«Бей раньше, - кричит он. - Черт возьми, Андре, бей раньше! Ближе к мячу, ближе!»
Теперь он сам подошел ближе, кричит прямо в ухо. Недостаточно отбивать все, чем стреляет в меня дракон; отец хочет, чтобы я был быстрее и сильнее дракона. От этой мысли я впадаю в панику. Говорю себе: «Ты не можешь победить дракона! Как можно победить того, кто никогда не останавливается?»
Если подумать, дракон похож на моего отца. Только отец еще хуже. По крайней мере дракон стоит прямо передо мной. А отец всегда стоит сзади. Я не вижу его, лишь слышу, как он орет мне в ухо, днем и ночью. «Подкручивай сильнее! Бей сильнее! Бей сильнее! Не в сетку! Черт возьми, Андре, никогда не бей в сетку!»
Ничто не способно разъярить отца сильнее, чем попадание в сетку. Он раздражается, когда мяч летит вбок, кричит, когда я забрасываю его за заднюю линию. Но, если я ударил в сетку, у него просто пена на губах выступает. Ошибки - одно дело, но сетка - совершенно другое. Отец снова и снова повторяет: «Сетка - твой главный враг».
Отец натянул моего главного врага на 15 сантиметров выше, чем требуют правила, чтобы мне было сложнее перебросить мяч. Если я привыкну к такой сетке, считает отец, то без труда справлюсь с сеткой на Уимблдоне. Никого не волнует, что я совсем не хочу там играть. Мои желания вообще никого не волнуют. Иногда я смотрю репортажи с Уимблдона вместе с отцом. Мы оба болеем за Бьорна Борга[8] - потому что он лучший, он никогда не останавливается, почти как дракон. Но я не хочу быть Бьорном Боргом! Да, я восхищаюсь его талантом, энергией, стилем, его способностью раствориться в игре, - но если когда-нибудь смогу стать таким же, то лучше применю свои таланты где-нибудь еще, совсем не на Уимблдоне. В деле, которое я выберу сам.
«Бей сильнее, - кричит отец. - Бей сильнее! Теперь бей слева. Бей слева!»
У меня, кажется, сейчас отвалится рука. Я хочу спросить: «Долго еще, пап?», но не спрашиваю. Веду себя так, будто уже получил ответ. Бью изо всех сил, затем - еще сильнее. В какой-то момент поражаюсь, как сильно и уверенно умею бить по мячу. Хотя я и ненавижу теннис, радуюсь, когда удается выполнить идеальный удар. Это - единственная радость. Когда делаю что-то отлично, могу насладиться несколькими мгновениями здравомыслия и покоя.
Однако на мой идеальный удар дракон отвечает, подавая следующий мяч еще быстрее.
«Короче замах, - говорит отец. - Пожалуйста, делай короткий замах. Проходи по поверхности мяча, как щеткой, будто чистишь его».
За обеденным столом отец иногда показывает мне движения. «Опусти ракетку на мяч, - говорит он, - и чисти его, чисти!» Он осторожно двигает рукой, будто художник кистью. Кажется, это единственное, что он способен делать нежно и ласково.
«Отработай удар с лета!» - кричит он или пытается кричать. Армянин, родившийся в Иране, отец говорит на пяти языках, но ни одного из них не знает в совершенстве. Даже по-английски он изъясняется с сильным акцентом. Иногда путает «б» и «в», и его команда звучит мягко - «равотай». Это его любимая команда, он выкрикивает ее так часто, что она начинает мне сниться: «Отравотай удар с лета, отравотай удар слета!»
Я «отравотал» столько ударов слета, что больше не могу смотреть на корт. Под ровным слоем желтых мячей уже не видно ни дюйма зеленой цементной площадки. Я иду в дом, волоча ноги, как древний старик. В конце концов, даже отец признает: мячей слишком много. Это непродуктивно. Если я не смогу двигаться, мы не отработаем дневную норму - 2500 мячей. Отец включает вентилятор, предназначенный, чтобы сдувать с корта воду после дождя. Но мы живем в Лас-Вегасе, это штат Невада, и здесь почти не бывает дождей. Отец использует вентилятор для сбора мячей - он переделал его, превратив в другое чудовище. Одно из первых моих детских воспоминаний: мне пять лет, отец забирает меня из детского сада и ведет с собой в сварочный цех. Там я наблюдаю, как он создает чудовищную машину, похожую на газонокосилку, способную сдуть зараз несколько сотен мячей.
