Над морем в предзакатном мареве дрожит воздух.
Он встречает наступление вечера на берегу рядом с непривычной, притихшей Стервой. Она сидит у воды, на врытом зачем-то в песок у самого моря одиноком спортивном бревне. Хаусу сбоку видно ее, вполоборота, лицо - с полуоткрытыми губами, повернутое к морю, словно обиженное. И не лучше ли молчать, когда рядом море, когда они вдвоем, когда Уилсон поехал во Флориду с новой подружкой? Оттого, что Уилсон был лишь эпизодом в жизни Стервы, и она была эпизодом в жизни Джеймса, Хаусу как-то смутно досадно и неловко.
За ужином все то же самое. Никто не замечает его молчания, и никто не пристает. Их все устраивает и без него: они молоды, веселы, им этот отдых вполне по душе, и ни к чему замечать старого одинокого инвалида с его больной ногой. А может, просто не хотят лишний раз действовать на нервы.
Потом, после ужина Хаус опять возвращается на пляж. Он сидит на сей раз один, поодаль от всех.
Он смотрит, как розовеет кромка заката, слушает, как стихают крики чаек. Скоро зажжется одинокий глаз маяка. (Где-нибудь тут, наверное, есть маяк). У чаек глаза - круглые черные, а у рыб - какие? - золотистые или черные, наверное; а какие глаза у медуз? А какие глаза у Стервы? Они у нее меняют цвет - в зависимости от погоды, настроения, окружающих красок. От бледно-серого и голубого до зеленоватого; а то делаются совсем синие - когда она возбуждена, возмущена или очень рассержена. Хаус ухмыляется; будь ему лет восемнадцать, непременно сказал бы, что глаза Стервы - как это переменчивое море, и так же изменяются разными оттенками.
На пляже повсюду оживленное движение, и даже сейчас, под вечер; всем хочется купаться, когда жара спала; пестреют зонтики, купальники, матрасы. Все по-прежнему оживлено; а кое-кто не уйдет и после сумерек.
На побережье постепенно наступает темнота; сумерки из серых переходят в синие и затем - в темноту; горит еще полоска заката, но постепенно бледнеет и рассеивается по западному горизонту.
По всей территории отеля зажигаются фонари, и сам отель зажигается огоньками окон. На море от фонарей дрожат дорожки.
Чайки стихают, вот последние пролетели, промелькнули, и только море бьется о прибрежные пески. Приближается ночь.
***
...Тринадцатая сидит на бревне у самого моря; уже зажглись окна в отеле, уже все ушли спать, а она после ужина не пошла в номер; ушла сюда - остаться одна. Днем она болтала и веселилась, теперь - наконец-то остаться одной, почувствовать отчаяние, мрак и одиночество. Днем она не дает себе думать о страшном, о том, что ожидает ее. И оттого, оставаясь наедине с собой, тем сильнее и пронзительнее охватывает ее предчувствие ужасного будущего.
Огоньки в отеле горят уютно и успокаивающе. Ночное море шумит, толкаясь, у ног.
Раздается шорох песка под ногами. К ней подходит Эмбер. Она что-то тоже припозднилась.
- Что это ты тут делаешь? - спрашивает она.
Тринадцатая поднимает на неё тёмные измученные глаза.
Эмбер садится рядом.
Тринадцатая проводит ладонями по лицу. Что толку скрывать?
- У меня хорея Гентингтона, - говорит Тринадцатая. Стерва быстро подвигается к ней.
- Тш-тш-тш, - говорит она и обнимает Тринадцатую.
- У меня неизлечимая болезнь, - говорит Тринадцатая, пряча лицо у нее на плече.
- Тш-тш-тш, - повторяет Стерва, и Тринадцатая чувствует, что ей, как ни странно, становится легче, - как будто и правда есть надежда, что решительность Эмбер чем-то поможет, прогонит беду.
