Телефонный разговор забрал последние силы, надо опять заправляться. С Оксаной колесили по разным местам, пока не заехали в ресторан ВТО, где к нему подходили разные люди, что-то говорили. Что характерно – все его рассматривают, а в глаза никто не глядит. Боятся заразиться смертью.
Взяли с собой артиста Дружникова, за руль посадил Толю Бальчева, приехали на Грузинскую. Там мама пришла. Идем к соседу.
На кухне у Нисанова Высоцкий заводит с Дружниковым разговор о легендарном киноактере Алейникове (отце жены Нисанова), о других, ушедших раньше времени, пытается расспросить, как они, почему… Но собеседника, похоже, больше волнуют «мерседесы» Высоцкого и метраж его квартиры. Нашел тему для задушевного разговора. Пусть забирает и машины, и квартиру и сваливает ко всем чертям.
Утром Янклович и Федотов поехали в Склиф за каким-то там гидратом.
А он в это время хватается за телефон, звонит Бабеку Серушу, пытается разыскать Артура Макарова. Очень надо поговорить – не о наркотиках, не о больницах, не о смерти, стоящей там, на лестничной площадке, между лифтом и входной дверью… Кто бы сменил пластинку, зашел бы с другой стороны.
И зачем столько шампанского? Оно же называется «их штербе» – это уже пошлая шутка не первой свежести. Оставьте эту гадость для поминок, … вашу мать!
Уже и материться нет сил. Остался только один крик. Опять вечером придут от соседа-хирурга с жалобами, что у него, мол, завтра серьезная операция. Слушай, хирург, ты мне не отрежешь голову за скромное вознаграждение? Деньги в столе, сколько надо? А, безвозмездно? Тоже хорошо… И мою голову потом на блюде понесут… А-а-а-а-а!
Потерпите, совсем немного осталось…
Вот приехали: Сульповар, Щербаков. Препираются с Фелотовым, на повышенных тонах разговор идет: «Посмотри, он у тебя синюшный весь! Ухайдокал ты мужика…» Ну что, светила: пациент больше жив или больше мертв?
Собираются двадцать пятого везти в больницу. Но у нас на двадцать пятое что-то другое назначено… Олимпиада. В здоровом теле здоровый дух. Расходятся, дверь отворяют… Не надо, вдруг она прямо сейчас войдет…
Утром Оксана кормит его клубникой со сливками. Пушкин в соответствующий день ел морошку, но эта ягода, кажется, растет только в окрестностях Петербурга. У нас в Москве свои традиции.
И мама рядом. А они говорили, что она Оксану никогда… Хорошо, чтобы все пришли. Вадим где? И Марина сейчас пусть прилетит, а то ведь не сможет он сам в Париж двадцать девятого, если они его в больницу упекут. И Мишке по такому случаю пусть дадут визу: в связи с неизбежной кончиной лучшего друга прошу в порядке исключения оформить… Все, все соберитесь сюда! Занимайте диван, стулья, кресла… Чтобы ей места не осталось. Отгоните ее, рогатую!
Не лежится. Он ходит по комнате, хватаясь за сердце и повторяя: «Я сегодня умру». Да, говорил это и раньше. А вы спорьте со мной, спорьте, мать вашу! Не просто «Да что ты, Володя!», а с аргументами. А то сейчас как выйду на балкон да заору, что тут у вас Высоцкий умирает. Народ мне этого точно не позволит…
Пришел Сева, только что прилетевший в Москву. Он понимает. Пообещал ему, что сразу после «Гамлета» двадцать седьмого полетим в Одессу, всё будет в порядке. Будем делать «Зеленый фургон». Когда втягиваешься в долгую работу, все болячки отступают…
Какая-то суета, голоса на лестнице. Ну, скажите, кто это был? Да, сам вспомнил. На двадцать четвертое ведь назначали сеанс прямой связи с космосом, обещал спеть ребятам. Спел бы – остался бы жив… А так…
Поздним вечером уходят мама и Сева. Кого-то к нему не пускали. Может быть, Аркадия? Или примерещилось?
Очередной звонок из квартиры хирурга с жалобами на шум. Что-то надо делать. Его кладут в большой комнате на маленькую тахту, перенесенную из кабинета. Чтобы не дергался, слегка привязали простынями. Ладно, пускай завтра в больницу…
Завтра перетекает в сегодня. Душная полночь с четверга на пятницу. Наступает двадцать пятое июля 1980 года – самый короткий день в жизни Владимира Высоцкого.
