Была еще одна светлая идея – продвигать нашу карьеру через рок-конкурсы. Мы приняли участие в двух. Один был местным мероприятием в «Кантри-клубе» на севере Лондона. Мы уже в этом клубе играли, так что у нас имелась там небольшая кучка фанатов, и до финала мы добрались без особых проблем. Затем, однако, случилась заминка. Нам подвернулось мероприятие покрупнее – бит-конкурс журнала «Мелоди мейкер» (в то десятилетие слово «бит» изрядно затаскали). Ни на что особо не надеясь, мы послали устроителям конкурса нашу демозапись и приложили фотографию группы, снятую на заднем дворе дома Майка и примечательную нашей униформой: рубашки с пуговичками на воротниках и синие итальянские трикотажные галстуки. Все это было приобретено в «Сесил Джи» на Чаринг-Кросс-роуд.
Демозапись и трикотажные галстуки, похоже, сработали. Получив приглашение на конкурс, мы обнаружили, что отборочный тур проходит в тот же вечер, что и финал конкурса в «Кантри-клубе». Время финала никак нельзя было изменить, как и время отборочного тура, поскольку конкурс, организованный журналом «Мелоди мейкер», устроен был очень тщательно: промоутер получал деньги от продажи билетов фанатам, стремившимся проголосовать за своих любимцев. В конечном итоге нам удалось договориться с другой группой, чтобы на конкурсе «Мелоди мейкер» она пропустила нас первыми. Вне всякого сомнения, хуже расклада не придумаешь (и наше название написали неправильно – «Pink Flyod», хотя это и не важно). Наш более поздний порядковый номер ушел победителям, команде под названием St Louis Union, которая не могла поверить своей удаче. Эта же группа впоследствии выиграла и первый национальный приз. Мы же, отыграв по-быстрому, понеслись в «Кантри-клуб», где узнали о своей дисквалификации: по причине опоздания первое место нам не светило. Все почести и перспективы роста достались группе The Saracens.
Летом 1965 года Боб Клоуз покинул группу по настоянию как своего отца, так и институтских преподавателей. Боб еще несколько раз тайком сыграл с нами, но мы, хотя и теряли своего, как считалось, самого искусного гитариста, особо не беспокоились. Впоследствии такая замечательная дальновидность – или клиническая нехватка воображения – войдет у нас в привычку.
Зимний день на пляже Уиттеринг, где мы позднее сняли промофильм для сингла «Arnold Layne». Роджер, я и Сид, на заднем плане Рик.
Визуальная аллюзия на только что вышедший битловский фильм Help! Сам я, поскольку держал камеру, в состав этой великолепной четверки не попал, и меня замещала Джульетт (крайняя справа).
В какой-то момент я перепробовал все табачные аксессуары, включая трубку.
Мне предстоял год практики у Фрэнка Раттера, отца Линди, в его архитектурной конторе близ Гилдфорда. Спасибо Роджеру за то, что мне удалось продвинуться так далеко по курсу архитектуры: он обучал меня тайнам инженерной математики, когда я рисковал завалить пересдачу. Роджера, в свою очередь, оставили на второй год и велели приобрести какой-никакой практический опыт, хотя приглашенного экзаменатора знания Роджера вполне удовлетворили. Думаю, персонал института наконец-то пресытился вечным Роджеровым презрением и все возрастающим дефицитом интереса к посещению лекций. Либо эти люди откровенно мстили, либо им просто хотелось немножко отдохнуть от Роджера.
Фрэнк был хорошим архитектором-практиком, но в то же время интересовался новыми тенденциями и глубоко понимал культуру и историю архитектуры. В каком-то смысле он был образцом, к которому я мог бы стремиться, избери я архитектурную карьеру. Фрэнк совсем недавно закончил проект университета в Сьерра-Леоне и как раз приступил к зданию университета в Британской Гвиане – к этому проекту я и подключился, придя в контору младшим из младших. Я в этой работе участвовал по мелочи, но она все же донесла до меня печальный факт: пройдя три года архитектурной подготовки, я до сих пор не имел ни малейшего понятия, как трансформировать чертежи в реальность. Это стало серьезным ударом по моей самооценке.
