Я уже говорил, что по ночам нас загоняли в трюм и задраивали люк. Как добраться до палубы – вот была первая представившаяся нам трудность. Однако на баке брига я заметил небольшую шлюпку, лежавшую дном вверх. Мне пришло в голову, что, если мы затаимся под ней, нас не хватятся в толпе, когда вечером будут сгонять невольников в трюм. Я был избран для того, чтобы проделать этот эксперимент – с целью удостовериться в его осуществимости. Соответственно этому решению следующим вечером после ужина, улучив возможность, я торопливо спрятался под ней. Лежа ничком на палубе, я видел, что происходило вокруг меня, сам оставаясь совершенно невидимым. Утром, когда невольники вышли из трюма, я выскользнул из своего укрытия, так и оставшись никем не замеченным. Результат оказался полностью удовлетворительным.
Капитан и его помощник спали в капитанской каюте. От Роберта, который нередко имел случай, выполняя обязанности посыльного, бывать в этой части судна, мы узнали точное расположение их коек. Он же сообщил нам, что на столе у них всегда лежат два пистолета и абордажная сабля. Кок команды спал в камбузе на палубе; это была своего рода повозка на колесах, которую можно было перемещать по палубе так, как это требовалось для удобства, в то время как матросы, числом всего шесть человек, спали либо в носовом кубрике, либо в гамаках, подвешенных среди оснастки. Наконец все наши приготовления были завершены. Мы с Артуром должны были потихоньку проникнуть в каюту капитана, схватить пистолеты и саблю и как можно скорее отправить на тот свет его самого и помощника. Роберт, вооруженный дубинкой, должен был стоять у двери, ведущей с палубы в каюту, и в случае необходимости отбиваться от матросов до тех пор, пока мы не сможем поспешить ему на помощь. С матросами следовало поступить так, как сложатся обстоятельства. В случае, если нападение будет столь внезапным и успешным, что предотвратит всякое сопротивление, люк в трюм пусть остается задраенным. А в противном случае мы планировали позвать на помощь невольников, и в толпе, суматохе и сутолоке полны были решимости или вернуть себе свободу, или лишиться жизни. После этого я должен был занять освободившееся место рулевого и, правя на север, с помощью попутного ветра (как мы надеялись) доставить нас всех в землю свободы.
Помощника капитана звали Бидди. Имя капитана я ныне не могу припомнить, хотя вообще редко забываю имена, стоит мне раз их услышать. Капитан был небольшого роста, изящный человек, стройный и проворный, с гордой осанкой, и выглядел как само воплощение отваги. Если он еще жив и эти страницы когда-нибудь попадутся ему на глаза, он узнает о не внесенном в корабельный журнал факте, связанном с рейсом его брига из Ричмонда в Новый Орлеан в 1841 году.
Мы были полностью подготовлены и с нетерпением ожидали возможности привести наши замыслы в исполнение, но тут их разрушило печальное и непредвиденное событие. Роберт заболел. Вскоре было объявлено, что у него оспа. Ему становилось все хуже, и за четыре дня до нашего прибытия в Новый Орлеан он умер. Один из матросов зашил его в одеяло, привязав к ногам в качестве балласта большой камень, затем его уложили на крышку люка и, подняв его на талях над леерами, предали безжизненное тело бедного Роберта белесым водам залива.
Появление оспы всех нас повергло в панику. Капитан велел рассыпать по трюму известь и принять другие необходимые меры предосторожности. Однако смерть Роберта и присутствие страшной болезни подействовали на меня весьма угнетающе, и я взирал на безбрежные водные пространства с душой воистину безутешной.
