Г. Сен-Мор знаком был с Карамзиным. Я попросил г-на Сен-Мора представить меня великому писателю, что и было тотчас исполнено.
– Я согласен с вами насчет трагедии, – сказал он мне после первого приветствия. – Классики требуют слишком точного соблюдения трех единств; романтики отвергают все условия искусства. Вы справедливо говорите, что надлежало бы выбрать средину между двумя крайностями. Три единства слишком стесняют круг действия; соединение отдаленных эпох в драме развлекает внимание и ослабляет занимательность целого. Пусть появится другой Расин во Франции – и он сделает переворот в мнениях, ибо людей должно убеждать не теориями изящного, а примерами.
При сих словах Карамзин приятно улыбнулся и примолвил:
– Я говорю не насчет вашей теории: говорить правду все-таки надобно. Следствия приходят после.
Карамзин сделал мне несколько вопросов насчет моего пребывания за границею, но как ни время, ни место не позволяли распространяться в разговорах – то я должен был с горестью отстать от Карамзина и уступить свое место другим. Я просил у него позволения посетить его. Он пожал мне руку и сказал:
– В девять часов вечера я пью чай в кругу моего семейства. Это время моего отдыха. Милости просим: я всегда буду рад вам. Прошу запросто – без предварительных визитов22.
Я не преминул воспользоваться этим позволением и чрез несколько дней отправился к Карамзину. Он жил тогда на Фонтанке, близ Аничкова моста, в доме г-жи Муравьевой, в верхнем этаже. Меня впустили в залу без доклада. В первой комнате, за круглым чайным столиком, на котором стоял самовар, помещалось целое семейство Карамзина; сам он сидел в некотором отдалении, в полукруге посетителей.
Карамзин встретил меня в половине комнаты, дружески пожал руку, произнес громко мою фамилию, представляя другим собеседникам, и просил садиться. В его приемах, обращении и во всех движениях соединялось глубокое познание светских приличий с каким-то необыкновенным добродушием и простотою патриархальных времен. Каждое его слово, каждое движение шло прямо от сердца, находясь в обществе незнакомых людей, в первый раз в доме, я не чувствовал ни малейшего смущения и принуждения. Общество составлено было из людей разного звания и происхождения, русских первоклассных чиновников, литераторов и иностранцев; но все сии разнородные части спаивались в одно целое умом и душою хозяина. В обращении его не видно было, чтобы он отдавал кому-либо преимущество насчет другого. Добродушная его вежливость разливалась равно на всех. Он говорил со всяким одним тоном и слушал каждого с одинаким вниманием. Люди сближались между собою Карамзиным. Все преимущества нисходили или возвышались на одинакую степень в его присутствии. Он был душою и располагал движениями членов своего общества.
При воспоминании о беседе Карамзина почитаю неизлишним сказать несколько слов о обществах вообще. Не только у нас, но и во Франции, сем древнем отечестве общежития, жалуются, что искусство беседовать (l’art de la conversation) упало, и даже тайна оного исчезла. К кому ныне ездят на беседу? Кто составляет общества? Знатные и богатые зовут гостей на обед, на вечер, где пресыщаются, играют в карты, танцуют – но не беседуют. Зовут людей знатных, случайных, их детей и родственников. В сих обществах не требуется ни от хозяина, ни от гостей ума и познаний для поддержания беседы. Напротив того – молчание почитается достоинством. Большие обеды похожи на всенародные жертвоприношения, балы на театральные представления: они сухи – и безжизненны. Во Франции и в Англии еще ум и дарования составляют почетное качество человека и отворяют ему вход во все общества. Но политические прения поглощают приятность бесед, и ум работает, а не забавляется в обществах. У нас, в России, литераторы и ученые приглашаются в общества и занимают места по чинам, по связям, а не по дарованиям. У нас знатные приглашают литератора тогда только, когда надобно посоветоваться с ним в каком-нибудь письменном деле, точно так, как призывают медика во время недуга. Захочет ли литератор и ученый с умом, с дарованием, с чувством собственного достоинства добиваться чести занимать уголок за пышным столом, играть в вист в позлащенных комнатах и быть безмолвным свидетелем светских забав? Без сомнения, нет. С другой стороны, людям знатным, должностным, богатым некогда заниматься беседами с литераторами о предметах, с которыми первые или расстались, или вообще малознакомы. Знатные и должностные люди, оказывая покровительство литераторам, обходятся с ними, как с подчиненными.