Теперь он включает вентилятор, и мячи гуртом мчатся подальше от него. Я сочувствую мячам. Если дракон и вентилятор - живые существа, быть может, и мячи тоже? Наверное, они делают то, что не могу сделать я, - бегут от моего отца? Согнав мячи в один угол, он лопатой ссыпает их в металлические контейнеры для мусора - сосуды, из которых кормят дракона.
Он оборачивается, видит, что я засмотрелся на него. «Куда это ты глядишь? - кричит он. - Продолжай равотать! Бей! Бей!»
У меня болит плечо. Я не могу отбить ни одного мяча.
Но отбиваю еще три.
Я не выдержу больше ни одной минуты.
И выдерживаю еще десять.
И вот, как будто случайно, забрасываю мяч за забор. Я ухитрился ударить его деревянной частью ракетки, так что со стороны это действительно выглядело как неудачный удар. Так я поступаю, когда нужен перерыв. Мне приходит в голову, что, должно быть, уже неплохо играю, если могу бить по мячу неудачно, когда сам этого хочу.
Отец слышит звук удара мяча о дерево и смотрит, в чем дело. Видит улетающий мяч и чертыхается. Но он слышал удар ракетки и не сомневается, что это случайность. Кроме того, я же не попал в сетку. Он выходит из нашего двора. У меня есть четыре с половиной минуты, чтобы перевести дыхание и посмотреть на кружащихся в небе ястребов.
Отец любит стрелять по ястребам. Крыша нашего дома покрыта его многочисленными жертвами так же плотно, как корт - мячами. Отец ненавидит этих птиц, говорит, что они пикируют сверху на мышей и других беззащитных пустынных жителей, а он не может видеть, как сильный преследует слабого. Это, кстати, относится и к рыбалке: поймав рыбу, отец целует ее в чешуйчатую голову и отпускает обратно в воду. При этом он не испытывает угрызений совести, преследуя меня, и вовсе не переживает, глядя, как я задыхаюсь у него на крючке. Отец не видит здесь никакого противоречия. Он не понимает, что я - самое беззащитное существо в этой забытой богом пустыне. Интересно, если бы он понял это, относился бы ко мне по-другому?
Отец заходит на корт, швыряет мяч в мусорный бак и видит, что я глазею на ястребов. Он бросает сердитый взгляд: «Черт возьми, чем ты занят? Опять задумался? Выкинь свою дурацкую задумчивость из головы!»
Если сетка - главный враг, то мысли - страшный грех. Мысли, считает мой отец, - корень всех зол, потому что они - противоположность действиям. Когда отец видит, что я задумался или замечтался на корте, реагирует на это так, будто поймал меня на краже денег из своего кошелька. Я частенько думаю о том, как бы мне отучиться думать. Возможно, размышляю я, он кричит, чтобы я перестал задумываться, потому что знает, что я по природе задумчив? А может быть, таким задумчивым сделали меня его крики? Интересно, стоит ли считать мысли о чем-нибудь, кроме тенниса, способом сопротивляться отцу?
Мне нравится думать об этом.
НАШ ДОМ - РАЗРОСШАЯСЯ ХАЛУПА, выстроенная в 1970-х. Белая штукатурка, потемневшая и облупившаяся по углам. На окнах - решетки. Крыша, под слоем мертвых птиц, покрыта дранкой, местами доски покосились или отвалились. На двери висит колокольчик из тех, что вешают на шею коровам, он звонит всякий раз, когда кто-то входит или выходит. Его звон похож на гонг, возвещающий начало боксерского поединка.
Отец покрасил бетонный забор вокруг дома в ярко-зеленый цвет. Знаете почему? Потому что зеленый - цвет теннисного корта. А еще так удобнее объяснять гостям, как найти наш дом: поверните налево, пройдите вниз полквартала, ищите ярко-зеленый забор.
Правда, в гости к нам никто не ходит.
Вокруг нашего дома, куда ни глянь, - сплошная пустыня. Для меня это слово - синоним смерти. Место, где встречаются лишь колючие кустарники, перекати-поле и свернувшиеся в клубок гремучие змеи, не имеет права на существование, - разве только для того, чтобы людям было куда сваливать ставшие ненужными вещи. Матрасы, старые шины, других людей. Сверкающая иллюзия Лас-Вегаса с его казино, отелями, блестящей центральной улицей - Стрипом - стоит в стороне от всего этого. Отец каждый день ездит на работу в эту иллюзию. Он - менеджер казино. Жить поближе к работе он не стремится. Мы переехали сюда, в никуда, в центр пустоши, потому что лишь здесь отец мог позволить себе купить дом, двор которого был достаточно велик для обустройства идеального корта.
