Смотрите же, милая Варвара Дмитриевна, жду от вас скорой весточки. Как это Николай Николаевич ухитрился так крепко простудиться? Надеюсь, он совсем здоров. Будете писать Дм<итрию> В<асильеви>чу – кланяйтесь от меня. Что сказать вам о ваших новых знакомых – Щ<епкиной->Куп<ерник>, Яворской, Арабажине и т.д.? Ничего не скажу: хорошего о них ничего не думаю, а дурное… нужно говорить с осторожностью271. Я лично всегда от них держусь подальше, мож<ет> б<ыть>, даже с несправедливой холодностью, но ведь это уж мои индивидуальные ощущения. Напишите мне теперь, что вы сами о них думаете. Романа моего не читайте!272 Там такие неистовые опечатки, что нельзя в руки взять! Я сама дам вам оттиск. Об «Альме» я написала статейку, которая идет в «М<ире> Иск<усства>»273. А что вы о ней думаете? Столько вопросов! Следующее письмо напишу длиннее.
Пока – обнимаю вас от души и прошу, по отношению ко мне, никогда не быть Фомой.
Дорогая Варвара Дмитриевна, только что получила ваше милое письмо и спешу ответить. Я так рада восстановлению отношений между нами, отношений прочных – хочу верить, – ибо они основаны на искренности и бескорыстии, главным образом на искренности. Я хотела бы всегда, при всяких обстоятельствах видеть в ваших письмах (и словах) их прямой смысл, без нужды читать между строками, – как это часто приходится делать с другими людьми – разбираться в намеках и т.д. Я уверена, что если вам что-нибудь не понравится во мне, вы скажете мне это прямо. Я с своей стороны по натуре склонна к откровенности, но люди ее не любят, как я узнала из опыта, а жизнь хорошая школа, которой самое простое благоразумие велит подчиняться. Я готова даже признать, что излишняя откровенность не хороша, можно быть искренним без нее; но вот тут-то и нужна большая тонкость, чтобы отличить излишнее от необходимого, без которого искренность страдает. Какой у меня противный почерк и длинные периоды! Одна вступление заняло пол-письма. Об Урусове – вы точно подслушали мою мысль. Я именно так, как и вы, объясняла его предсмертную религиозность. Я хотела написать о нем два слова, но на свежей могиле трудно писать, к тому же «Мир Иск<усства>» очень просил Дм<итрия> С<ергееви>ча написать теперь же несколько строк, и я ограничилась лишь некоторым сотрудничеством в статейке супруга274, который теперь по горло занят своей громадной работой о Толстом и Достоевском275. Мне кажется, вы с Урусовым были ближе, чем я. Вы с ним переписывались276, я – никогда, между вами мог возникнуть вопрос, есть ли (или нет их) точки внутреннего соприкосновения, между нами эти точки были очень известны. Глубокая симпатия с моей стороны к нему как к человеку, общие друзья, живые и мертвые, каковы Флобер и Бодлер, и др. Он, я думаю, хотя, конечно, любил меня в ответ на мою искреннюю дружескую любовь, – особенно не признавал меня ни как писательницу, ни как поэтессу. И я с этим всецело мирилась. Моя скромная комната была, как он говорил, «оазисом» для него, где собирались его лучшие друзья и единомышленники, а я была хозяйкой оазиса, вот и все. Видите, пожалуй, у него со мной было куда меньше точек соприкосновения, чем с вами, но я этим ничуть не огорчалась, мне казалось, по всяким соображениям, что именно так и должно быть, и я им, Урусовым, радовалась для себя и от себя, не заботясь, доставляю ли я ему собою какую-нибудь радость. Я знаю, что это эгоистично, но как быть, если нельзя иначе? И я в самом деле слишком восхищалась им, каков он был, для того, чтобы его отношение ко мне могло повлиять на нашу дружескую близость.
