Человек, широко, по-крабьи раскинув кривые ноги, стоял на нартах, держа в одной руке длинный гибкий хорей,[57] в другой – винчестер.
Увидев Колчака, он поднял винчестер и пальнул в воздух:
– Война!
Борт его упряжки с визгом и треском оцарапал борт упряжки лейтенанта – еще бы немного, и обе они перевернулись, закувыркались на снегу клубком, но, слава богу, обошлось, обе упряжки устояли на полозьях.
– С кем война? – выкрикнул вслед лихому каюру Колчак, хотя можно было и яе кричать, не спрашивать, и без того ясно, с кем могла сцепиться огромная Россия. С Японией, только с ней.
– С япошками, – прокричал каюр в ответ и снова гулко пальнул из винчестера в воздух.
«Вот и все, вот и кончилась мирная жизнь, – спокойно и устало подумал Колчак, вновь оседая на нарты, – все северные приключения будут восприниматься на войне как обыкновенная мирная преснятина». В том, что он попадет на фронт, в действующую армию, на воюющий флот, Колчак не сомневался.
Навстречу попалась еще одна собачья упряжка с таким же воинственным погонщиком, пьяным, крикливым, размахивающим тяжелым охотничьим ружьем, будто палицей. На лице его ярко светился рисунок, нанесенный то ли свеклой, то ли порошком, которым красят ткани, – несколько смыкающихся треугольников. Колчак невольно усмехнулся: а это что еще за индеец?
В гостинице Колчак узнал, что прошедшей ночью на русскую эскадру, стоящую на внешнем рейде Порт-Артура, напали японские миноносцы и повредили либо даже потопили – точно никто же знал, хотя новости до Якутска доходили быстро, телеграф работал отменно – три русских корабля. Командовал миноносцами японский адмирал Хэйхатиро Того, один из самых смелых и опытных моряков Страны восходящего солнца.
– Ночью телеграф работает? – спросил Колчак у заспанного старичка, приставленного к двери «отеля». Главной задачей старичка было следить, чтобы через щели в «отель» не проникал морозный дух, за остальное он не отвечал и, что, например, перед именитыми гостями следует распахивать двери, совершенно не знал.
Протерев глаза маленькими морщинистыми кулачками, старичок наклонил голову с ровным, расчесанным железным гребнем и приглаженным с помощью слюней пробором.
– Так точно, ваше благородие.
Ночью Колчак отбил телеграмму президенту Академии наук великому князю Константину Константиновичу с просьбой откомандировать его в действующую армию по военно-морскому ведомству.
Великий князь заколебался: ему не хотелось терять Колчака.
Колчак пообещал: как только закончится война, он вновь вернется в Академию, в Русскую полярную экспедицию, с тем чтобы продолжить работу Толля. В том, что война будет недолгой, были уверены все: ведь моська же напала на слона. Как только слон развернется, он тут же наступит ногой на жалкую собачонку, и от нее останется лишь мокрое место. Скрепя сердце великий князь Константин Константинович[58] согласился…
Колчак получил предписание – после завершения работы над письменным отчетом о поисках пропавшего Толля явиться в Порт-Артур.
Вместе с Сонечкой Омировой и боцманом Бегичевым Колчак снялся со своего места в Якутске, в «отеле», где он уже успел обжиться, и на собаках – этот вид транспорта Колчак считал лучшим в утонувшей в снегах Сибири, даже лучше оленьего – отправился на юг, в Иркутск.
Работу над отчетом о поисках Толля он завершил 9 марта 1904 года, уже в Иркутске.
Это в средней полосе России, даже под Санкт-Петербургом март может оказаться весенним месяцем, брызжущим солнцем, с раскисшими рыжими полянами и сильным запахом распускающихся почек в лесу, в губернском же городе Иркутске март – это еще зима. С лютыми морозами. На улицах, бывает, находят замерзших от холода кошек и воробьев. Здешние кошки отличаются от страшных северных котов – это существа изнеженные…
Дворы мобилизационных пунктов города были забиты людьми. Молодые парни в треухах, с зоркими глазами, способными рассмотреть белку на расстоянии в двести метров и уложить ее одной дробиной из дедова ружья, деловито доставали из сидоров[59] литровые бутыли, заткнутые деревянными пробками, извлекали кружку – иногда одну на всех – и, веселясь, пускали бутыль по кругу.
– Мы этим кривоглазым покажем, как топить нашу посуду на рейде Порт-Артура! – грозились они. – Живо глаза на задницы натянем!
Колчаку было грустно и неловко слышать эти речи: славные сибирские ребята, способные в одиночку завалить свирепого медведя-шатуна, становились заложниками политики, им отводилась одна только роль в большой игре, разворачивающейся на Дальнем Востоке – роль пушечного мяса. В одиночку Япония не осмелилась бы не только гавкнуть на Россию, она даже косо взглянуть в ее сторону не посмела бы… За Японией стояла Англия, у которой здесь также имелись свои интересы, в частности в Корее и в Китае.