Еще одно воспоминание из детства: мы с отцом и агентом по недвижимости колесим вокруг Вегаса. Это было бы забавно, если б не было так страшно. Мы осматривали дом за домом. Не успевал агент притормозить у очередного строения, как отец выскакивал из машины, быстро направляясь ко входу. Агент что-то говорил о школах, уровне преступности, ставках по кредиту, но отец не слушал. Глядя прямо перед собой, он быстро заходил в дом, через гостиную и кухню мчался на задний двор. Там доставал рулетку и пытался отмерить площадку размером с теннисный корт - тридцать шесть на семьдесят восемь футов. Раз за разом он кричал: «Не годится! Поехали дальше!» И мчался обратно - через кухню, гостиную, по дорожке - прочь от дома, а агент торопился за ним, стараясь не отставать.
Один из осмотренных нами домов очень понравился моей старшей сестре Тами. Она умоляла отца купить его: ведь он был построен в форме буквы Т - первой буквы ее имени. Отец чуть не купил тот дом, быть может, потому, что Т - первая буква в слове «теннис». Дом пришелся по душе мне и маме тоже. Но задний двор все-таки оказался на несколько дюймов меньше, чем надо.
«Не годится! Поехали дальше!»
В конце концов мы его нашли. Задний двор оказался столь велик, что отцу не было нужды проводить измерения. Он просто стоял, медленно поворачиваясь кругом, пристально глядя вдаль, ухмыляясь, грезя о будущем.
«Этот беру», - сказал он тихо.
Не успели мы внести в дом последнюю коробку с вещами, как отец уже приступил к строительству корта своей мечты. Я до сих пор не знаю, каким образом он смог сделать это. Он ни дня не работал строителем, ничего не знал о бетоне, асфальте, дренажах. Он не читал книг, не советовался со специалистами. Просто у него в голове уже была готовая картинка, и он воплощал ее в реальность. Можно сказать, он создал этот корт лишь благодаря своей злости и энергии. Думаю, нечто подобное он делал и со мной.
Конечно, ему нужна была помощь. Лить бетон - тяжелая работа. Так что каждый день мы с ним ехали к Sambo - кафе на Стрипе, где отец вербовал нескольких потрепанных жизнью парней, шатавшихся без дела по парковке. Больше других мне нравился Руди. Покрытый боевыми шрамами, с грудью, как хороший бочонок, он всегда смотрел на меня с ухмылкой, будто знал: я не понимаю, кто я и где нахожусь. Руди и его компания отправлялись к нам домой, где отец объяснял, что надо делать. Через три часа мы с отцом отправлялись в McDonald's и возвращались с огромными пакетами, полными гамбургеров и картошки фри. Отец разрешал мне позвонить в коровий колокольчик, приглашая рабочих на обед. Мне нравилось угощать Руди, нравилось смотреть, как он ест, будто голодный волк. Мне было приятно думать, что тяжелая работа должна достойно вознаграждаться, - если, конечно, она не заключается в отбивании теннисных мячей.
Однако скоро дни с Руди и гамбургерами канули в Лету. В конце концов отец получил свой идеальный корт, а я - свою тюрьму. Я помогал кормить подневольных рабочих, строивших мою темницу. Сам измерял площадку и рисовал белые линии, которые ограничат мою свободу. Зачем я делал это? У меня не было выбора. Собственно, у меня никогда его не было.
Никто не спрашивал меня, хочу ли я играть в теннис, не говоря уже о том, чтобы посвятить ему всю мою жизнь. Мать считала, что я рожден стать проповедником. Но, по ее словам, отец задолго до моего рождения решил, что я должен быть профессиональным теннисистом. Когда мне был год, он заметил, как я, глядя на игроков в пинг-понг, слежу за мячом одними глазами, не поворачивая головы.
«Видишь? - сказал он. - Настоящий самородок!»
Она рассказала, что, когда я еще лежал в колыбели, отец прикрепил к ней карусель из теннисных мячей и учил меня бить по ним ракеткой для пинг-понга, которую вкладывал мне в руку. Когда исполнилось три, он подарил мне укороченную теннисную ракетку и разрешил бить ей что угодно. Особенно я полюбил колотить по солонкам, целясь ими в оконные стекла. Я регулярно попадал в собаку. Отец никогда не раздра-жался. Его многое выводило из себя, но только не то, что я бью ракеткой по тяжелым предметам.