Он спокоен – смирительные простыни уже не нужны, их убирают. Оксана в слезах к нему склоняется.
– Не плачь… Вот я умру, что ты будешь тогда делать?
– Я тогда тоже умру…
– Ну тогда – ладно… Тогда – хорошо…
Уходит Янклович. Теперь он остается только с Оксаной и Федотовым. Толя дал ему рюмочку и сам выпил – усталый, со смены вернулся. Потом попросили у Нисанова шампанского, тот принес. Главное теперь – до утра дотянуть. Оксана измаялась, надо дать ей отдохнуть:
– Иди поспи…
Оксана засыпает в маленькой комнате. Федотов задремал где-то здесь, на диване. Часа в три и к Высоцкому приходит сон – непродолжительный, но глубокий. Тишина. Покой. Ну и притомился же он за эти сорок два с половиной года!..
Открыл глаза. Темно. Еще не утро, спешить некуда. Можно поговорить с самим собой.
Еще ничего не потеряно. Спадет жара, будет прохладная осень. Он начнет жить мудро и размеренно. Съездит в Америку. Серьезно займется литературным трудом. Закончит роман. Приведет в порядок песни. Может быть, напишет пьесу – а то и в стихах!.. Столько еще неперепробованных возможностей!
На всех у него еще хватит времени. На Оксану и Марину. На детей. На родителей. На всех друзей – старых и новых. Скольких людей он еще встретит и поймет, сколько всего напишет для них, от их имени…
Он не умирает, он просто очень устал.
Жизнь возможна… Что-то мешает дышать, но сердце еще бьется.
Да нет же, не бьется! Жуткая тишина будит Федотова, тот вскакивает, хватается за неподвижную руку. Пульса нет. Он зовет Оксану, и та вбегает в мертвую комнату
Прощание и возвращение
Инфаркт миокарда произошел во сне. Это версия Анатолия Федотова, которому предстоит еще долго маяться муками совести, самому пройти через алкогольно-наркотический ад и умереть в 1992 году.
Асфиксия, удушье. В результате чрезмерного применения седативных средств у больного были ослаблены рефлексы. Он задохнулся, когда у него запал язык. Федотов просто «проспал» своего пациента в роковую минуту. Это версия Станислава Щербакова и Леонида Сульповара.
Истинная причина смерти гражданина Высоцкого В. С. пока остается неизвестной, поскольку его родители официально отказались от медицинского вскрытия тела. Они не хотели, чтобы факт наркомании приобрел гласность, и это можно понять (впрочем, Станислав Щербаков заявил, что Высоцкого наркоманом не считает).
Может быть, специалисты будущего еще смогут по косвенным данным и свидетельствам выстроить объективную картину болезни и дать окончательный диагноз – подобно тому, как в конце двадцатого века была установлена причина смерти Моцарта (и навсегда опровергнута легенда о его отравлении коллегой-композитором).
Пока же наличие разных версий приходится принять как данность.
Но смерть поэта – это совсем другое дело, особенно в России. Это результат взаимодействия множества сил, земных и небесных. Это неминуемое следствие болевого соединения судьбы личности с судьбой целой страны. Обыденным житейским взглядом здесь ничего не увидишь. Каждый имеет право на собственное суждение о смерти Высоцкого, но ничье суждение не может претендовать на абсолютную истинность.
Двадцать пятое июля, около четырех часов утра. Федотов звонит Янкловичу, Туманову. Янклович привозит бригаду из Института Склифосовского. Тело Высоцкого переносят в малую комнату, накрывают простыней. Приезжают Туманов с сыном, потом Абдулов.
Звонят: Туманов – Нине Максимовне, Янклович – Семену Владимировичу, Абдулов – Марине Влади в Париж.
Федотов едет в районную поликлинику, где есть карточка Высоцкого. Женщина-врач оформляет свидетельство о смерти – причина ее указана со слов Федотова.
Приезжают Нина Максимовна и Семен Владимирович. Около десяти часов появляются Любимов и Боровский. Идут разговоры о месте похорон. Абдулов звонит Иосифу Кобзону. Кобзон пытается добиться в ЦК КПСС опубликования двух некрологов – в газетах «Вечерняя Москва» и «Советская культура». Потом вместе с Абдуловым в Моссовете получает разрешение похоронить Высоцкого на Ваганьковском кладбище.