Я горько раскаиваюсь, что не взяла за границу вашей книги277. Вы знаете, уже полтора года, как я не живу на месте, вечно переезжая, с того дня, как мы с вами виделись в последний раз. В Петербурге я пробыла осенью лишь 3-4 недели, время, чтобы приготовиться к итальянской зимовке. Мы старались взять как можно меньше багажа. Я просила З.А. Венг<еров>ву привезти мне вашу книгу в Рим. И, вообразите, она ее привезла! И только сразу объявила, что не даст мне на нее посмотреть, ибо все 10 дней, кот<орые> она провела в Риме, она писала статью об этой книге, статью тоже мне не прочла, не кончила, и увезла и книгу и статью в Ментону. Я даже не знаю, где была напечатана эта статья278. Вы меня ужасно удивили и огорчили известием, что, м<ожет> б<ыть>, не останетесь зиму в П<е>т<е>р<бур>ге! Как это может быть? Не хочу верить. Напишите об этом подробно.
Что касается Яворских, т.е. Барятинских279, – я их, конечно, еще меньше вас знаю. Но так как «знать», даже близких, очень трудно, то я этого и не жду, а просто, для отношений, руковожусь впечатлением. И для того, чтобы сблизиться с кем-нибудь, мне, лично мне, нужно два, хотя бы, отрицательно-хороших впечатления: 1) чтоб не было глупости или пошлости и 2) чтобы не пахло богемой. Яворская, я вижу <?>, увы, не отвечает (на мой личный взгляд) ни одному из этих требований.
Приветствую от души всех ваших. Пишите мне, в мою пустыню. Как ни много здесь народа, но я – живу в полной пустыне. Конечно, отдайте пьесу в Комитет! Только выберите удачную очередь. Обнимаю вас крепко и жду строчки.
Вы не поверите, в какую вы печаль меня погрузили, дорогая Варвара Дмитриевна! Я почему-то ни минуты не верила серьезно, что вы можете покинуть Петербург. Хотя Псков, как вы говорите, еще слава Богу, – все-таки восемь часов езды, и это совсем не то, что жить на Фонтанке.
Я так надеялась, что этой зимой мы будем видаться чаще, у меня были различные планы чтений, особых домашних вечеров, не похожих на петербургские журфиксы, словом, – бездна мечтаний! С вашим отъездом многое изменяется. Не говоря уже о Мите (ничего, что я его так бесцеремонно называю?280) и о Дмитрии Васильевиче, о всей вашей семье, – ведь вы совсем не привыкли к провинциальной, да еще полковой жизни! Я, конечно, тут не компетентна, но «полковая дама», в моих глазах, это до такой степени от вас отличное, вам противоположное, что я не могу сразу усвоить мысли о вашем отъезде, ни вообразить вашей не-петербургской жизни. Пусть Петербург плох, но все-таки тут лицом ко всему стоишь, ко всему, что происходит в России, к дурному и хорошему.
Простите, вместо вас, – я начинаю жаловаться за вас. Но уж очень я огорчилась.
Здесь стоит прелестная осенняя погода. Мы думаем выехать через неделю, быть в Петербурге числа 5-го; но, может быть, еще запоздаем, очень ненадолго. Лиза Овербек перевела мою драму на англ<ийский> язык и уехала в Англию с надеждой поставить ее в Лондоне, с музыкой; ибо Mrs Splatt – член какого-то возникающего, очень нового, театрального общества. Или пайщица – ей-Богу, не знаю. Я лично уверена, что ничего не выйдет281.– Черкните мне строчку сюда (если скоро). А то – в Петербург. Когда будете в Петербурге, точно? Непременно увидимся.
Обнимаю вас крепко. Сердечно приветствую Дмитрия Васильевича (как его здоровье?) и Николая Николаевича, хотя на него я сердита: ведь это он увозит вас в Псков!!
Наконец-то дождалась от вас знака жизни, милая Варвара Дмитриевна. Очень рада. Постараюсь быть у вас сегодня вечером, только пораньше, часу в девятом, ибо мы еще не привыкли к петербургским порядкам, рано ложимся.