Все сии и другие причины, о которых я умалчиваю, воздвигнули род Китайской стены между так называемым большим светом и литераторами. Литераторы ничего от этого не теряют, напротив того, выигрывают драгоценное время; но знатные люди, издерживающие значительные суммы на балы и праздники и жертвою половины жизни добивающиеся степеней для приобретения известности, не постигают своих выгод, пренебрегая умом и дарованиями. Много громких имен забудется навсегда в другом поколении, вместе с адрес-календарями на лето от Рождества Христова такое-то; но имена Шувалова, Строганова, Румянцева перейдут к потомству с уважением, единственно оттого, что они любили собирать в своем доме и покровительствовали ученых, литераторов и артистов. Без Горация мы не знали бы о существовании Мецената.
В то время, когда я познакомился с Карамзиным, весьма в немногих домах в Петербурге принимали литераторов и вообще всех гостей по их внутреннему достоинству. Я говорю теперь о Карамзине23. Сей великий писатель был любезнейшим человеком в обществе. Он знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать. Хороший рассказчик нравится нам иногда, когда мы расположены слушать; но человек, умеющий поддерживать разговор и сообщать ему занимательность, нравится всегда, ибо он умеет быть и слушателем и рассказчиком.
Карамзин охотно говорил по-русски, и говорил прекрасно. Иностранные языки он употреблял только с иностранцами. В его речах не было изысканных выражений и ссылок на авторов, столь утомительных в разговоре; но речения его сами по себе имели полноту и круглость; он никогда не изъяснялся отрывисто. Соблюдая вообще хладнокровие в разговорах, он воспламенялся только, когда речь заходила о России, об истории и об его старинных друзьях. Тогда физиономия его одушевлялась особенною выразительностию и взоры искрели. Он никогда из вежливости не соглашался с чужим мнением, вопреки собственному убеждению, но не спорил, а умел своему противоречию сообщать такую нежность и снисходительность, что всегда побеждал своего противника, который, если не переменял мнения, то по крайней мере должен был замолчать. Карамзин никогда не хотел торжествовать в разговоре и если примечал, что противник его уклонялся от противоречий, то нежно, ласково и постепенно, не перескакивая быстро к другому предмету, переменял разговор, выводя всегда своих собеседников на самые блестящие места разговорного поприща.
В этот вечер разговор начался о сравнительном состоянии простого народа в России и во Франции. Я сказал: Францию вообще можно сравнить с галантерейною вещью, лучшей филаграмовой работы, с финифтью, а Россию можно уподобить слитку золота. На вид Франция имеет преимущество, на вес – Россия.
Карамзин улыбнулся.
– Правда, – сказал он, – что Россия тяжела на политических весах Европы и что массивное ее состояние надолго предохранит ее от ломки и измятия. Но, извините, – промолвил он, – в сравнении своем вы позабыли сказать, какой формы слиток?
– Каждая форма приятна для глаз, – отвечал я, – если в ней соблюдена гармония.
– Если так, согласен, – сказал Карамзин.
Один из собеседников распространился в похвалах веселости и уму французского народа.
Карамзин сказал:
– Вы правы, но в русском народе веселость и ум – также врожденные качества. Немудрено веселиться под светлым небом Франции, под тенью каштанов, среди виноградников, поблизости больших городов; но у нас, среди трескучих морозов, в дымных избах или в тяжком труде краткого лета, крестьянин всегда весел, всегда поет или шутит. У нас без школ поселяне выучиваются самоучкою грамоте, и разряд наших сельских поэтов и романистов едва ли не многочисленнее класса привилегированных литераторов. Много ли можно насчитать тех счастливцев, которых сочинения сохранятся столь долго, как русские песни и сказки? Общее правило: счастье состоит в том, чтобы довольствоваться малым, а нет человека в мире, который имел бы менее нужд, как русский крестьянин, и который бы так охотно и так весело трудился.
Разговор обратился на русские песни и сказки, и Карамзин, объясняя красоты некоторых из песен и занимательность сказок, примолвил:
– Я давно уже имел намерение собрать и издать лучшие русские песни, если возможно расположив хронологическим порядком, и присоединить к ним исторические и эстетические замечания. Другие занятия отвлекли меня от сего предприятия, но я не отказался от него. Я не доволен всеми нашими собраниями, в которых нет ни выбора, ни порядка!24
Само по себе разумеется, что все мы искренно пожелали, чтобы Карамзин исполнил свое предприятие.
Если б какой-нибудь отличный литератор исполнил сию мысль великого писателя, он бы оказал большую услугу отечественной словесности. Можно было бы сделать также собрание русских простонародных сказов, уже напечатанных и остающихся в изустном предании, очистив оныя от некоторых грубых местностей, но соблюдая в точности слог и рассказ. Это были бы памятники народные. Но, повторяю, для сего предприятия надобно не литературных спекуляторов, а отличных литераторов, совершенно знающих Россию.