Вечером, перед началом спектакля «Десять дней, которые потрясли мир», Любимов объявляет зрителям о кончине Высоцкого. В «Вечерней Москве» опубликовано краткое сообщение – без заголовка, без фото, в черной рамке:
Министерство культуры СССР, Госкино СССР,
Министерство культуры РСФСР,
ЦК профсоюза работников культуры,
Всероссийское театральное общество,
Главное управление культуры исполкома Моссовета,
Московский театр драмы и комедии на Таганке
с глубоким прискорбием сообщают о скоропостижной кончине
артиста Владимира Семеновича Высоцкого и
выражают соболезнование родным и близким покойного.
Несмотря на отсутствие широкого официального оповещения, об этом к концу дня уже знают миллионы людей. Начинается беспрецедентное по масштабу, абсолютное по искренности прощание с самым популярным в стране человеком. Высоцкий – не кумир, не идол, он друг и собеседник разных людей, причем с каждым он говорил по отдельности. Впрочем, почему – говорил? Продолжает говорить. Вечером двадцать пятого его песни доносятся сквозь глушилки из радиоприемников, где западные русскоязычные станции вслед за траурным известием дают слово живому Высоцкому.
«С намагниченных лент» поет он в десятках тысяч домов: для многих людей лучший способ заглушить боль – это включить любимую из песен.
Реакция у соотечественников разная. Кто-то плачет, кто-то вынимает из холодильника бутылку и молча наполняет стакан, а кто-то просто вспоминает, что значат для него это имя и этот голос. Одни собираются во что бы то ни стало прийти и проститься с «Володей» (отчество известно отнюдь не всем), другие шлют из своих городов телеграммы в Театр на Таганке, третьи, не любящие похорон и поминок, после мгновенного эмоционального шока, уже переводят Высоцкого в своем сознании из современников в «вечные спутники» – поближе к Пушкину, Блоку, Пастернаку. Культура по сути своей не сентиментальна, для нее смерть поэта – всего лишь миг между его первой, короткой жизнью и тем, что называется «новая судьба, Vita Nuova» (слова Мандельштама в связи с годовщиной кончины Блока).
В последующие два дня на Малой Грузинской снимается посмертная маска, идет подготовка к похоронам, обсуждаются вопросы, связанные с архивом, квартирой, дачей. Нелегкое испытание для близких, для тех, кто был связан с Высоцким родственными, дружескими и творчески-профессиональными узами. Чувство непоправимой потери усугубляется неизбежным раскаянием: «Жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть». Каждый в эти дни подумал о том, что он лично мог бы сделать для того, чтобы хотя бы чуть-чуть продлить эту внешне беспутную, но такую внутренне целеустремленную и полнокровную жизнь.
«Мне не стало хватать его только сейчас…» Сколько людей вспомнили в этот день строку Высоцкого, повернувшуюся новой смысловой гранью.
«Народу было много», – часто говорил Высоцкий Туманову, вернувшись с очередного концерта.
Народу было много на Таганской площади двадцать восьмого июля. У входа в театр стояли еще с предыдущего вечера.
Из квартиры на Малой Грузинской гроб (самого дорогого образца, на профессиональном жаргоне – «шестерка») вынесли в четыре часа утра. Около дома играл оркестр студентов, обитателей консерваторского общежития, находящегося неподалеку. В реанимобиле из Института Склифосовского гроб повезли к театру.
Сцена затянута черным бархатом. Над ней – большой фотопортрет Высоцкого. Гроб стоит посередине, над ним занавес из спектакля «Гамлет». Высоцкий лежит в черном свитере (конечно же, не в том, в котором играл Гамлета, а в специально привезенном Мариной) и черных брюках, руки сложены на груди, длинные волосы зачесаны назад.
Время от времени музыка сменяется голосом Высоцкого – фрагментом гамлетовского монолога:
Немногим удалось проститься с Высоцким здесь, внутри, прикоснуться к его руке. Десятки тысяч стоят на июльской жаре. Пространство вокруг театра огорожено железными барьерами. Несметное множество милиции. Иностранные кинооператоры снимают происходящее, представители райкома и КГБ пытаются им помешать.
В театре начинается панихида. У открывающего ее Любимова срывается голос. Взволнованно и искренне говорит Михаил Ульянов, за ним – Золотухин, в конце – снова Любимов.
