если бы я заставил забыть, это не спасёт её ни от ночных кошмаров, ни от страха перед самой собой, просто она перестанет понимать, откуда это идёт. И если я сейчас выйду к ней на своих ногах, но без своего дара — чем я смогу помочь ей? — я закусываю губу до солёного привкуса, чтобы не дать голосу задрожать. — Кто я вообще без своего дара?
Хэнк молча опускает голову. Он догадывался о таком ответе.
— Я… очень благодарен тебе за попытку. Честно. Но я не могу. Мой дар и моя школа — это всё, что у меня есть. Они в тысячу раз ценнее возможности ходить.
— Это несправедливо, что вам вообще приходится выбирать! — срывается вдруг Хэнк. — Если бы не он, если бы не та пуля…
— Это не он стрелял, Хэнк, ты сам мне всё рассказывал, — голос становится чужим и непослушным. — Да и неважно уже это. Если бы не та пуля, говоришь… если бы не она, то были бы тысячи жертв. Была бы война. И если это цена, которую я должен был заплатить…
— Почему вы?!! — обрывает меня Хэнк, ударяя кулаком по столу так, что ампулы звякают, а одна из них падает и катится к краю. Ни я, ни он не ловим её, и она со звоном разбивается о каменный пол. Плод трудов настоящего гения, результат его многодневной работы. Только для меня.
— Не знаю, Хэнк. Может, потому, что ничто другое уже не могло его остановить. Но я просто не имею права об этом жалеть, — мне не нужно скрывать перед ним слёзы, он и так видел слишком много, чтобы прятать такую малость. Но мне пора возвращаться обратно, меня действительно уже ждут. Поэтому я вытираю глаза и уже почти спокойным голосом прошу: — Помоги мне, пожалуйста, подняться наверх.
====== Часть 5 ======
Обычно сны никогда не обрывались сами. Только что-то извне могло нарушить их, разбудив меня и выдернув оттуда. Если же нет… я оставался там до утра, даже когда начал понимать, что происходит, и пытался сопротивляться.
Эта ночь не отличалась от многих других: мелькали образы, сменяли друг друга пейзажи, калейдоскопом складываясь один с другим. Снова были выстрелы, запах пороха и гари, но в какой-то момент одна из картин перетянула всё на себя, становясь с каждой секундой отчётливее и резче. Громкие крики на незнакомом языке бьют по нервам, заставляя вскочить. Выстрелы, падающие рядом тела уже почти друзей. Взмах обеих рук у земли, сброшенное с плеча оружие. Две поджарые тени, метнувшиеся из-за спины в дверной проём… но не способные остановить. Вначале накатывает их боль, потом два толчка в грудь… и приходит своя.
Я просыпаюсь выгнутый дугой и успеваю услышать свой ещё звенящий в воздухе крик. Судорога отпускает тело, и оно касается влажных от пота простыней, сотрясаемое нескончаемой дрожью. Болит всё. Адски болит в груди, так, что я тянусь к ней рукой, в едва осознаваемом желании убедиться, что там нет дыры. Болит сорванное горло, болит после судороги каждая мышца, раскалывается голова. Но это всё отходит на второй план, когда я начинаю вспоминать увиденное… и пытаюсь понять, насколько правдой оно было. Нет-нет, все остальные сны могли быть реальны, могли быть тенью действительности, но этот же — нет. Только не он. Это был просто… ночной кошмар.