Первое мое посещение продолжалось два часа. Я не мог решиться оставить беседу. Мне так было хорошо и весело. Ум и сердце беспрестанно имели новые, легкие, приятные занятия. Я хотел, по модному обычаю, выйти из комнаты, не простясь с хозяином, но Карамзин не допустил меня до этого. Он встал с своего места, подошел ко мне, пожал руку (по-английски) и пригласил посещать его. Я видел почти всех знаменитых ученых и литераторов на твердой земле Европы, во время моего странствия, но признаюсь, что весьма немногие из них произвели во мне такое впечатление при первой встрече, как Карамзин, и это оттого, что весьма немногие люди имеют такое добродушие в обращении, такую простоту в приемах, какие имел Карамзин, что он при обширных сведениях знал искусство беседовать, и наконец, что в каждом его слове видна была душа добрая, благородная. Вот магнит сердец!
Несколько дней спустя после первого моего посещения я встретил Карамзина в одной из отдаленных улиц, пешком, поутру, в 8 часов. Погода была самая несносная: мокрый снег падал комками и ударял в лицо. Оттепель испортила зимний путь. Один только процесс или другая какая беда могли выгнать человека из дому в эту пору. Я думал, что Карамзин меня не узнает, ибо он два раза только видел меня, и то вечером. Но он узнал меня. Я изъявил ему мое удивление, что встречаю его в такое время.
– Я имею обыкновение, – сказал Карамзин, – прогуливаться пешком поутру до девяти часов. В эту пору я возвращаюсь домой, к завтраку. Если я здоров, то дурная погода не мешает мне; напротив того, после такой прогулки лучше чувствуешь приятность теплого кабинета.
– Но должно сознаться, – возразил я, – что вы выбираете не лучшие улицы в городе для своей прогулки.
– Необыкновенный случай завел меня сюда, – отвечал Карамзин, – чтобы не показаться вам слишком скрытным, я должен сказать, что отыскиваю одного бедного человека, который часто останавливает меня на улице, называет себя чиновником и просит подаянья именем голодных детей. Я взял его адрес и хочу посмотреть, что могу для него сделать.
Я взялся сопутствовать Карамзину. Мы отыскали квартиру бедного человека, но не застали его дома. Семейство его в самом деле было в жалком положении. Карамзин дал денег старухе и расспросил ее о некоторых обстоятельствах жизни отца семейства. Выходя из ворот, мы встретили его, но в таком виде, который тотчас объяснил нам загадку его бедности. Карамзин не хотел обременять его упреками: он покачал только головою и прошел мимо.
– Досадно, – сказал Карамзин, улыбаясь, – что мои деньги не попадали туда, куда я назначал их. Но я сам виноват; мне надлежало бы прежде осведомиться об его положении. Теперь буду умнее и не дам денег ему в руки, а в дом.
Благородный человек! Вот как он услаждал свои прогулки перед утреннею работою. Мудрено ли после этого, что каждая его строка дышит любовью к человечеству, ко всему доброму, полезному. Бюффон справедливо сказал, и Карамзин повторил: что человек изображается в слоге своем25. Правильность, нежность, простота, занимательность слога Карамзина были отпечатками его характера. Различие в мнениях никогда не могло ослабить уважения к нему в человеке благомыслящем. Отдаленное потомство скажет: Карамзин был великий писатель и – благородный, добрый человек. Одно стоит другого. Но какое счастье, если это соединено в одном лице!
К ПОРТРЕТУ НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА ГРЕЧА
До выпуска в свет собрания своих сочинений Н. Н. Греч принес их ко мне и сказал: «Ты был свидетелем рождения всех этих чад моих, а некоторых из них знал и до рождения. Ты охотно слушал планы моих сочинений и даже торопил меня исполнением. За то вот тебе первый экземпляр!» – «Спасибо, друг!..» Но, по авторской привычке рассмотрев механизм издания, я воскликнул: «Veto! не позволяю выпустить в свет!» – «Это что значит?» – «А вот что: когда издатель твоих сочинений приложил к ним твой портрет, то должно приложить и биографию»26. – «Помилуй, статочное ли это дело! – сказал Греч. – Могу ли я сам писать свою биографию!» – «Не ты должен писать, а напишу я, друг твой и товарищ, в течение восемнадцатилетней литературной жизни». – «Но что скажут люди о биографии, написанной другом?» – «Неужели ж ты хочешь, чтобы биографии наши писали враги? Довольно лжей и клевет рассеяно об нас по свету: пусть же хоть раз появится правда. Почти во всех иностранных энциклопедических и биографических лексиконах напечатаны наши биографии неполные или искаженные27, а московские наши приятели не устыдились даже напечатать на нас за границею самый гнусный пасквиль, поручив редакцию полуграмотному израильтянину28. Это самое возлагает на меня обязанность высказать истину, тем более что, составляя историю русской литературы29, я собрал все нужные к твоей биографии материалы. Позволь, братец, сделать это! Противники наши могут уличить меня, если я скажу неправду. Помни, что тебе пятьдесят лет от роду, что ты более тридцати лет трудишься в литературе, что ты имеешь детей, для которых доброе твое имя составляет все наследство, что ты имеешь искренних друзей, которые…» Греч махнул рукою и сказал: «Делай, что хочешь! Ты зачинщик, ты и ответчик! Подожду несколько дней с выпуском книг, но знать не хочу, что ты напишешь. Пиши, печатай – все позволяю – тебе в угоду!» Вот как было дело и как родилось это краткое, но верное биографическое известие об авторе предлагаемых ныне публике сочинений.