Они идут к отелю, держась за руки. Тринадцатая не помнит, как они оказываются в номере. Света не зажигают, проходят сразу к постели. И тут, в постели, происходит совсем невероятное, невероятнейшее: они вместе, в кровати, тесно придвинувшись друг к другу. Стерва набрасывает на нее одеяло, обхватывает ее руками поверх одеяла. Тепло дышит ей в волосы, прижавшись к ним приоткрытыми губами. Простыни холодные. Тринадцатая съеживается, подтянув колени к животу. "Как же тебе помочь?" Стерва держит ее за руку. В комнате совсем темно, только полоса света падает наискосок в окно через кровать. Тринадцатая закрывает глаза; ей кажется, что она в детстве, с мамой, и постепенно согревается.
Глава 3
Это то, что происходит по ночам... Видишь ли, это ночные изменения.
Т. Янссон, "Папа и море"
Утром яркое небо и крик чаек, плеск прибоя - все дышит счастьем, светом, морем.
...Утром за завтраком у стола Тауб, оглянувшись по сторонам, объявляет:
- А Эмбер ночевала нынче ночью в номере у Тринадцатой!
Взоры всех присутствующих обращаются к Стерве; Тринадцатая еще не вышла. И она не находит ничего лучшего, как удалиться; взять стакан с коктейлем и царственно выйти из-за стола, изящно обходя всех, уйти в глубь пляжа.
...Хаус догоняет ее у мола.
- Это правда?
- Я пробыла у нее всего около двадцати минут! - раздраженно заявляет Стерва. - И мы не делали этого. Если хочешь быть уверен, спроси у Тауба, он наверняка с точностью проследил время...
- Так, значит, это правда? (Подумать только, и откуда люди вроде Тауба всегда все знают!) Что же тебя к ней занесло?
- У нее неизлечимая болезнь, - говорит Стерва. - У нее хорея Гентингтона.
- И ты решила ее утешить? - хмыкает Хаус. - Согласись, это больше похоже на Кэмерон...
- Мы не делали этого, я еще раз говорю! Да хоть бы и делали, тебе-то что?
(Когда мы перешли на ты?) Солнце ярко заливает морской берег, песок, чайки кружат со своим неумолкаемым криком над молом. Яркие паруса и купальники пестреют в море.
- Да хоть бы мы с ней трижды переспали, тебе-то что? - быстро, с досадой говорит она. - Что вам всем до этого? Законом не запрещено. Мы живем в свободной...
- Подожди, Стерва, - говорит он и перехватывает ее за запястье, подтягивает ближе к себе. - Погоди.
(У него, конечно, нет никаких прав так себя вести, но он сейчас - старый пират, морской волк, гроза южных и западных морей, а она - сбежавшая с ним в море пленница. Потому что кругом море и яркий день, и все можно; и она как будто понимает это и не думает сопротивляться).
- Подожди, - говорит он, держа ее за запястье. - Приходи сегодня ночью ко мне, Стерва. Утешь меня.
(Ну что бы ей тут округлить глаза и вырвать руку: какое право имеет ее начальник переходить границы? По всем американским правилам, по правилам закона о харрасменте - пожаловаться куда следует...) Но она, хоть и выдернув кисть, потирая ее другой рукой и глядя куда-то мимо его виска, за мол, за мыс, вслед летающим чайкам, нервно и коротко, едва шевельнув губами - или ему послышалось? - одно лишь слово:
- Приду.
И разворачивается, чуть не задев его волосами, и бегом бежит обратно, туда, где ее уже зовут со спортивной площадки, эта самая нелогичная женщина на всем восточном побережье.
Хаус смотрит ей вслед. Приду! Морской прибой ударяет ему в ноги вместе с этим словом, чайки, взвившись с криком, кружатся у мола.
- Приду!!! - сразу тянет внизу живота, и яркий день вокруг становится еще ярче, и песок желтее, и крики чаек громче, и море синее.
И весь сегодняшний день до вечера не имеет значения.
