– А французские джинсы?
– Нет, самые лучшие – американские. Леви Стросс. С маленькими медными пуговицами или с заклепками – на вечер.
– Как ты ухаживаешь за ними, Б?
– Стираю.
– Ты их гладишь?
– Нет, я пользуюсь кондиционером. Единственный человек, который их гладит, – Джеральдо Ривера.
От этого разговора о джинсах я начал сильно завидовать. Леви и Строссу. Если бы я только мог изобрести что-нибудь похожее на джинсы. Что-нибудь, за что меня бы помнили. Что-нибудь массовое.
Я услышал, как говорю: «Я хочу умереть в джинсах».
– Ой, А, – вдруг воодушевилась Б. – Тебе бы стать президентом! Если бы ты был президентом, кто-нибудь другой исполнял бы обязанности президента за тебя, правильно?
– Точно.
– Ты бы очень подошел на пост президента. Ты бы все записывал на видеопленку. У тебя было бы ежевечернее ток-шоу – твое собственное, президентское. Приходил бы кто-нибудь другой, работая президентом за тебя, и читал бы народу твой дневник, каждый вечер по полчаса. И эта программа – «Что президент сделал сегодня» – выходила бы в эфир перед новостями. Тогда не было бы трепа насчет того, что президент ничего не делает или просто просиживает штаны. Ему бы пришлось каждый день рассказывать нам, что он делал, занимался ли сексом с женой… Ты должен будешь рассказывать, как ты играл со своим псом Арчи – прекрасное имя для домашнего любимца президента, – какие законопроекты тебе пришлось подписать и почему ты не хотел их подписывать, кто тебя обхамил в конгрессе… Ты должен будешь сообщать, сколько международных телефонных звонков сделал за день. Тебе придется рассказывать, что ты ел в своей персональной столовой и показывать с экрана телевизора чеки, по которым ты заплатил за свою еду. В Кабинет министров ты бы набрал людей, которые не имеют отношения к политике. Роберт Скалл стал бы министром экономики, потому что он знает, как вовремя купить и втридорога продать. Вокруг тебя никогда не толклись бы политики. Ты бы сам повсюду ездил и делал видеозаписи. Ты бы показывал свои встречи с иностранцами по телевидению. А написав письмо какому-нибудь члену конгресса, ты бы делал ксерокопии и рассылал их по газетам.
Из тебя получился бы очень симпатичный президент. Ты не занимал бы слишком много места, у тебя был бы крошечный офис, как твой теперешний. Ты изменил бы законодательство, чтобы иметь право оставлять себе все, что тебе подарят за время президентства, потому что ты – Коллекционер. И ты был бы первым неженатым президентом. А в конце концов ты прославился бы, написав книгу «Как я управлял страной, даже не пытаясь это делать». Или, если такое название не слишком благозвучно, – «Как я управлял страной с вашей помощью». Это, наверное, продавалось бы лучше. Только подумай, если бы ты сейчас был президентом, больше не было бы Первой леди. Только Первый человек.
В Белом доме у тебя не было бы постоянной прислуги. Какая-нибудь Б приходила бы чуть пораньше, чтобы прибраться. А потом другие Б съезжались бы в Вашингтон посмотреть на тебя, точно так же, как они приезжают к тебе сейчас посмотреть на твою Фабрику. Там все было бы пуленепробиваемое, так же как на Фабрике. Посетителям пришлось бы пробираться мимо твоих парикмахерш. А свою самую личную парикмахершу ты брал бы с собой. Представляешь ее в дутой куртке, всегда готовую к бою? Ты понимаешь, что нет причины, по которой ты не мог бы быть президентом Соединенных Штатов? Ты знаешь всех важных персон, которые тебя поддержат, все общество, всех состоятельных людей, а только это и надо любому человеку, чтобы стать президентом. Не знаю, почему ты не выдвинешь свою кандидатуру прямо сейчас. Тогда бы люди знали, что ты – не клоун. Я хочу, чтобы ты говорил каждый раз, как увидишь себя в зеркале: «Политика. Вашингтон, округ Колумбия». Я имею в виду – перестань дурачиться с Ротшильдами. Забудь об этих долгих поездках в Монтаук на «роллс-ройсах». Подумай о небольшой прогулке на вертолете до Кэмп-Дэвида. Вот это была бы поездка. Было бы здорово. Ты представляешь себе возможности Белого дома? А, ты ведь занимался политикой с того дня, как мы с тобой познакомились. Ты все делаешь как политик. Политика – это ведь и плакат с лицом Никсона и надписью «Голосуйте за МакГоверна».