Жил я у Раттеров в Тёрсли, к югу от Гилдфорда, – дом был велик и вмещал многочисленные кульманы Фрэнка, а также его многочисленных родных и гостей. Довольно обширная территория позволяла нам в обеденный перерыв благовоспитанно играть в крокет на газоне. По случайному совпадению Фрэнк позднее продал этот дом Роджеру Тейлору, барабанщику Queen.
Всю осень мы по-прежнему играли в группе, обычно под названием Tea Set, однако теперь у нас завелось альтернативное имя, придуманное Сидом. Появилось оно под давлением обстоятельств. В качестве Tea Set мы играли на базе Военно-воздушных сил Великобритании, вероятно в Нортхолте под Лондоном, и тут – вот те на! – удивительным образом обнаружили, что там должна сыграть другая группа с таким же названием. Не уверен, имела ли другая группа Tea Set право старшинства, выступали они раньше или позже, однако нам пришлось срочно переименовываться. Сид без особых мучений произвел на свет название The Pink Floyd Sound, использовав имена двух почтенных блюзменов – Пинка Андерсона и Флойда Каунсила. Может, мы и натыкались на них в своих блюзовых исканиях, но имена эти были не особенно нам знакомы; в основном идею родил Сид. И название прижилось.
Удивительно, как решение, принятое под влиянием момента, приносит надежный и удобный результат, имеющий долговременные и далекоидущие последствия. The Rolling Stones придумали себе название примерно так же. Когда Брайану Джонсу надо было описать группу для «Джаз ньюз», он случайно опустил взгляд и увидел трек «Rollin’ Stone Blues» на альбоме Мадди Уотерса. Отсюда пошли десятилетия мерчандайза, каламбуров и ассоциаций. Когда мы стали одной из штатных групп андерграунда, нам крупно повезло, что слова «Pink» и «Floyd» так абстрактно сочетались, смутно намекая на некую психоделию, которой, пожалуй, не найти в названиях вроде Howlin’ Crawlin’ King Snakes[3].
В крайне редких случаях мы уезжали выступать за пределы Лондона и даже за деньги. На одном мероприятии мы играли в большом загородном особняке под названием «Хай пайнс» в Эшере, что в Суррее, а в октябре 1965 года выступили на крупной вечеринке в Кембридже по случаю дня рождения подружки Сторма Торгерсона Либби Дженьюари и ее сестры-близняшки Роузи. Помимо нас, в тот вечер там выступали Jokers Wild (где играл некий Дэвид Гилмор) и молодой фолк-исполнитель по имени Пол Саймон. Сторм припоминает, что та вечеринка воплощала поляризованный раскол поколений. Родители Либби организовали праздник и пригласили туда уйму своих друзей, одетых в строгие костюмы и вечерние платья. Друзья Либби и ее сестры, в основном студенты, носили свободные протохипповские прикиды и предпочитали громкую музыку. Вскоре после этого отец Либби, не одобрявший молодого Торгерсона, по сути, предложил Сторму банковский чек с незаполненной графой «сумма», чтобы Сторм оставил Либби в покое, причем навсегда.
В то время это не было так очевидно, но нашим следующим крупным прорывом стало выступление в клубе «Марки́» в марте 1966 года. До него наша репутация держалась на Сиде как ведущем вокалисте и интригующих действах светозвуковой лаборатории при школе Хорнси. Нам никак не удавалось расширить свой репертуар дальше четырех-пяти оригинальных песен, большинство из которых мы записали еще в студии на Броудхёрст-Гарденз при подготовке демо.
Участники сборного концерта в Эссекском университете в марте 1966 года – одного из наших выступлений, организованных через кембриджского друга Сида, Ника Седжуика, который там учился.