Вечер или два спустя после похорон Роберта я сидел, прислонившись к люку подле бака, полный гнетущих мыслей, и один из матросов мягким голосом спросил меня, почему я пребываю в таком унынии. Тон и манеры этого человека внушали мне доверие, и я ответил ему: потому что я был свободным человеком и стал жертвой похищения. Он заметил, что этого любому было бы достаточно, чтобы пасть духом, и продолжал расспрашивать меня до тех пор, пока не вызнал все подробности моей истории. Он явно проникся сильным сочувствием к моей судьбе и, выражаясь грубоватым языком матроса, поклялся помочь мне всем, что в его силах, даже если у него «тимберсы треснут»[22]. Я попросил его снабдить меня пером, чернилами и бумагой, чтобы я мог написать своим друзьям. Он пообещал добыть их – но вот вопрос: как я смогу воспользоваться ими так, чтобы никто не увидел? Если бы я только сумел добраться до бака, когда его вахта будет окончена, а другие матросы будут спать, все это можно было бы исполнить. Мне сразу же пришла в голову мысль о шлюпке. Он считал, что мы недалеко от городка Белиз, что в устье Миссисипи, и письмо надо написать как можно скорее, иначе шанс будет упущен. Соответственно нашему уговору, я исхитрился на следующую ночь вновь затаиться под лодкой. Его вахта оканчивалась к полуночи. Я видел, как он прошел на корму, и через час последовал за ним. Он клевал носом над столом, наполовину задремав; на том же столе мерцал слабый огонек свечи, лежали перо и лист бумаги. Когда я вошел, он пробудился, поманил меня, чтобы я сел рядом с ним, и указал на бумагу. Я адресовал письмо Генри Нортапу из Сэнди-Хилл – сообщая, что я был похищен, затем отведен на борт брига «Орлеан», направляющегося в Новый Орлеан; что никак не могу даже представить, каков будет мой конечный пункт назначения, и что обращаюсь к нему с просьбой принять меры к моему вызволению. Письмо было запечатано, адрес надписан, и Мэннинг, который прочел текст, пообещал отправить его из новоорлеанского почтового отделения. Я поспешил назад в свое укрытие под шлюпкой, а утром, когда рабов выпустили из трюма и они разбрелись по палубе, вылез оттуда, незамеченный, и смешался с ними.
Мой добрый друг, которого звали Джоном Мэннингом, был англичанином по рождению и самым благородным, самым великодушным моряком, какой когда-либо ступал по палубе корабля. Он, житель Бостона, был высоким, хорошо сложенным человеком, около двадцати четырех лет, с лицом несколько рябым, но преисполненным добродушия.
Ничто не разнообразило монотонности нашей повседневной жизни, пока мы не достигли Нового Орлеана. Когда мы подошли к пристани, еще прежде, чем корабль успел пришвартоваться, я увидел, как Мэннинг спрыгнул на берег и поспешил в город. Но вначале он бросил многозначительный взгляд через плечо, давая мне понять цель своей срочной вылазки. Вскоре он вернулся и, проходя рядом со мной, подтолкнул меня локтем, сопроводив этот жест многозначительным подмигиванием – мол, «дело сделано».
Это письмо, как я впоследствии узнал, добралось до Сэнди-Хилл. Мистер Нортап съездил в Олбани и предъявил его губернатору Сьюарду, но поскольку в нем не содержалось никаких определенных сведений относительно моего вероятного местонахождения, в то время принимать меры к моему освобождению было невозможно. Власти сочли нужным отложить решение, полагая, что со временем удастся получить сведения о том, где я нахожусь.
Едва мы подошли к причалу, глазам нашим представилась счастливая и трогательная сцена. Как раз когда Мэннинг покинул бриг и отправился на почту, к кораблю подошли двое мужчин и стали громко выкликать Артура. Последний, узнав их, чуть с ума не сошел от радости. Его едва удержали, чтобы он не спрыгнул с борта брига. И когда вскоре состоялась их встреча, Артур ухватил встречавших его за руки и очень, очень долго не отпускал. Это были люди из Норфолка, которые прибыли в Новый Орлеан, чтобы вызволить его. Его похитители, как выяснилось, были арестованы и с тех пор сидели в норфолкской тюрьме. Они несколько минут переговорили с капитаном, а затем отбыли вместе с обрадованным Артуром.
Увы, во всей толпе, которая запрудила порт, не нашлось никого, кто знал бы меня или позаботился бы обо мне. Ни одного человека. Ни один знакомый голос не ласкал мой слух, не увидел я ни одного знакомого лица. Скоро, скоро Артуру предстояло воссоединиться со своей семьей и получить удовлетворение, видя, как грядет отмщение за причиненный ему вред; а мои родные – увижу ли я их вновь когда-нибудь? В сердце моем угнездилось чувство крайнего отчаяния, наполняя его безнадежностью и сожалением о том, что я не отправился на дно морское вместе с Робертом.
Очень скоро на борт поднялись работорговцы и получатели живого товара. Один из них, высокий, с тонкими чертами человек, светлокожий и чуть сутулый, явился с бумагой в руке. Партия Берча, включавшая меня, Элизу с детьми, Гарри, Лети и нескольких других, присоединившихся к нам в Ричмонде, была направлена к нему. Этим джентльменом был мистер Теофилус Фриман. Поднеся к глазам свою бумагу, он выкликнул: «Платт». Никто не отозвался. Это имя он повторял снова и снова, но ответа по-прежнему не было. Потом была названа Лети, затем Элиза, за нею Гарри, пока весь список не кончился, и каждый из них делал шаг вперед, когда называли его имя.