– Идея в том, что можно голосовать и так, и так.
– Значит, я могла бы голосовать за Энди Уорхола, если бы ты поместил на плакате лицо Джаспера Джонса.
– Конечно.
– Значит, начиная с этой минуты, наш лозунг «Поддержим Энди Уорхола».
– Ладно, можешь записать его.
– Мы все в стране начнем с нуля. Можем снова загнать индейцев в резервации ткать ковры и искать бирюзу. А еще мы можем отправить Роттен Риту и Ондина на золотые прииски. Представляешь себе Голубую гостиную с банками супа «Кэмпбелл» вдоль стен? Это то, на что следует смотреть главам иностранных держав, – банки кэмпбелловского супа, Элизабет Тейлор и Мэрилин Монро. Это и есть Америка. Вот что должно быть в Белом доме. И подавали бы мороженое «Долли Мэдисон». А, попробуй посмотреть на себя так, как другие на тебя смотрят.
– Как на президента?
– Ой, это было бы так мило, зимой ты надевал бы коричневую шляпу, а Арчи валялся бы в офисе на твоем пальто.
– Хм-м-м…
– Только представь, как ты проделываешь все, что делаешь обычно по утрам – например, снимаешь крылышки, но в Белом доме.
– Ох, послушай. Мы так долго разговаривали, что я до сих пор не снял свои крылышки.
– Спусти их в унитаз.
– Ладно.
– А, если тебе не удастся занять пост президента, ты можешь стать таможенником.
– Что? Почему?
– Вспомни, как тебя обыскали на таможне. Твоя сумка была набита шоколадками, печеньем, жевательной резинкой. И они засмеялись. Ты не ел ничего, кроме сладостей. Ты был самым большим сластеной из всех, кого я когда-либо знала. А теперь у тебя проблемы с желчным пузырем, и тебе приходится принимать большие белые пилюли перед едой. Я все время тебе твержу, чтобы ты его удалил.
– Мне надо покрасить волосы. Я еще не сделал этого сегодня.
– Ты так много времени проводишь дома, возишься с цветом волос, ресниц и бровей. Когда мы говорим по телефону, я всегда слышу, как где-то у тебя другая Б орет: «Я сейчас выброшу этот „Клэрол-07”!» Не думаю, что следует выбрасывать краску для волос, но, по-моему, тебе лучше выкрасить обе брови в одинаковый цвет. Если ты остаешься дома и не приходишь на Фабрику, это означает, что ты, наверное, отдал свой парик в химчистку или перекрашиваешь его. Сзади твой парик всегда так взъерошен, что хочется его пригладить. Иногда у меня возникает желание сорвать парик с твоей головы, но почему-то я никогда не могу этого сделать. Я знаю, тебе было бы больно.
– Пока, Б.
Глава 1
Любовь (отрочество)
А: Мне нравится твоя квартира.
Б: Квартира хорошая, но места хватает только для одного или для двоих, если они очень близки.
А: Ты знаешь двух очень близких людей?
В какой-то момент своей жизни, в конце 50-х, я почувствовал, что заражаюсь проблемами своих знакомых. Один мой друг безнадежно влип в роман с замужней женщиной, другой признался, что он гомосексуалист, а женщина, которую я обожал, проявляла явные симптомы шизофрении. Я никогда не думал, что у меня есть проблемы, потому что никогда не пытался их точно определить, но теперь я почувствовал, что проблемы друзей внедряются в меня, как микробы.
Я решил пройти курс лечения у психотерапевта, как и многие мои знакомые. Я чувствовал, что следует определить хотя бы часть моих собственных проблем – конечно, если окажется, что они у меня есть, – а не просто разделять проблемы друзей, страдая вместе с ними.
В детстве со мной трижды случалось нервное расстройство с промежутками в один год. Первое – в восемь лет, второе – в девять, третье – в десять. Приступы – пляска Святого Витта – всегда начинались в первый день летних каникул. Не знаю, что это означало. Потом я проводил все лето слушая радио и валяясь в постели с куклой Чарли Маккарти и невырезанными куклами из альбомов для вырезания, разбросанными по одеялу.