Николай Иванович Греч происходит от древней благородной чешской, т. е. богемской фамилии. Все древние славянские названия имели какое-нибудь значение. До XII века в балтийской славянщине был город Греч, итак это прозвание урочищное, но этимологический смысл его потерян. Стефан Баторий, король польский, неизвестно по какому случаю принял фамилию Греч в польское рыцарское сословие (т. е. шляхетство), что доказывается печатными актами. В XVII веке эта фамилия, обратившись в протестантскую веру, принуждена была оставить отечество, Богемию, и переселилась в Пруссию. Прадед Николая Ивановича был камеральным советником в Кенигсберге, а дед, Иван Михайлович Греч, учился в Лейпциге и Марбурге, познакомился там с русскими студентами и, как бы по влечению славянского сердца, стал учиться русскому языку. В 1730 году он был определен профессором при Митавской гимназии, а в 1736 поступил профессором нравственных и политических наук в высшие классы Сухопутного кадетского корпуса (ныне 1‐й кадетский), называвшиеся тогда Военною академиею30, и потом был там же инспектором классов. Под просвещенным его руководством образовались многие русские герои, украшающие своими именами наши военные летописи. В то же время преподавал он политическую историю великой княгине Екатерине Алексеевне, которая весьма его жаловала и, по смерти его, будучи уже императрицею, благодетельствовала его семейству. Он сочинил и издал политическую географию, напечатанную на русском языке, в 1758 году31. Отец Николая Ивановича получил хорошее образование, служил по финансовой части при тогдашнем генерал-прокуроре князе Вяземском и был неоднократно послан за границу, с важными поручениями государыни. По присоединении Литовских губерний к России Иван Иванович Греч был секретарем и потом обер-секретарем в Сенате, по польским и немецким делам. Для иных такое местечко было мексиканским рудником, а для этого человека только трудною должностью. Ябеда была тогда в полном разгуле. Польские паны превратили все прежние свои политические распри в процессы и часто, из одного пустого тщеславия, жертвовали имением, чтобы только надоесть своему противнику. Зато не дремали и щуки в море! Быстро обогащались тогда дельцы и ходатаи по делам. Но обер-секретарь Сената по польским делам, Иван Иванович Греч, не хотел знать этих проделок, жил более нежели скромно, работал много и, когда скончался, в 1803 году, все его имущество продано было с публичного торгу за 41 рубль. Память этого события сохранилась в газетах того времени. Детям его остались в наследство: Библия, математическая готовальня и честное имя отца. Дед Н. И. Греча по матери, Яков Филиппович Фрейгольд, воспитанный в Сухопутном кадетском корпусе, посвятил себя военной службе, был тяжело ранен в Семилетнюю войну под Цорндорфом и страдал от ран в течение тридцати лет. Принужденный оставить военную службу, он был назначен директором скарбовой канцелярии в Глухове, при существовавшем тогда войске малороссийском, а потом был экономии директором в Киеве. Места сии назывались тогда доходными, однако ж по смерти Фрейгольда не осталось семейству его ни гроша. Дядя Греча, по отцу, воспитывался также в Сухопутном кадетском корпусе (имя его, как отличного кадета, изображено на мраморной доске). Он погиб на поле чести в первую турецкую войну, в царствование императрицы Екатерины II32. Дядя по матери был также военным, храбро дрался со шведами в девяностых годах и умер от последствий этого похода. Родной брат Н. И. Греча, Александр Иванович, тяжело раненный в Бородинской битве, в 1812 году, перенесен был в Москву и там умер. Вот права фамилии Греча на гражданство и дворянство России! Эта фамилия не приобрела знаменитости ни брачными союзами, ни благоприобретенным на службе богатством. Честь и труд – девиз ее. Замечательно, что герб этой фамилии – писчее перо.