***
...Да, он, конечно, сомневается - а вдруг она не так сказала или ему послышалась? И вообще, если даже пообещала - придет ли? Это непрестанно встает перед ним, и не сказать, чтобы он мог назвать не мучительным это ожидание сумерек. Уже и солнце спустилось и село в море, и сумерки посерели, и семьи с детьми свернули свой багаж и ушли с пляжа, и стихли крики чаек, и зажглись фонари, и только размеренный шум прибоя, кажется, слышен в этой тишине отчетливее.
...Но она приходит - поздно вечером, когда уже сгустились сумерки, и сам воздух, кажется, сгустился от напряжения, стал темно-серым, и в этом воздухе невозможно унять напряженное биение сердца. Приходит, остановившись посреди его номера, усмехнувшись, проводит рукой по его щеке.
Тринадцатая сегодня спит одна; и весь мир, все дыхание моря сосредоточилось сейчас здесь, в его комнате.
...Что же скажешь дальше? Все как обычно, все происходит как по закручивающейся спирали; выше и выше, и глубже и глубже, как тысячи раз до того и раньше; и все яснее и яснее - а яснее всего, невозможно ясным, становится все в самом конце, когда он, на вершине блаженства, окликает ее:
- Стей-си... Стейси!
Глава 4
- А вам не доводилось плавать по морю?
- Я была раза два на Балтике, но это совсем другое...
Г. Мнишек, "Прокажённая"
Утро наступало постепенно - криками чаек у моря, запахами с кухни, медленно освещавшим весь мир солнцем.
Открыв глаза, он медленно повернулся к ней, пододвинулся, тронул щекой ее голое плечо.
"Harsh..." - тихо сказала она, не поворачивая головы. Как коротки английские слова - лишь один выдох, губами: harsh... Яркое солнце светило сквозь край кружевной занавески, проглядывавшей из-за штор, слепило глаза.
За спортивным бревном, поодаль, у края пляжа, стояли старые качели под навесом. Хаус сидел на них, рассеянно покачиваясь.
Она села рядом с ним, положив голову ему на плечо. Скрип, скрип... старые качели, туда-сюда, босоножками по песку.
Они молчали и глядели в сторону моря, где в туманной выси все так же кружили чайки.
Утром она сидела на бревне у моря, накрывшись своей вязаной кофтой. Он подошел и сел с ней рядом.
- Нельзя так постоянно, - сказала она, кривя рот, как ребенок. - Ты говоришь со мной, а видишь - другую, а видишь - Анастасию.
Он промолчал.
Прозрачным светом сегодняшнего дня, яркостью солнца...
На пляж опять выползла вся компания. Чейз и Кэмерон весело толкались на шезлонге, роняя и бросая мяч...
Весь мир прозрачен и плавится от солнца, воздуха, света.
Хаус приподнялся на локте. Она опустила на колени газету и потянулась за соком.
- ...Если бы ты, - сказал он, продолжая начатый разговор, - когда-нибудь узнала, что такое настоящая боль...
- А я знаю, - отозвалась она, обернувшись к нему.
Хаус потупил глаза.
- Я не о физической боли.
- А я тоже.
Он взглянул на нее: розовая пляжная разлетайка, сползающая с плеча, широкополая шляпка, из-под нее светлые локоны до плеч.
- Какой-нибудь первый парень в колледже? - лениво интересуется он. - Самым стандартным образом разбил тебе сердце, и ты решила стать Беспощадной Стервой?
Эмбер пожала плечом.
- Не суди остальных по собственному жизненному опыту, - сухо сказала она.
Прозрачное солнечное марево стоит над всем пляжем, слепит глаза, клонит голову в сон.
Сквозь задернутые занавески вползает в номер. Хаус поворачивается к ней. "Массажик сделать тебе? Поворачивайся". Она поворачивается на живот, обхватывает руками подушку, щурясь от пробившегося сквозь занавески солнца, смаргивая проступившие от резкого света слезы. И все, что он думает сейчас, гладя и целуя ее шелковую от морской воды кожу - каково себя чувствовать, когда в тебя врезается трехтонный грузовик, сминая стену автобуса? Когда огромная масса железа бьет по живому человеческому телу, сотрясая и сминая внутренние органы, когда ее почки превратились в кашу, - когда никуда не денешься от вины, не загладишь её всё равно ничем?