Многие из этих ребят вообще не вернутся с войны – вон темная печать смерти лежит на их лицах, люди уже помечены ею, только не видят этого, многие вернутся искалеченными, и лишь малое число из них возвратится живыми, иные даже вообще нетронутые пулями, сбереженные Богом для продолжения жизни на земле.
В Иркутск приехал Василий Иванович Колчак – отец лейтенанта, грузный, насмешливый, колкий на язык, знаток музыки и поэзии, с большой лысой головой, над которой слабым облачком взлетал невесомый темный пух. Он приехал в старой генеральской форме, тщательно отремонтированной, в теплых, на меху, сапогах, в которых ходили, наверное, еще офицеры героической Шипки,[60] с небольшим кожаным баулом в руке.
Отец ввалился в номер, который снимал Колчак, обваренный холодом, заиндевелый, смеющийся и веселый, будто дед Мороз, кинулся к сыну, притиснул его голову к себе, поцеловал в макушку.
– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – сказал он, еще раз звонко чмокнул лейтенанта в макушку и неожиданно озабоченно произнес: – Сын, а у тебя в голове появились седые волосы.
Колчак поднял голову, глянул в бровастое умное лицо Василия Ивановича, подумал, что хорошо, отец не знает о его ревматизме, о вываливающихся зубах и перепадах в дыхании, ответил спокойно:
– Чего же ты хочешь? Годы, папа, годы… К сожалению, они не уменьшаются, они – прибавляются. Процесс этот неостановим. Увы!
– Мне сообщили в канцелярии Морского министерства, что ты отправляешься в Порт-Артур?..
– Совершенно верно.
Василий Иванович не выдержал, вздохнул тихо, в себя, потом, после минутной паузы, одобряюще кивнул. Но аккуратная седенькая бородка «буланже», которую он три раза в неделю обязательно подправлял ножницами, горько задрожала, выдала его состояние. Он понимал, что расклеиваться нельзя и вообще нельзя показывать сыну, что обеспокоен, покашлял в кулак.
– Честь рода нашего, Колчаков, уверен, ты никогда, Саша, не замараешь… Извини меня за ненужную патетику. Какое будет назначением Порт-Артуре?
– Пока не знаю. Хотелось бы по интересу – на миноносец.
– Только что назначен новый командующий флотом на Тихом океане – Степан Осипович Макаров.[61]
Темное сухое лицо Колчака ожило в обрадованной улыбке:
– Великолепно! За это надо выпить шампанского! Степан Осипович – один из самых светлых адмиралов в русском флоте. Люблю таких людей!
– Таких людей не любить грешно, Саша. На них земля наша держится.
В номере Василия Ивановича оказалось старенькое разбитое пианино, полгода назад вынесенное за ненадобностью из богатых апартаментов, а поскольку выбрасывать инструмент хозяину гостиницы было жалко, он и определил его вместо мебели в номер двумя разрядами ниже. Вечером, когда сели ужинать втроем – Сонечка Омирова, Василий Иванович и Саша Колчак – и выпили по стопке водки, настоянной на скорлупе кедровых орехов, коричневой, вязкой, как деготь, крепкой и вкусной, Василий Иванович подсел к пианино. Открыл крышку.
– На нем играть все равно, что на банке с квашеной капустой или корзине с грибами. Пианино разбито вконец. – Александр налил немного водки Сонечке, поскольку та от шампанского отказалась, да и благородное «Клико» было очень дорогим – на шампанском в Иркутске золотишные воротилы просаживали целые состояния, – налил себе и отцу.
– Не скажи, – возразил Василий Иванович. – Я эту корзину с грибами, как ты изволил выразиться, уже осмотрел, кое-что подтянул, кое-что подклеил, кое-что отпустил, поэтому инструмент хоть и имеет расхлябанный вид, хоть и западают на нем педали, а выдать на-гора еще кое-что может.
– Выдать на-гора, – не выдержав, хмыкнул сын.
– Исключительно так, – подтвердил отец веселым тоном, – я ведь себя все еще на сталелитейном производстве да на руднике ощущаю. И пользуюсь рабочим языком, который там в ходу…
Он прошелся мягкими короткими пальцами по клавишам – звук у разбитого пианино действительно оказался приличным, хотя и чуть «просквоженным», словно в нем поселился ветер, поработал немного в низком регистре, – покосился на сына – взгляд у него был печальным, задумчивым, младший Колчак понимал, о чем думает сейчас отец, – из «низкого угла» перешел на «среднее поле», вновь пробежался до всей клавиатуре слева направо и обратно и запел чуть надтреснутым, невыправленным, но очень приятным голосом:
Василий Иванович сделал несколько звучных аккордов, послушал их словно бы со стороны и, печально улыбнувшись чему-то своему, далекому, ведомому только ему одному, вздохнул едва приметно и продолжил:
Умолкнув, Василий Иванович несколько раз тронул пальцами клавиши пианино и опустил руки. Пожаловался:
– Ноют. Кости ноют. Это к непогоде. К сильной непогоде.