В четыре часа Золотухин и Филатов выносят крышку гроба, затем гроб помещают на катафалк. Общий выдох, прощальный стон звучит в воздухе. Все тротуары, мостовая, крыши домов и киосков заполнены людьми. Катафалк едет по букетам цветов, которыми устлана улица.
Могила вырыта у самого входа на Ваганьковское кладбище. Яркий закатный свет. Несколько прощальных слов произносит Дупак. На гроб возложена крышка, в жуткой тишине звучат удары молотков…
Поминки на Малой Грузинской, потом – в театре, после спектакля «Мастер и Маргарита», – уже в полночь. Дупак говорит о том, что ни один билет на «Гамлета» с датой двадцать седьмое июля не был сдан в кассу.
Точных статистических данных о числе людей, пришедших на Таганку двадцать восьмого июля, нет. Десятки тысяч. Тем более нет данных о том, сколько людей пережили смерть Высоцкого как личную трагедию, – тут счет идет на сотни тысяч, если не на миллионы. Ясно одно: уход Высоцкого сразу стал его возвращением.
Что за люди пришли прощаться с Высоцким, сохранив как драгоценную реликвию билеты на несостоявшийся спектакль? Давайте, вернувшись к тому печальному утру, присмотримся к двум из них, стоящим рядом, но незнакомым друг с другом. Один – приезжий интеллигент, среднего роста, тридцати с чем-то лет, в очках, со спортивной сумкой, где рядом с очередной «запрещенной» книгой всегда лежит портативный магнитофон. Другой – примерно того же возраста высоченный длинноволосый скандинав с видеокамерой в руках. Оба, так сказать, типичные представители той человеческой породы, которая столько лет незримо соучаствовала в творчестве Высоцкого и через которую теперь непосредственно осуществляется, проявляется то, что мы называем творческим бессмертием.
Читатели Высоцкого
У кандидата физико-математических наук Сергея Борисова имелся театральный билет с красным квадратиком и датой «27 июля». Отныне билет будет вечно храниться в одной из многочисленных папок с наклейкой «ВВ», точнее, в главной из них. Вместе с шестью автографами Владимира Семеновича на фотографиях и программках.
Не успел он получить еще один автограф – на сочиненной им таблице «Спортлото, или Мироздание по Высоцкому». Сергей задумал ее давно, последние полгода составлял, обсуждая с друзьями, вносил поправки и уточнения. Пятнадцатого июля начертил на листе ватмана, хотел с ней подойти к Высоцкому на концерте в Подлипках шестнадцатого числа и сделать ВэВэ скромный подарок. А потом пожадничал (никогда он себе этого не простит) и решил изготовить второй экземпляр – первый отдать Высоцкому, а на втором попросить его расписаться. Не поехал Сергей в Подлипки… Можно было еще восемнадцатого июля подстеречь ВэВэ до или после «Гамлета», у служебного входа Таганки, но билета тогда у него не было, а до следующего спектакля оставалось всего каких-то девять дней…
Таблица почти шуточная, но с долей правды – как шуточные песни Высоцкого. Может быть, она хоть чуточку развлекла бы поэта, подняла его настроение на какую-то десятую долю градуса… Об этом лучше теперь не думать. Но и после двадцать пятого июля эта игровая схемка смысла не потеряла и к большому разговору о Владимире Высоцком имеет отношение.
Итак, с чего это началось? Приступая к исполнению своих спортивных песен, Высоцкий нередко говорил, что к концу жизни их у него будет сорок девять – как в «Спортлото». Но, конечно, такой простой и прямолинейной задачи он перед собой не ставил. Эта банальная лотерейная таблица привлекла внимание поэта своей замкнутостью, завершенностью и универсальностью. Полная картина спорта как такового. К тому же каждая спортивная песня Высоцкого имеет второе дно. Конькобежец, которого заставили бежать на длинную дистанцию, – это наш советский труженик, которого замордовали заведомо невыполнимыми планами. Прыгун в длину – это человек больших внутренних возможностей, которому мешает дурацкая черта, которую по дурацким спортивным правилам нельзя заступать (кстати, он шлет привет тому самому Волку, который прорвался за флажки). Сентиментальный боксер – это гуманист в бесчеловечном мире (как и «тот, который не стрелял»). Слово за слово, песня за песню – и картина всей человеческой жизни выстраивается.