...
Глава 5
Люди, машины, облака зависли,
Внимательно следят за ходом моей мысли...
Високосный год
Утреннее солнце разогревало пляж медленно, вставая над ним: от влаги отсыревало белье, купальники, волосы Тринадцатой завивались кольцами. Чайки вновь взлетали над вертикально стоящим шпилем, орали, ругались, старались друг друга перекричать.
Она провела утро на пляже с Тринадцатой; они увлечённо разговаривали, сидя на песке.
Хаус со своего лежака видел, как Эмбер, наклоняясь к Тринадцатой, скоро говорит что-то, жестикулируя, трогая ее волосы, плечи - потом берет свой стакан, пьет сквозь соломинку.
"Подруги, - думает Хаус. - Будут вместе пить алкоголь и разговаривать о мужчинах".
Освежающие брызги летели с моря, взметывались тысячей искр.
...Если выплакать свои слёзы морю, если рассказать ему свои обиды, подставить лицо прохладной влаге, оно заберет твое давнее горе, унесет его с ветром, и водой смоет все слезы, освежит холодным ветром...
Она встает на бревно, идет по нему, покачиваясь, балансируя руками. Спрыгивает.
- Помнишь, в "Нарнии", - говорит она Тринадцатой, - про девочку, у которой остались следы на спине от львиных лап?
Тринадцатая сидит на песке, подобрав ноги, в своем коричневом купальнике.
...Здесь, у моря, она впервые смогла рассказать Тринадцатой то, что никогда никому не рассказывала. Про битьё, про тяжёлые удары в грудь, и в живот, и по лицу. Про то, что можно долго терпеть и никому не говорить - потому что нельзя, потому что надо делать вид нормальной семьи перед людьми и родителями, надо терпеть "из приличия", потому что тебе было - господи! - девятнадцать лет...
Со спортивной площадки к ним прилетает мячик, падает у ног Тринадцатой. За ним прибегает Форман в лихо надвинутой шляпе, подбирает его, поглядывая на Тринадцатую, долго возится, как будто не может подхватить его, и наконец убегает.
Наконец она возвращается к Хаусу, ложится рядом с ним.
- А я уже думал, решила оставить меня ради бисексуалки, - ворчливо замечает он.
- Выпей викодин и успокойся, - отпарировала она, обнимая его одной рукой.
... - Ты думаешь, викодин снимет все проблемы, - сказала она ему. - А разве можно вылечить инвалидность души? Инвалидность чувств разве чем-нибудь лечится?
- Ты сейчас бьёшь меня по самому больному месту, дорогая, - Хаус лег на спину, закинул руки за голову, смотря в безмятежно голубое небо. - Ты это знаешь?
- А если не бить в самые чувствительные места, - сердито возразила она, - то что же это за битье!
Хаус приподнимается, хочет что-то сказать, но она уже не слушает. Резко встает и уходит в сторону моря.
...Закат приближается, всё вокруг окрашивается золотом - песок, волны, вода. Он встает и идет не спеша вдоль моря, трость впечатывается в мокрый песок. И она возвращается - идет к нему навстречу, идет вдоль кромки воды, они идут навстречу друг другу, по гребню волны золотятся солнечные блики, и все освещено солнцем.
Он успевает заметить ее смущённый взгляд. - Взявшись за руки, они идут в номер.
И там, на постели, в ярких закатных лучах - последний мучительный вопрос - скажи мне! - вот они, шрамы от автобусных стекол, их не так много, и они незаметны, но я знаю их, они огнем жгут мои ладони, - скажи, ты простила меня? - можешь простить? - простишь когда-нибудь?! И она, подаваясь под его руками, выгибаясь, - да да да!!! Как же мне было не простить тебя, милый! - конечно же, простила! - С самого начала. Сразу же. Всегда...