– Капитан, где Платт? – вопросил Теофилус Фриман.
Капитан не мог ему ничего сообщить, поскольку никто на борту не отзывался на это имя.
– А кто же отправил этого ниггера? – вновь спросил он капитана, указывая на меня.
– Берч, – ответил капитан.
– Твое имя Платт – ты отвечаешь моему описанию. Почему ты не сделал шаг вперед? – спросил он меня гневным тоном.
Я сообщил ему, что это не мое имя; что меня никогда так не называли, но я против него нисколько не возражаю.
– Ладно, – посулил он, – я научу тебя твоему имени, да так, что ты его никогда не забудешь. Дьяволом клянусь, – добавил он.
Мистер Теофилус Фриман, между прочим, ни в чем не уступал своему партнеру, Берчу, по части богохульства. На корабле я плыл под кличкой «Стюард», а теперь меня в первый раз назвали Платтом – именем, которое Берч прислал покупателю его товара. С судна я видел, как работали на причале грузчики, выстроившись цепочкой. Мы миновали их, пока нас гнали в невольничий загон Фримана. Этот загон был очень похож на загон Гудина в Ричмонде, если не считать того, что двор был обнесен частоколом с заостренными верхушками, а не кирпичными стенами.
Вместе с нами в этом загоне было по меньшей мере 50 человек. Когда мы сложили свои одеяла в одном из маленьких домиков во дворе, а затем прошли перекличку и получили свой паек, нам позволили погулять по двору до темноты, после чего мы завернулись в одеяла и улеглись – кто под навесом, кто на сеновале, а кто и в открытом дворе, каждый в меру своих предпочтений.
Той ночью я почти не сомкнул глаз. Разум мой кипел от мыслей. Может ли быть, что я оказался в тысячах миль от дома – что меня гнали по улицам, как тупое животное, – что я был закован в цепи и подвергнут немилосердной порке – что я в этот самый миг член стада невольников и сам стал рабом? Были ли события последних нескольких недель реальностью? Или передо мной просто проходят ужасные картины затянувшегося кошмарного сна? Никаких иллюзий у меня не было. Моя скорбная чаша была полна до краев. Тогда я воздел руки к небу и, посреди ночи, окруженный телами спящих моих товарищей, стал молить о милосердии к бедному, всеми забытому пленнику. К Отцу Всемогущему всех нас – свободных и рабов – возносил я мольбы сломленного духа, умоляя дать мне сил свыше, дабы мог я вынести бремя моих несчастий. И молился так, пока утренний свет не разбудил спящих, начиная собою еще один день неволи.
Глава VI
Предприятие Фримана – Чистота и одежда – Упражнения в демонстрационной комнате – Танец – Боб-скрипач – Прибытие покупателей – Смотр рабов – Пожилой джентльмен из Нового Орлеана – Продажа Дэвида, Кэролайн и Лети – Расставание Рэндалла и Элизы – Оспа – Больница – Выздоровление и возвращение в невольничий загон Фримана – Покупка Элизы, Гарри и Платта – Мучения Элизы при расставании с малышкой Эмми
Сей великодушный и благочестивый душою мистер Теофилус Фриман, партнер и грузополучатель Джеймса Берча, владелец невольничьего загона в Новом Орлеане, явился среди своих животных ранним утром. Мужчин и женщин постарше он будил пинками, а рабов помладше – многочисленными резкими щелчками кнута над ухом, и вскоре все уже пришли в движение и сделались бодры. Мистер Теофилус Фриман энергично носился по всему двору, не покладая рук и готовя свою собственность к распродаже, намереваясь, несомненно, заключить в тот день не одно выгодное дельце.
Прежде всего он потребовал, чтобы мы тщательно вымылись, а тем, у кого были бороды, велено было их сбрить. Затем каждого из нас снабдили новой одеждой, дешевой, но чистой. Каждый мужчина получил шляпу, куртку, рубаху, штаны и башмаки, а женщины – платья из хлопчатобумажной ткани и платки, чтобы повязать ими головы. Только после этого нас повели в большую залу в передней части здания, к которой прилегал двор, чтобы как следует вымуштровать перед прибытием покупателей. Мужчин выстроили по одну сторону залы, женщин – по другую. Самых высоких поставили во главу каждого ряда, за ними следовали те, кто был чуть пониже, и так далее по росту. Эмили стояла в конце цепочки женщин. Фриман велел нам запомнить свои места. Он довольно угрожающим тоном и пересыпая свою речь разнообразными увещеваниями призвал нас выглядеть смышлеными и оживленными. Весь день он упражнял нас в искусстве «выглядеть смышлеными» и находить свои места с абсолютной точностью. После дневной кормежки нас вновь заставили маршировать и танцевать. Боб, цветной парнишка, который уже некоторое время принадлежал Фриману, играл на скрипке. Стоя рядом с ним, я осмелел настолько, что спросил, может ли он сыграть «Виргинский рил»[23]. Он ответил, что не знает такого, и спросил, умею ли я играть. Я ответил утвердительно, и он передал мне скрипку. Я подстроился, начал мелодию и окончил ее. Фриман велел мне продолжать играть и казался весьма довольным, бросив Бобу, что я намного превосхожу его в игре на скрипке. Это замечание, похоже, весьма огорчило моего сотоварища-музыканта.
