В Астрахани было развлечение. «Остановился в Коммерческой гостинице, — пишет он в дневнике, — в десять часов вечера целая масса народа провожала пароход „Суворов“, это здесь называется гуляньем. В 12-м часу отправился в здешний павильон Салон де Варьете. За вход двадцать копеек. Когда я вошел, на сцене пела из „Мадам Анго“ какая-то накрашенная певица и пела гадко. Вслед за ней потешал публику рассказами Вашенский. Присутствующие, все больше купцы, вели себя удивительно: кричат, ругаются, пьют и слушают в одно и то же время. В зале около сцены поставлены столы. Кто-то бросил вареным раком на сцену».
Эти строки написаны не для газет, не для журналов, не для книжек, не для денег, не для славы — просто так.
А Гиляровского тем временем исправно подменял друг Чехов. Не в «Московском листке» — там сотрудников хватало. В журнале «Осколки», в котором наш герой уже вел свою рубрику — «Московское обозрение». Поэт Илиодор Иванович Пальмин писал Николаю Александровичу Лейкину, редактору «Осколков»: «Гиляровский перед отъездом приходил прощаться. Благодаря тому, что высылаемым на время коронации (оных говорят 600 количеством) дозволено отправляться куда им угодно, он поехал с Бурлаком, Гламой, Далматовым и еще другими актерами на Волгу в Ярославль, Казань и затем на Кавказ. Выражал сожаление, что „Московское обозрение“ таким образом не может писать. Кому бы отдать? По моему мнению, приструните Антошу Чехонте. Он песик хороший и остроумный».
Несколько позже Пальмин сообщал: «Убедил я его, чтобы он писал Вам „Московское обозрение“, и он к воскресенью пришлет Вам его. Собственно говоря, он не то что не хотел писать, а, и вправду, это трудновато, и хорошего обозрения Москвы нельзя не дать. Он держится, да и довольно резонно, больше беллетристики. Талантливый малый».
Словом, был период, когда Чехов подменял Гиляровского, словно стажер — признанного мэтра.
В августе 1883 года наш герой отважился на настоящий репортерский подвиг — с риском для жизни. Случилось так, что поздно вечером он шел по одному из переулков, расположенных рядом с Трубной площадью, и случайно подслушал диалог:
— Какой здоровущий был, все руки оттянул!
— Фокач, бросим его тут… А то в кусты рядом.
— Это у будки-то, дуроплясина! Побегут завтра лягаши по всем хазам…
— В трубу-то вернее, и концы в воду!
— Делать, так делать в глухую. Ну, берись! Теперь на руках можно.
Поняв, что преступники намерены спрятать труп, Гиляровский закричал и засвистел в свисток. Злодеи сразу же ретировались, прибежал городовой. Владимир Алексеевич на всякий случай тоже улизнул. Но решил испытать на себе мир грачевской (а Грачевкой называли тогда эту местность) романтики.
В один прекрасный день он углубился в здешние трущобы. Цель была — прикинуться богатеньким искателем приключений и таким образом «подставиться» в каком-нибудь притоне. То есть посмотреть на весь процесс глазами жертвы.
Притон нашелся очень быстро. «В одном из глухих, темных дворов свет из окон почти не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань…
Передо мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и выбрасывают на пустыри.
Около входов стоят женщины, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену.
Когда я пересек двор и подошел к входу в подвал, расположенному в глубине двора, то услыхал приглашение на французском языке и далее по-русски:
— Зайдите к нам, у нас весело!»
«Веселье» заключалось в том, что в скверной, прокуренной и грязной комнатенке несколько человек играли в карты, два пьяных мужика спорили о чем-то явно криминальном и пьяная же тетка голосила:
Гиляровского сразу же развели на выпивку, при этом всем подали пиво в простеньких стаканах, а нашему герою — в хрустальной кружке с крышечкой. Он мгновенно понял, что в кружке — снотворное, и отказался пить. Тогда обитатели притона стали настаивать:
«— А вот вы, барин, чего не пьете? У нас так не полагается. Извольте пить! — сказал бородач — банкомет и потянулся ко мне чокаться.
Я отказался.
— Считаю это за оскорбление. Вы брезгуете нами! Это у нас не полагается. Пейте! Ну? Не доводи до греха, пей!
— Нет!
— А, нет? Оська, лей ему в глотку! — Банкомет вскочил со стула, схватил меня одной рукой за лоб, а другой за подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво насильно мне в рот.
Это был решительный момент. Я успел выхватить из кармана кастет и прямым ударом ткнул в зубы нападавшего. Он с воем грохнулся на пол».