Единственное выступление, которое могло привлечь к нам внимание, проходило в Эссекском университете. На этом пестром балу мы должны были разделить сцену с The Swinging Blue Jeans, которые действительно там появились, и с Марианной Фейтфулл, чье выступление было только заявлено – если она сумеет вовремя вернуться из Голландии. Все это не слишком обнадеживало. Мы тогда еще назывались Tea Set, но уже, видимо, создавали впечатление, что переходим к психоделии, поскольку, несмотря на присутствие в нашем репертуаре песни «Long Tall Texan» под аккомпанемент акустических гитар, кто-то заготовил для нас «нефтяные» слайды и кинопроектор. Очевидно, благодаря кому-то из участников этого бала или последующей молве нас и пригласили в клуб «Марки».
Приглашение в «Марки» мы расценивали как великую возможность для прорыва в клубную сеть, хотя оказалось, что выступление пройдет в рамках мероприятия под названием «Trip», частного и совершенно отдельного, под которое сняли целый клуб. Дело было в воскресенье днем, ни один постоянный клиент «Марки» туда и не собирался.
Мероприятие вышло очень странное. Обычно мы играли на ритм-энд-блюзовых вечеринках, где входная плата равнялась цене кега эля. А здесь мы внезапно оказались исполнителями для хеппенинга, где с восторгом встречали те самые длинные соло, которые мы, вообще-то, использовали для набивки песен в клубе «Каунтдаун». Организаторы пригласили нас и дальше участвовать в подобных воскресных акциях в «Марки», которые впоследствии получили название «Спонтанный андерграунд». Повезло – иначе мы бы никогда не встретились с Питером Дженнером.
Питер недавно окончил Кембридж, хотя за время учебы в университете не сталкивался ни с кем из кучковавшейся вокруг Pink Floyd толпы (университетских с городскими всегда разделяла пропасть). Питер преподавал на факультете социального администрирования Лондонской школы экономики, обучал соцработников экономике и социологии, а также участвовал в работе студии грамзаписи под названием DNA. По его словам, он был «музыкальным психом», особенно сдвинутым на джазе и блюзе. DNA он основал вместе с Джоном Хопкинсом, Феликсом Мендельсоном и Роном Аткинсом для реализации их весьма широкого круга музыкальных интересов: «Мы хотели, чтобы DNA была авангардной, имея в виду любой авангард: джаз, фолк, классику, поп-музыку».
В один прекрасный воскресный день в конце академического года Питер проверял кипу студенческих работ и в какой-то момент дошел до состояния, когда уже отчаянно требовалось выйти на улицу и глотнуть свежего воздуха. От здания ЛШЭ в Холборне он решил направиться к клубу «Марки» на Уордор-стрит, где, как он знал, проходила какая-то частная вечеринка. Узнал он об этом от одного знакомого по имени Бернард Столлмен, чей брат Стивен заправлял ESP, эстетским американским лейблом, выпускавшим, скажем, The Fugs и вдохновившим Питера и его партнеров на создание DNA.
Как припоминает Питер, «DNA уже имела опыт работы с группой свободной импровизации АММ, за один день записав альбом на Денмарк-стрит. Сделка была гнилая: нам доставались два процента, из которых следовало оплатить студийное время и, вероятно, работу исполнителей. А я же экономист – я посчитал, что два процента от альбома стоимостью тридцать фунтов стерлингов составят всего семь пенсов и потребуется чертова уйма семи пенсов, чтобы составить сумму в тысячу фунтов стерлингов, которую я считал приличным состоянием. Я решил, что, если DNA хочет остаться на плаву, нам нужна поп-группа. И тогда я увидел The Pink Floyd Sound в клубе „Марки“ в то воскресенье. Подумал, правда, что слово „Sound“ в названии явно лишнее… Я очень ясно помню это выступление. Группа в основном играла ритм-энд-блюз, всякие „Louie Louie“ и „Dust My Broom“, что играли в то время все. Я не мог разобрать текст, но текстов тогда никто и не слушал. Заинтриговало меня то, что вместо воющих гитарных соло посреди песни они издавали какой-то странный шум. Довольно долго я не мог разобрать, что же это такое. А потом оказалось, что это Сид и Рик. Сид проделывал всякие чудные вещи с фидбэком на своем Binson Echorec. Рик выдавал странные, длинные, скользящие пассажи. А Ник стучал деревянными молотками. Вот что меня захватило. Это был авангард! Покупаю!»