Отец часто уезжал в командировки на угольные шахты, так что я виделся с ним редко. Мама, стараясь изо всех сил, читала мне вслух со своим тягучим чешским акцентом, и я всегда говорил: «Спасибо, мам», когда она заканчивала очередную историю про Дика Трейси, даже если не понимал ни слова. Она давала мне шоколадный батончик «Херши» каждый раз, когда я докрашивал страницу в своей книжке-раскраске.
Вспоминая свои школьные годы, я, честно говоря, только и могу припомнить что долгий путь в школу через чешский квартал Маккиспорта, Пенсильвания, с его «babushkas» и развешенным на веревках бельем. Я был не слишком-то популярен, но несколько хороших приятелей у меня все же было. Я ни с кем близко не дружил, хотя думаю, что сам хотел этого, потому что, когда видел, как ребята рассказывают друг другу о своих проблемах, я чувствовал, что никому не нужен. Никто не делился со мной своими секретами – наверное, я не вызывал желания посекретничать со мной. Каждый день мы шли через мост, под которым валялись использованные презервативы. Я всегда спрашивал, что это такое, и все смеялись.
Как-то летом я работал в универмаге – просматривал «Вог», «Харперс Базар» и другие европейские журналы мод для замечательного человека по имени мистер Волмер. Я получал около 50 центов в час, и работа моя заключалась в поиске «идей». Не помню, чтобы я отыскал какую-нибудь идею или чтобы идея пришла ко мне. Мистер Волмер был моим кумиром – он приехал из Нью-Йорка, а это казалось таким заманчивым. Сам я, кстати, и не думал, что когда-нибудь туда отправлюсь.
Но когда мне было восемнадцать, один мой приятель буквально засунул меня в крогеровскую хозяйственную сумку и отвез в Нью-Йорк. Я все еще хотел иметь близких друзей. Я постоянно вместе с кем-то из знакомых снимал квартиру, надеясь, что мы подружимся и будем делиться проблемами, однако всегда обнаруживал, что они интересуются другим человеком лишь с целью переложить на него часть своей квартплаты. Однажды я жил вместе с семнадцатью разными людьми в полуподвальной квартире на углу 103-й стрит и Манхэттен-авеню, и ни один из этих семнадцати не поделился со мной настоящей проблемой. Эти ребята тоже были народ творческий – у нас было что-то вроде коммуны художников, так что, я уверен, у них наверняка было полно проблем, но я никогда не слышал ни об одной из них. На кухне часто разгорались ссоры из-за куска колбасы в холодильнике – вот, пожалуй, и все. Я тогда очень много работал, так что, наверное, у меня и не было бы времени слушать про их проблемы, даже если бы мне что-то и рассказали, но я все равно чувствовал себя отвергнутым и обиженным.
Я целыми днями бродил по городу в поисках заказов, а работал ночами дома. Вот такая жизнь была у меня в 50-е годы: поздравительные открытки, акварели и поэтические вечера в кофейне.
Что я чаще всего вспоминаю из тех дней, помимо долгих часов, проведенных за работой, так это тараканов. Каждая квартира, где мне тогда довелось пожить, кишела ими. Я никогда не забуду, каким унижением было принести в кабинет Кармел Сноу в «Харперс Базар» свое портфолио, открыть его и увидеть, как оттуда вылезает таракан и ползет по ножке стола. Кармел пожалела меня и дала работу.
Итак, у меня было невероятно много товарищей по квартире. Вплоть до сегодняшнего дня почти каждый раз, когда я в Нью-Йорке выхожу куда-нибудь вечером, чтобы развлечься, я натыкаюсь на кого-то из них, и они неизменно объясняют моему спутнику: «Я раньше жил с Энди». Я всегда при этом белею, то есть становлюсь бледнее, чем обычно. Когда эта сцена повторяется несколько раз, мой спутник не может понять, как мне удалось пожить со столькими людьми, поскольку меня знают исключительно как одинокого парня, каким я теперь стал. Конечно, те, кто представляет меня типичным любителем светской жизни 60-х годов, всегда приходящим на вечеринки со «свитой» минимум из шести человек, могут недоумевать, почему я называю себя «одиноким парнем», так что позвольте мне объяснить, что я имею в виду на самом деле и почему это правда. В те периоды моей жизни, когда я чувствовал себя весьма общительным и искал близкой дружбы, я не мог найти людей, которым это было нужно, поэтому именно тогда, когда я больше всего не хотел быть один, я был одинок. Но как только я решил, что лучше останусь один и пусть никто не рассказывает мне о своих проблемах, все, кого я никогда в жизни раньше не видел, начали гоняться за мной, чтобы рассказать мне то, что я как раз принял решение не слушать. Как только я стал одиноким человеком, у меня и появилось то, что можно назвать «свитой».