Неизвестно, чем закончилась бы эта схватка. Владимир Алексеевич конечно же силач и тренированный мужик, но численное превосходство все-таки на стороне противника.
Кроме того, «дома даже стены помогают». Но тут в комнату вошел хозяин притона и узнал нашего смельчака. Они, оказывается, были знакомы по бегам.
Гиляровский был спасен. А в газете появился очерк под названием «В глухую». О притонах Москвы.
Владимир Алексеевич иной раз, пусть и незначительно, но подтасовывал факты. Чего не сделаешь ради сенсации. Но Пастухов на это не сердился. Напротив, ставил нашего героя в пример другим коллегам-репортерам.
Однажды, например, сотрудник газеты, некто Епифанов принес в редакцию заметку о том, что на Цветном бульваре найден был огромный мертвый какаду. Главный редактор прочитал и вынес заключение:
— Не пойдет! Ты вот найди, откуда это попугай взялся и как он на бульвар попал, тогда пойдет!
— Это невозможно, Николай Иванович! — обескураженно ответил Епифанов.
— Какой же ты после этого репортер? — возмутился Пастухов. — Может, сам нашел на помойке дохлую птицу и подкинул ее, чтобы сценку написать? Вон Гиляй с Вашковым купили на две копейки грешников у разносчика, бросили их в Патриарший пруд, народ собрали и написали сценку «Грешники в Патриаршем пруде». Там хоть смешно было… А это что? Сдох попугай, а ты сценку в сто строк. Вот найди теперь, откуда птица на бульвар попала. Эх ты, строчило-мученик!
Гиляровскому уже в то время позволялось многое. Он же не злоупотреблял своими репортерскими возможностями и дальше безобидных, но забавных шалостей не заходил.
Репортерские «эксперименты» нашего героя подчас были весьма оригинальны. Однажды он, к примеру, решил выяснить, какая почта лучше — лондонская или московская. Взял чистый лист бумаги, положил в конверт и подписал: «Лондон, Вшивая горка. В. А. Гиляровскому». Спустят полмесяца письмо из Лондона вернулось отправителю с припиской по-английски: «В Лондоне Вшивой горки нет».
Гиляровский сделал заключение: «Лондонский почтамт должен был бы написать, что „Вшивой горки в Лондоне нет и что по справке адресного стола Гиляровский проживающим в Лондоне не значится“. А Московский почтамт это сделал бы. Значит, Московский почтамт работает лучше Лондонского».
Действительно — на письме не было обратного адреса, однако же оно вернулось к нашему герою. Следовательно, почтамт и вправду сверился с данными адресного стола.
В другой раз Владимир Алексеевич отправился интервьюировать так называемых охотнорядцев — работников самого знаменитого московского рынка. О нем — чуть подробнее.
Охотный ряд возник в 1737 году, когда сюда перевели часть продуктовых лавок с нынешней Манежной площади. Тогда же появилось и название, характеризующее специализацию этого рынка. Торговали здесь так называемой убоиной.
Охотный ряд был в некоторой степени сезонным рынком. Вот как он выглядел сразу же после масленицы: «Великий пост. Мама и я ходим из лавки в лавку в рыбном ряду. Это — Охотный ряд. В огромном чану — рыбы. Серебристой россыпью заиндевелой мелочи искрятся крошечные снетки. Весело и людно кругом. Сверкает снег, как на картинке с Дедом Морозом. Пахнет сайками и блинами. На салазках — опарницы, бутыли: квасы, сбитень…»
Это — воспоминания Анастасии Цветаевой, сестры поэтессы Марины Цветаевой. Она не замечала «сора, перьев и рогож», набросанных в подсобках. Она видела тут великопостную сказку.
Великий пост — время духовных, большей частью скорбных размышлений. Того нельзя, и этого нельзя. Однако люди умудрились даже в этот период устроить себе праздник, ничуть не нарушая христианских заповедей. Как говорится, естество свое берет.
На великопостный рынок отправлялась «вся Москва». Он не помещался в Охотном ряду, и иной раз доходил до берегов речки Яузы. В лавках, конечно, ничего скоромного. Зато баранок — сахарные, горчичные, анисовые, маковые, соленые, лимонные, шафранные, изюмные… Десятки сортов. Их связками вязали и задирали на высокие шесты, чтобы не украл какой-нибудь хулиган. Зато в открытом небе на баранки нападали голуби.
Уйма всяких квасов — хлебный, солодовый, бражный, кислощейный (сильногазированный), изюмный, имбирный, грушевый. А кто замерз — пьет горячий сбитень. Прямо тут, на улице. К сбитню — постные блины. С икрою, с луком.