В клубе «Марки», под названием The Pink Floyd Sound, за барабанной установкой Premier и в брюках с Карнаби-стрит.
Питер пожелал с нами познакомиться, и Бернард Столлмен выдал ему адрес. Питер пришел к нам на Стэнхоуп-Гарденз: «Дверь открыл Роджер. Все остальные разъехались на каникулы, потому что закончился учебный год. Тогда мы с Роджером договорились встретиться в сентябре. Фирма грамзаписи была для меня всего лишь хобби, и я мог подождать без проблем. Роджер не послал меня к черту. Просто сказал: „До сентября…“»
Когда Питер впервые зашел на Стэнхоуп-Гарденз, я был в отъезде – в своем первом низкобюджетном путешествии по Штатам. Считалось, что поездка в Америку – продолжение моего архитектурного образования, скорее шанс посмотреть великие здания США, а не музыкальное паломничество к истокам. Линди была в Нью-Йорке (она училась в Танцевальной труппе Марты Грэм), что было еще одной веской причиной туда отправиться, поскольку у Линди скоро начинались летние каникулы (Джульетт, подружка Рика, тоже тогда случайно там оказалась).
Я вылетел на «ПанАм 707» и пару недель провел в Нью-Йорке. Разумеется, не обошлось без некоего осмотра культурных и архитектурных достопримечательностей – Музея Гуггенхайма, Музея современного искусства, небоскреба Левер-хаус. Однако нашлось время и для кое-какой живой музыки. Я послушал The Fugs, побывал на выступлениях некоторых джазовых исполнителей вроде Моуза Эллисона и Телониуса Монка в «Виллидж вэнгард» и других джазовых клубах Гринвич-Виллидж. Немало времени я провел в магазинах грампластинок. Многих записей в Британии было не найти, а жесткие конверты американских альбомов, которые смотрелись куда достойнее в сравнении с их хрупкими британскими эквивалентами, были драгоценными трофеями.
Рядом с «кадиллаком» на долгом перегоне из Лексингтона, штат Кентукки, до Мексики и обратно летом 1966 года.
Затем мы с Линди за 99 долларов купили билет на автобус «грейхаунд» – билет предоставлял нам право на безлимитные поездки в течение трех месяцев – и направились на запад, в гигантское путешествие в три тысячи миль, от побережья до побережья, безостановочное, если не считать дозаправок и перерывов на перекус. В автобусе мы познакомились с недавно поженившейся американской парой. Молодой супруг вскоре отправлялся во Вьетнам, однако в 1966 году это очень мало что для нас значило. Осознал я лишь позднее и до сих пор временами размышляю, уцелел ли он.
Сан-Франциско тогда еще не стал всемирной столицей Лета Любви. Хейт-Эшбери был попросту перекрестком. Город представлял интерес только в плане осмотра достопримечательностей (поездка в Алькатрас!) и поглощения морепродуктов. В Сан-Франциско мы сели на «грейхаунд», идущий на восток, в Лексингтон, штат Кентукки, и встретились там с моим знакомцем по политеху Доном Макгарри и его подружкой Дейрдре. Дон купил себе «кадиллак» выпуска конца пятидесятых и с ненадежными тормозами, отчего преодолевать горные перевалы было весьма захватывающе. Мы почти немедленно выехали в Мехико (временами отклоняясь от маршрута для осмотра архитектурных достопримечательностей), где пошлялись довольно бестолково и уехали в Акапулько, где изумлялись дешевизне межсезонья: комнаты стоили всего доллар за ночь. Дальше эпическое путешествие привело нас назад в Лексингтон, откуда я вернулся в Нью-Йорк и полетел обратно через Атлантику.