На следующий день стали приходить покупатели, желавшие осмотреть «новую партию» Фримана. Тот щебетал не умолкая, многословно распространяясь о наших многочисленных достоинствах и положительных качествах. Он заставлял нас повыше поднимать головы, бодро маршировать вперед и назад, в то время как покупатели ощупывали наши руки и тела, поворачивали нас на месте, расспрашивали, что мы умеем делать, заставляли открывать рты и показывать зубы – точь-в-точь как изучают лошадь, которую собираются обменять или купить. Порой какого-нибудь мужчину или женщину уводили в маленький домик во дворе, раздевали и изучали более подробно. Шрамы на спине раба считались свидетельством бунтарского или несдержанного нрава и вредили покупке.
Один пожилой джентльмен, который сказал, что ему нужен кучер, похоже, проникся ко мне симпатией. Из разговора его с Фриманом я узнал, что он живет в этом городе. Я всей душою желал, чтобы он купил меня, поскольку предполагал, что будет нетрудно совершить побег из Нового Орлеана на каком-нибудь судне, направляющемся на север. Фриман запросил с него за меня полторы тысячи долларов. Пожилой джентльмен настаивал, что это слишком много, поскольку времена нынче наступили трудные. Однако Фриман объявил, что я крепок и здоров, хорошей комплекции, да еще и умен. Не упустил он и возможности похвалить мои музыкальные таланты. Пожилой джентльмен спорил с ним весьма умело, утверждая, что в «этом ниггере» нет ничего достопримечательного, и наконец, к моему сожалению, ушел, сказав, что зайдет попозже. Однако в течение этого дня совершился целый ряд продаж. Дэвида и Кэролайн купил один плантатор из Натчеза. Они покинули нас, широко ухмыляясь, в самом счастливом состоянии духа, вызванном тем, что их не разлучили. Лети продали плантатору с Батон-Руж, и глаза ее пылали гневом, когда ее уводили прочь.
Тот же человек купил и Рэндалла. Мальчика заставили прыгать и бегать по полу, а также исполнять множество других трюков, демонстрируя свою живость и физическое состояние. Все время, пока шла торговля, Элиза плакала навзрыд и заламывала руки. Она умоляла этого человека не покупать ее сына, если он не купит в придачу ее саму и Эмили. Она обещала в этом случае быть самой верной рабыней из всех, живущих на этом свете. Мужчина ответил, что не может себе этого позволить, и тогда Элиза разразилась пароксизмом скорби, громко рыдая. Фриман резко развернулся к ней, зажав кнут в поднятой руке, и велел прекратить шум, или он ее выпорет. Он не потерпит таких дел – что еще за нытье; и, если она не замолчит сию же минуту, он выведет ее во двор и выдаст ей тысячу плетей. Да, уж он-то быстро выбьет из нее всю эту чушь – и будь он проклят, если это не так. Элиза скорчилась перед ним и пыталась вытереть слезы, но все было напрасно. Она хочет быть со своими детьми, сказала она, то недолгое время, которое ей осталось жить. Ни нахмуренные брови, ни все угрозы Фримана не могли заставить замолчать безутешную мать. Она продолжала самым жалостным образом умолять и упрашивать не разлучать их троих. Вновь и вновь она твердила, как любит своего мальчика. Десятки раз повторяла она свои прежние обещания – о том, какой верной и послушной она будет; как усердно она станет трудиться день и ночь, до последнего мгновения своей жизни, если только он купит их всех вместе. Но все напрасно; тот человек не мог себе «этого позволить». Сделка совершилась, и Рэндалл должен был уйти. Тогда Элиза бросилась вслед за ним; обнимала его страстно; целовала его снова и снова; просила его помнить ее – и все это время ее слезы струились по лицу мальчика, точно дождевые струи.