Больше всего праздник поста ощущался в медовом ряду. Там даже дух стоял церковный — пахло воском, но тем не менее и тут — разнообразие: мед малиновый, гречишный, вересковый, липовый… Такое же обилие было у рыбников, у грибников, у мастеров солить капусту.
Но с наступлением Великой субботы ассортимент изменялся. Павел Вистенгоф писал: «В Охотном ряду расставлены куличи, пасхи и красные яйца; туда стекаются хозяйки, дворецкие, повара и кухарки. Кто бежит и несет ногу копченой ветчины, кто тащится, едва передвигаясь под тяжестью нагруженных кульков, из которых торчит и нос испуганного петуха, и печальное рыло поросенка, производящего по улицам пронзительный визг, как бы от предчувствия, что ему не миновать беды».
Торговцы потешали посетителей разными ухищрениями. Однажды, например, на одной рыбной лавке появилось своего рода рекламное объявление: «Сам ловил, сам солил, сам продаю!» А вскоре на ближайшей лавочке вывесили такое объявление: «Сам не ловил, сам не солил, а дешевле соседа продаю». Непонятно, чего было больше в этой акции — желания привлечь покупателей или желание самому повеселиться.
Естественно, что здесь случались и курьезы, и трагедии, а чаще смех и слезы существовали вместе. Однажды, например, в газете появилось сообщение, озаглавленное так: «Прискорбный случай с врачом Г.»: «17 марта в Охотном ряду ходил какой-то прилично одетый господин, но без шапки. Сняв с себя шубу, он тут же продавал ее каждому встречному, в том числе и городовому. Последний, разговаривая с продавцом, понял, что ему приходится иметь дело с психически больным, так как неизвестный, забыв о своей шубе, стал рассказывать о крыле какого-то насекомого, которое будто бы излечивает массу болезней. Городовой надел на больного его же шубу и отвез его в приемный покой Тверской части. Здесь врач, беседуя с доставленным и освидетельствовав его, нашел его, действительно, психически больным. В лице больного признали московского домовладельца, лекаря Г., 30 лет, который, работая над диссертацией на степень доктора медицины, от усиленных занятий заболел психическим расстройством».
Но кухарки и дворецкие, конечно, в этих тонкостях не разбирались. Они с удовольствием слушали рассуждения несчастного доктора Г. о чудотворном крыле.
С легкой руки Гиляровского к Охотному ряду пристало нелицеприятное прозвище — «Чрево Москвы». Владимир Алексеевич был недоволен. Дескать, тут из подвалов тянуло тухлятиной, надоедали приказчики «в засаленных долгополых поддевках и заскорузлых фартуках», а ножи там чистили лишь раз на дню. Опять-таки обвес, обсчет и прочие традиционные явления русской торговли.
Городские власти иногда делали санитарные осмотры. Что ж, они выглядели вполне объективным подтверждением заметок Гиляровского: «14 августа полициею 2 участка Тверской части совместно с врачом и торговым смотрителем в Охотном Ряду был произведен осмотр… лавок… Во всех этих лавках полки найдены в грязном виде, крючья, на которых вешается провизия, не вылужены, стены и потолок не выбелены, полы загрязнены, „стулья“, на которых рубят говядину, и фартуки рабочих также покрыты грязью».
Иной раз дело обстояло даже так: «Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям… всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала…»
Словом, дух от ужаса захватывает.
Однако же сам Владимир Алексеевич время от времени проговаривался: дескать, по результатам сих проверок охотнорядцев очень даже ощутимо штрафовали, а против крыс использовали средство радикальное — котов и даже специальных фокстерьеров-крысоловов. Да и вряд ли, будь прав Гиляровский, главными клиентами охотнорядских лавок были бы «повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, хозяйки-купчихи и кухарки».
Значит, все было не так уж плохо.
Впрочем, про Охотный ряд писали многие — и в мемуарах, и в газетных сообщениях. Но интервьюировать тамошних продавцов придумал именно Владимир Алексеевич: «В Охотном ряду кошек не держат, потому что крысы крупнее кошек и никакого уважения, а не то что боязни кошкам не оказывают… Кошек здесь заменяют собаки: фокстерьеры или простые дворняжки. Почти в каждой лавке имеется одна или две такие „крысоловки“.
Так, у Грачева имеется полудворняжка „Мальчик“, не упускающая ни одной крысы.
„Мальчиком“ названа она в честь знаменитого рядского крысолова „Мальчика“, околевшего во время забастовки. О нем ходят в Охотном легенды. Эта собака никому не принадлежала, жила на дворе и ежедневно ходила из лавки в лавку. Где крысы, туда ее и брали ночевать. Когда утром отпирали лавку и кладовую, то находили с десяток задушенных крыс. Слава „Мальчика“ настолько упрочилась, что за ним приезжали мясники от Страстного монастыря и из Таганки и увозили его в свои лавки на гастроли. Теперь героем Охотного ряда считается довольно породистый фокстерьер Джек, принадлежащий В. Ф. Сафонову…
— Полюбуйтесь! Это у нас постоянно! — указал мне владелец лавки на перекладину под потолком над выходом на площадь.