Когда мне исполнилось четыре, он начал устраивать мне встречи с великими теннисистами, приезжавшими в наш город. Первым стал Джимми Коннорс. Отец сказал, что это величайший из теннисистов, но меня больше впечатлило, что он был пострижен под горшок, как и я. После игры Коннорс сказал отцу, что меня определенно ждет успешная карьера.
«Я знаю, - сказал отец, явно задетый. - Не просто успешная. Он будет номером один в мире!»
Ему не нужно было подтверждение. Ему нужен был кто-то, кто научит меня играть.
Когда Коннорс приезжал в Вегас, отец перетягивал ему ракетки. Он классный специалист в этом деле (и вообще мастер создавать и поддерживать напряжение). Каждый раз все проходит по одной и той же схеме. Утром Коннорс отдает отцу ракетки, а восемь часов спустя мы отправляемся на встречу с ним в один из ресторанов на Стрипе. Отец отправляет меня в зал вместе с коробкой с уже перетянутыми ракетками. Я спрашиваю у метрдотеля, где сидит мистер Коннорс, тот показывает в дальний угол. Джимми сидит в центре стола, спиной к стене, в обществе нескольких человек. Бережно и молча протягиваю ему ракетки. Разговор за столом смолкает, все разглядывают меня. Коннорс небрежно берет коробку и ставит ее на стул. На мгновение я кажусь себе страшно важным, как будто принес остро заточенные шпаги одному из трех мушкетеров. Затем Коннорс ерошит мне волосы и отпускает какую-нибудь грубую шутку в наш с отцом адрес. Компания за столом разражается хохотом.
ЧЕМ ЛУЧШЕ Я ИГРАЮ В ТЕННИС, тем хуже обстоят дела в школе. Это меня беспокоит. Я люблю книги, но чтение дается с трудом. Мне нравятся учителя, но я почти не понимаю, о чем они рассказывают. Кажется, я не могу выучить и понять все то, что ясно моим сверстникам. У меня идеальная память, но я не могу сосредоточиться. Мне все нужно объяснять по два-три раза. (Быть может, именно поэтому отец кричит каждую команду дважды?) Кроме того, я знаю, что отец проклинает каждую минуту, которую я трачу на учебу, ведь учиться приходится за счет времени на корте. Так что нелюбовь к школе и плохие отметки - это своеобразный знак уважения к отцу.
Однажды, отвозя меня в школу вместе со старшими детьми, отец вдруг, улыбнувшись, сказал: «У меня к вам предложение. Давайте вместо школы я отвезу вас в Кембриджский теннисный клуб? Можете играть все утро! Устраивает?»
Мы знали, чего он ждет от нас, поэтому дружно закричали: «Ура!»
«Только не говорите маме», - попросил он.
Кембриджский теннисный клуб - длинный сарай к востоку от Стрипа. Там есть десять асфальтированных кортов, и все время стоит тяжелый, противный запах: пахнет пылью, потом, какими-то мазями и еще чем-то скисшим, с истекшим сроком годности. Для отца Кембриджский клуб как второй дом. Он стоит с хозяином, мистером Фонгом, и следит, чтобы мы играли, а не тратили время на смех и болтовню. В конце концов отец дает короткий свисток, звук которого я никогда не забуду. Он свистит, заложив пальцы в рот, и этот пронзительный свист означает конец гейма, сета, матча, по этому знаку мы прекращаем играть и быстро забираемся в машину.
Мои братья и сестры всегда заканчивают раньше, чем я. Старшие сестры Рита и Тами и старший брат Фили неплохо играют в теннис. Мы - эдакая теннисная семья фон Траппов. Но я, самый младший, превосхожу всех. «Андре - избранный», - отец говорит это моим сестрам и брату, мистеру Фонгу и мне самому. Вот почему он уделяет мне максимум внимания. Я - последняя и самая большая надежда клана Агасси. Иногда мне нравится постоянное внимание отца, но временами я предпочел бы стать невидимкой, потому что он меня путает. Отец периодически делает странные вещи. К пример, часто засовывает в ноздрю большой и указательный пальцы и, невзирая на боль, от которой слезы льются у него из глаз, выдергивает пучок черных волос. Таким способом он приводит свой нос в порядок. К тому же он бреется без мыла или крема. Просто водит одноразовой бритвой вверх и вниз по щекам и челюсти, царапая кожу и позволяя крови стекать по лицу, пока она не засохнет.