Итак – до вечера.
Всегда всей душой
Милая Варвара Дмитриевна, я так рада вашим строкам. Вы совсем для меня исчезли в пространстве. Не пишу вам больше, ибо не знаю вашего адреса и не уверена, что письмо дойдет. Но на всякий случай спрашиваю, как ваше здоровье? Я слышала, что вы больны. Неужели вы никогда не бываете в Петербурге? Где ваши последние вещи?
Я с осени все прихварываю, дел – куча; у нас теперь начинается толстый ежемесячник «Новый Путь», завтра выходит первая книжка282. Хлопот много, – денег мало, энергии – так себе, скорее довольно – а это главное.
Жду вашего отклика, а пока, если позволите, обнимаю вас.
Милая Варвара Дмитриевна.
Спасибо, что помните меня, спасибо и за первое письмо, оно меня так тронуло, я хотела отвечать, но вы поймете, что невозможно было. Моя мама умерла внезапно283. Теперь две мои младшие сестры мои живут у нас. Мы никто всю зиму не можем оправиться от этого удара. Д.С. все недомогает, а я так просто больна и только и делаю, что лечусь. Всю зиму возилась с сердцем, которое совсем отказывалось служить, а теперь открылись «старые раны», – что-то в легких, не выхожу, мажусь иодом и делаю мышьяковые вспрыскивания. Все это, конечно, на почве ослабленного организма. Жажду поскорее уехать на Кавказ, хоть месяца на два. Журнальной работы масса, она развлекает, – но уж очень я утомилась, все мы слишком устали.
Присланные вами стихотворения очень недурно переведены, но стихов переводных мы совсем стараемся не печатать, напечатали раз перевод Бальмонта из какого-то нового поэта284, и то, по-моему, напрасно, – Отчего вы нам не пришлете ничего из ваших работ? Пишете ли вы теперь что-нибудь? Что Николай Николаевич, – ведь он не уехал на войну?285 Ох уж эта война! Страшно, говорить о ней не хочется!
Что все ваши? Мальчики, я думаю, большие! Бываете ли в Петербурге? Если черкнете мне еще строчку – буду рада!
Обнимаю вас от души.
P.S. Пишу без адреса, думаю – дойдет!
Милая Варвара Дмитриевна, я тоже страшно, страшно жалею, что не видела вас сегодня, мне столько нужно было вам сказать! И зачем вы пишете такие слова, что боялись приехать не вовремя, вы для меня всегда самая желанная гостья. Хотела дать Ник. Мих. первую книжку, приготовленную для вас, но так досадую, что не видала вас, что решила уж отдать вам лично. Когда же увидимся? Крепко обнимаю вас.
Ваша душой
Дорогая Варвара Дмитриевна, в тот вечер, как писала вам, – я сама заболела инфлуэнцой с очень высокой температурой, но, слава Богу, без осложнений. Теперь мне уже гораздо лучше, но когда выйду – не знаю. Если доктор позволит – приеду к вам в пятницу, если же не приеду – значит, я под запрещением. О, вот бы я не боялась заразиться инфлуэнцей! Да она и не заразительна нисколько, это в воздухе, теперь все больны. Напишите мне поскорее, как ваше здоровье. Вот от кашля после инфлуэнцы надо беречься. Вашего папу я всегда любила и потому каждый раз я огорчена, когда слышу, что он нездоров. А вы мне и не написали, лучше ли ему! Привет Николаю Николаевичу.
Обнимаю вас.