Как только перестаешь чего-то хотеть, ты сразу это получаешь. Я выяснил, что это абсолютная аксиома.
Поскольку я чувствовал, что заражаюсь проблемами своих друзей, я пошел к психотерапевту, в Гринвич Виллидж, и рассказал ему все о себе. Я поведал ему историю своей жизни, рассказал о том, что у меня нет никаких собственных проблем и что я вбираю в себя проблемы моих друзей, а он сказал, что позвонит мне и назначит следующий сеанс, чтобы мы могли поговорить обо всем подробнее, но так и не позвонил. Когда я об этом вспоминаю, я понимаю, что он, сказав это и не сделав, поступил непрофессионально. По дороге от психотерапевта я зашел в магазин «Мейсис» и совершенно неожиданно купил свой первый телевизор, 19-дюймовый черно-белый телевизор марки «Эр-Си-Эй». Я принес его к себе в квартиру на 75-й Ист-стрит, где жил тогда совершенно один, и сразу же забыл о психотерапевте. Телевизор у меня был включен все время, особенно когда люди рассказывали мне о своих проблемах, и я обнаружил, что телевизор развлекает меня как раз настолько, чтобы проблемы, о которых мне говорили, больше ко мне не липнут. Это было какое-то волшебство.
Моя квартира находилась над «Баром красоток Ширли», куда приходила Мабл Мерсер, чтобы побывать в трущобах и спеть «Ты так прелестна» («You’re So Adorable»), и телевидение помогло мне взглянуть на все это совершенно с иной точки зрения. В этом пятиэтажном здании без лифта у меня была сначала квартира на пятом этаже. Потом освободилась квартира на втором этаже, и я ее тоже снял, так что в моем распоряжении теперь было два этажа, но не подряд. Я все дольше и дольше оставался на том этаже, где был телевизор.
С годами, после того как я решил стать одиночкой, я становился все более и более популярным и обнаружил, что друзей у меня все прибавляется и прибавляется. С работой все было в порядке. У меня была собственная мастерская, где несколько человек работали на меня; по нашей договоренности они должны были там жить. В те дни все было легко и свободно. В мастерской день и ночь собирался народ. Друзья друзей. На проигрывателе всегда крутилась пластинка Марии Каллас, вокруг было много зеркал и блестящей фольги.
К тому времени я уже был известным художником поп-арта, так что у меня было полно работы, приходилось натягивать много холстов. Обычно я работал с десяти утра до десяти вечера, ночевал дома и возвращался утром, однако те люди, с которыми я расстался накануне вечером, были все еще здесь, по-прежнему бодрые, по-прежнему с Марией и зеркалами.
Именно тогда я начал понимать, насколько сумасшедшими могут быть люди. Например, одна девушка перебралась жить в лифт и оставалась там целую неделю, до тех пор пока ей не перестали приносить кока-колу. Я не знал, как все это понять. Но раз я оплачивал аренду мастерской, то чувствовал, что наверняка это меня касается, но не спрашивайте, что все это значило, – я никогда этого так и не понял.
Дом был расположен отлично – угол 47-й стрит и Третьей авеню. Мы всегда наблюдали за демонстрациями, направляющимися на митинги к ООН. Как-то раз по 47-й стрит проехал в церковь Св. Патрика Папа Римский. Однажды проезжал и Хрущев. Это была хорошая широкая улица. Знаменитые люди стали заходить в мастерскую – наверное, чтобы поглядеть на непрерывное веселье, – Керуак, Гинсберг, Фонда и Хоппер, Барнетт Ньюман, Джуди Гарленд, «Роллинг Стоунз». «Вельвет Андеграунд» начинала репетировать на нашем этаже, а вскоре после этого мы вместе придумали шоу со всевозможными эффектами и в 1963 году начали колесить с ним по стране. Тогда казалось, что все только начинается.