Я поднял глаза. По перекладине тихо и покойно шла огромнейшая крыса. Вслед за ней вышла кошка, села на перекладину и начала облизываться. К ней подошел котенок и сел рядом.
— Это у нас крысиным мостом зовется! Они партиями по нему ходят, потому что собаки достать не могут.
— А много крысы товара портят? — спросил я.
— Да в год тысячи на две в каждой большой лавке птицы и мяса портят. И надо сказать, крыса у нас избалованная, крыса гурман! У птицы выест мозги и филейчики, а у мяса, у цельной туши, только вырезку. И выберет самое свежее, самое нежное мясо: уж если что крысой тронуто, так и знай, что лучший товар, плохого не отведает.
— Как же вы избавляетесь от крыс?
— Только собакой. Разные морильщики ходят к нам сотнями, да ничего не могут сделать. Главная масса крыс в кладовых на дворе и наверху, над лавками. У нас весь низ лавки, видите, обит железными листами, они не прогрызают. А в кладовых асфальтовый пол прогрызают, и никак от них избавиться нельзя. Пришлось прибегнуть к единственному способу, — рассказывает г. Сафонов, — я арендую кладовую в доме, где „Национальная“ гостиница. Там кладовая бетонная, и ни одна крыса проникнуть не может.
— Так и в Охотном можно устроить бетонные кладовые — вот и разрешение вопроса.
— Ничего не достигнете! Сверху набегут, поселятся и разведутся…
По крысиному мосту опять прошла крыса».
Большинство репортеров, разумеется, не опускались до того, чтобы интервьюировать торговцев. Но у нашего героя был другой критерий — проявить свою значимость, не взяв интервью у министра, а написав хорошую статью, в которой представлен диалог не с властями предержащими, а с простым охотнорядцем по фамилии Грачев.
Стиль Гиляровского со временем менялся, вместо легких диалогов появлялось обстоятельное и подробное повествование. Вот, к примеру, как выглядел репортаж о трагедии, связанной с раздачей милостыней в память об умершем купце Губкине: «Накануне катастрофы, 28-го ноября, внук покойного г. Кузнецов по обычаю, существующему среди купечества, роздал несколько сот рублей „на поминки“ нищим, собравшимся у дома покойного в количестве 300—350 человек в чаянии обычной подачки. Весть об этом мигом облетела все нищенские притоны, и на другой день, 29 ноября, с самого раннего утра, к дому Губкина начали стекаться оборванцы, мало-помалу положительно запрудив не только проезд Рождественского бульвара, но и весь бульвар и прилегающие к нему переулки. Тут было не менее 15 тыс. человек, частью нищих, а главным образом так называемых хитровцев, людей без определенных занятий и места жительства, в лохмотьях и отрепьях. Наконец ворота дома Г. отворились, и во дворе приказчик с несколькими артельщиками начали раздачу — по 1 руб. на человека. Лишь только разнеслась об этом весть, как колоссальная толпа разом ринулась в ворота. Несколько городовых с околоточным надзирателем пытались сдержать этот дикий напор, но сами были быстро смяты. В течение нескольких минут происходила страшная давка, особенно в воротах дома, и над толпой, в которой каждый старался опередить другого, стоял непрерывный смешанный гул как бы борющихся людей. Порой из этого хаоса звуков вылетали отчаянные, дикие крики. Явился отряд полицейских и жандармов, приехали обер-полицмейстер генерал А.А. Козлов и полицмейстер Н.И. Огарев. После страшных усилий удалось развеять толпу, и тогда представилась ужасная картина: на снегу, покрытом массой опорков и лохмотьев от одежды, лежало несколько человек; другие хоть и держались на ногах, но стонали от боли; в стороне оттирали снегом какого-то полицейского чиновника. На месте осталось шесть трупов, страшно обезображенных, толпа смяла этих несчастных и положительно их растоптала; сверх того один оказался с такими страшными увечьями, что через несколько времени умер, три или четыре человека получили тяжелые увечья, и, наконец, многие отделались легкими повреждениями; трупы пострадавших поспешили отправить в приемный покой Мясницкой части. В течение всего дня и на другой день, 30 ноября, когда тело покойного А.С. Губкина было отправлено по железной дороге на родину, у дома продолжали стекаться толпы, которые тотчас же рассеивались полицией».