Сонечка Омирова запоздало зааплодировала:
– Браво, Василий Иванович! Браво!
Василий Иванович привстал с небольшого круглого табурета, неуклюже поклонился.
– Извините меня, Сонечка, если что не так. – Василий Иванович снова покашлял в кулак. – Возраст. Нет той гибкости, что имелась раньше. Ни в мыслях, ни в речи, ни в голосе, нигде нет…
– Что вы, что вы, Василий Иванович, – девушка приподнялась, поклонилась ответно. – Спасибо вам. Все очень хорошо получилось.
– А мне кажется, слова у романса лучше, чем музыка, – неожиданно проговорил Колчак.
– Что ты, Саша! Разве можно критиковать классику? – укоризненно проговорила Сонечка.
– Можно. Можно и нужно.
– Не зарывайся, сын, – предупредил Василий Иванович.
– Повторяю, папа, можно и нужно. – В голосе лейтенанта появились упрямые нотки, в следующий миг тон его сделался виноватым: – Извини меня, пожалуйста.
– А чем тебе не нравится музыка?
– Серенькая какая-то, унылая, после нее хочется пойти в ванную и почистить зубы.
Василий Иванович то ли восхищенно, то ли горестно покачал головой, ухватил аккуратную свою бородку в кулак:
– М-да. И что бы ты хотел видеть вместе этой музыки?
– Тоже музыку. Но только другую. – Александр поднялся, подошел к пианино, через плечо отца тронул зубастые холодные клавиши. Пианино покорно отозвалось тихими короткими звуками.
– Садись, сын. – Василий Иванович поднялся с табурета. – Покажи нам «тоже музыку».
Лейтенант сел на табурет, помял пальцы – они стрельнули болью, ломотой, холодом, проникшим в них, подумал о том, что Север теперь будет сидеть в нем всегда, всегда будет стрелять болью, холодом. Внутри у него что-то тоскливо сжалось, замерло. Боль перехватила ему дыхание и тоже замерла, но на лице это никак не отразилось – Колчак хорошо владел собою. Он снова помял пальцы, взял несколько аккордов. Разминаясь, пробежал по всем клавишам, опять помял пальцы – они были словно чужие…
– Ну! – нетерпеливо проговорил Василий Иванович.
– Погоди чуть. Дай размяться. Я ведь столько лет не садился за инструмент. Забыл все. – Он снова пробежал пальцами по клавишам, дернул расстроенно головой, будто его контузило и последствия контузии допекают до сих пор, вздохнул, опустил руки, виновато глянул на отца, на Сонечку и вновь ударил пальцами по клавишам.
Голос у Колчака был похож на голос Василия Ивановича – в меру сиплый, собственно, как у многих людей, близких к музыке, но поющих время от времени и всякий раз испытывающих неловкость перед инструментом, перед людьми, находящимися рядом, перед самим собою.
Голос Колчака угас, он вздохнул, опустив голову, тронул несколько клавиш, беря заключительный аккорд, и повторил тихо и печально:
– Отцвели уж давно…
– Браво! – Отец захлопал в ладони. – Ты очень проникновенно спел романс.
Александр на похвалу никак не отозвался, вновь взял несколько аккордов, прошелся пальцами по клавишам; Василий Иванович наморщил лоб, вслушиваясь в мелодию, которую играл сын: было в ней что-то знакомое, но… Нет, в ней было больше незнакомого, чем знакомого. Колчак пропел первую строчку романса «Гори, моя звезда» удлинив ее на одно слово – добавив еще одно «гори», потом пропел вторую, взяв старую строчку, из прежнего текста, тряхнул головой протестующе – вторая строчка не уложилась в музыкальный размер, взятый им, третья строчка «Ты у меня одна заветная» легла точно, и Колчак одобрительно наклонил голову. Глянув на Сонечку, улыбнулся скупо, краем губ… Четвертая строчка «Других не будет никогда» также не вместилась в размер и требовала переделки.
– Интересно, интересно, – проговорил Василий Иванович одобрительным тоном. – Твой вариант романса действительно лучше. А ну, пропой еще!
Послушно кивнув, Колчак сделал несколько вступительных аккордов – на этот раз более сжато, и получилось более печально, и это дошло до Василия Ивановича, глаза у него потеплели – печаль ведь всегда трогает душу, – пропел первый куплет романса целиком.
– Не вмещается в размер, – пожаловался он.
– Вижу, сын. Вторая и четвертая строки. Их надо переделывать. Но нашего таланта на это не хватит. Надо приглашать профессионала.
– Это уже после войны.
– А мелодия получается неплохая. Не думал, что тебе может прийти в голову такое… У тебя есть задатки талантливого композитора.