ПИСЬМА ЗИНАИДЫ ГИППИУС К В.Ф. НУВЕЛЮ
О Вальтере Федоровиче Нувеле (1871–1949), которого друзья неизменно называли Валечкой, нам, к сожалению, известно гораздо меньше, чем хотелось бы. Его имя постоянно мелькает на страницах различных мемуаров и документов, относящихся к истории русской культуры конца XIX и начала XX века, однако составить себе представление о нем как о личности не так-то просто. И прежде всего потому, что он сам не был творческим человеком, хотя сочинял музыку, кое-что писал (до сих пор полностью не опубликована и даже толком не введена в научный оборот рукопись его мемуаров о С.П.Дягилеве286), был другом музыкантов и художников, писателей и философов. Но ни один аспект его личности не выявился сколько-нибудь полно и не остался в истории русской культуры.
Доступные материалы рисуют нам самого разного Нувеля. Вот еще в 1897 году он в письме к К.А.Сомову рассуждает об искусстве балета и как о художественном явлении и одновременно о современной его окраске287, – и этот интерес продлится по крайней мере до 1930-х, когда после смерти Дягилева он будет принимать живейшее участие в устройстве судьбы актеров его труппы, а потом начнет работать с труппой балета Монте-Карло. Вот он участвует в организации кружка «Вечера современной музыки» – и в те же 1930-е дружит со Стравинским, составляет музыку для балетов… Вот он входит интимным другом в среду художников-мирискусников – и продолжает дружить с Сомовым и Бенуа еще очень долго. Он мелькает среди посетителей петербургских Религиозно-философских собраний и парижских премьер, в редакции «Мира искусства» и на вечерах у Вячеслава Иванова – одним словом, попадает, как сказали бы нынче, в художественную элиту своего времени. Но в то же самое время он ведет сложные любовные интриги, устраивает свидания приятелей, в круге его общения оказываются люди самого низкого положения и чрезвычайно непритязательные по своим нравам288.
Он всюду свой – и в то же время везде чужой, живущий наособицу, никому не подчиняясь, кроме своих не всегда ясных ощущений. Вот замечательная зарисовка его роли в редакции «Мира искусства»: «Теперь, по словам Шуры <А.Н. Бенуа>, в Петербурге “Мир искусства” представляет такое: монарх – Дягилев, Дима <Д.В. Философов> – рабочий, слепо поклоняющийся первому. Бакст, лебезящий и вторящий обоим. Нурок бесцветен; Валечка индепендантно потирает себе руки, веселясь и сияя, но дела и роли не имеющий»289. Позволим себе повторить цитату, уже когда-то приводившуюся, но слишком уж яркую, чтобы оставить ее без употребления: « Я верю в Валичку, и не то что в композитора Нувеля или магистра графа Новицкого <…> но именно в Валичку, такого, каким мы его знаем, с папироской в зубах, с подергиванием усиков, с судорожным смехом и сентиментальным рукопожатием! Валичка! да это перец, без которого все наши обеды были бы просто хламом, да не только перец или не столько перец, сколько маленькая грелка, ставящаяся под блюда; положим, горит в нем спирт, а не смола, но все же горит, все же пламя есть, а пламя, как в ночнике, так и на солнце – все же пламя, животворящее начало, свет и жар; и спичка может поджечь город и бесконечное пространство леса или степей – и я кланяюсь перед спичкой, перед зажженной. Я вовсе не хочу этим сказать, что я Валичку мало уважаю и отношусь к нему покровительственно; das sei ferne290. Но я хочу этим сказать, что Валичка не костер, каким был Вагнер, и не солнце, как Будда <…> что в Валичке мало материи, которая горит (в нас всех очень ее мало <…>) но что есть, то горит и может поджечь, и я, как истый огнепоклонник, кланяюсь ему и заклинаю его, чтоб он бережно обращался с собой, чтоб не потушить себя, что было бы грустно и для нас и для него. Но, кажется, моя просьба в данный момент mal à propos291, так как он не думает потухать, а как раз разгорается все ярче и ярче, что весьма отрадно. <…> Валичка – спирт, это недурно, он, правда, веселый, зеленоватый, издавая легкий гниленький запах, играя – кусливый, но в то же время такой, что к нему серьезно не относишься, хотя он и опасный»292.