Через сто метров к нам подошёл какой-то алкаш и попросил закурить. Я ответил, что не курю. И вдруг раздался крик:
– Эй ты, урод! Отойди от ребят.
Это бежал на подмогу Колян, который смотрел нам вслед, пока мы покидали его «гостеприимный» квартал. Алкаш тут же ретировался. А наш убийца, он же спаситель, сказал:
– Нет. Сам посажу вас на автобус.
Всю обратную дорогу мы с Вехой ехали молча. Каждый прокручивал в голове варианты возможных событий. Через час мы были у подруги дома. И тут меня вдруг отпустило. Передо мной стоял тот самый ствол, чёрный, с кое-где облупившейся краской, не новый и, видимо, со спиленными номерами. Меня затрясло. Я осознал, что произошло Чудо. Я, а возможно и Веха, остались в живых, притом, что её ждало более серьёзное испытание перед кончиной. В голове мелькнула и осталась там жить навсегда мысль, что я Везунчик. И это доказанный и неоспоримый факт. И когда я это понял, осознал и принял, то на душе стало весело и спокойно.
Надюха достала припасённую для особого случая бутылку портвейна «777» 0,7 литра, и я тут же махнул гранёный стакан. За ним второй. Досталось и подругам. Отмечали два события: отъезд и чудесное спасение.
К вечеру следующего дня я вручил беглянку родителям и её брату. Мама всплакнула, отец не вышел нас встречать, а брат долго тряс мою руку и благодарил.
Крыса, 1969 год
Когда то давно, в студенческом стройотряде, мы «тянули» в казахской степи ЛЭП – 220 кв. Все мы, хоть и были студентами, имели квалификацию «монтажник-высотник 3-го разряда». И всегда бросали жребий: кому подниматься на первую опору и на последнюю. На первую, потому что не было опыта и страшно сорваться вниз. На последнюю – страх сорваться от невнимательности и усталости. Ведь работали мы с шести утра до заката солнца, которое в летние месяцы уходило на покой после трудового дня почти в десять вечера.
И вот рыжему, вихрастому, зеленоглазому Димке по кличке «Оторва» выпала последняя опора. Он надел монтажный пояс, клетчатую кепку, под которую не умещалась вся его огненная шевелюра, и полез вверх. Пока продвигаешься вверх по конструкции, карабин не пристёгиваешь. Слишком часто надо повторять эту процедуру, а значит, муторно. Мы же считали себя профи! Нужен шик! Пристёгиваешься уже на верхотуре.
И вот «Оторва» сорвался с двадцатиметровой высоты. Но ему отчасти повезло. Пристёгнутый к монтажному поясу карабин, а значит и страховочная цепь, при падении зацепились за монтажный рельс, шедший параллельно земле на десятиметровой высоте. Рельс спружинил пару раз и скинул Димку практически на наши руки. Мы сгрудились в то время внизу и курили. И только дикий крик «Оторвы» вывел нас из оцепенения, и мы как-то смогли и ухитрились его поймать. Конечно, не в полной мере. Он пробил наши руки и прилично грохнулся о землю.
И вот он лежал без сознания, а мы стояли и смотрели на него с немым вопросом: «Жив или нет?» Наконец он открыл глаза, улыбнулся и медленно стащил кепку с мокрой головы. Наш рыжий Димон был абсолютно седой. Скорая увезла его в местную больницу.
Когда я через три дня получил разрешение его навестить, он, лежа в кровати, тихим голосом мне сказал: «Гарик, за эти мгновения вся моя жизнь, как мне показалось, стремглав, но в хронологическом порядке пролетела передо мной, начиная от песочницы и до момента падения».
С Димоном мы корешились ещё с учёбы в МВТУ им. Баумана. И вот сейчас, сидя в палате у его кровати, мы вспомнили эпизод из нашей стройотрядовской жизни. Развлечений в селе, где мы квартировали, практически не было. Каждый день, когда мы затемно приезжали с прокладки ЛЭП, после короткого ужина происходила одна и та же сцена. Мы вваливались в нашу комнату в бараке, где стояли двенадцать кроватей, и валились на них, в чём были. Свет выключать забывали. А поскольку нашей будущей профессией была работа в энергетике страны, кто-то из нас кричал: «Руби фазу!» И чей-то сапог летел в лампочку, болтавшуюся под потолком на проводе вместо люстры. Наутро, когда мы уезжали в степь на линию, кто-то из местного персонала вкручивал новую.
Мы работали втроём. Я, Димка и Стас. Стас был бурщиком. Точнее, он был водителем ГАЗ-3381, на котором был смонтирован бурильный агрегат АВБ-2М, выпускаемый заводом им. В. В. Воровского. Также он бурил нам лунки под бетонные пасынки, на которых устанавливалась опора ЛЭП.
Впервые я встретил его рано утром у рукомойников, которые висели рядами у нашего барака. Я вышел, как всегда в 5.30 утра, в трусах и с белым «вафельным» полотенцем на талии. Начал умываться и вдруг услышал осипший голос:
– Эй, студент! Ты лосьон «Утро» пил? А жидкость для ног пил, студент?
Я мотнул отрицательно головой.
– Сушит горло, студент. Сушит.
Этот алкаш, как выяснилось, только приехал и оказался нашим бурщиком. Стас был парень с «багажом». Он отмотал восьмилетний срок за разбойное нападение и теперь встал на путь исправления. На зоне у него было погоняло «Пуля».
Опора крепится на четыре бетонных пасынка типа ПТ-33–2 массой 250 кг. Мы их сами, вручную, грузили в грузовик, с которого их потом скидывали около опор на линии. При погрузке мы ужасно напрягались, и наши брезентовые штаны от робы лопались по шву на попе. Мы их обычно «сшивали» мягкой медной проволокой. Так и ходили. Деревенские девчонки не могли сдержать смеха, глядя на наш вид сзади, где было видно, в каких труселях ходит их хозяин.
И вот наш Стас поспорил с Димоном, что он съест живую крысу. Ставка – весь заработок Димона или его, в зависимости кто выиграет спор. Надо сказать, что за лето мы зарабатывали приличные бабки. Два сезона в степи – и первую модель жигулей ВАЗ-2101 можно было купить. Конечно, по госцене.
Ударили по рукам. Отловили крысу. Поместили в кастрюлю. Это оказалась Rattus norvegicus, самая крупная особь в России, или тогдашнем СССР. Наш экземпляр был размером 21 см, не считая хвоста. Практически тёмно-серая и очень упитанная. Собрался весь стройотряд. Все 42 человека образовали плотное кольцо, внутри которого стояла закрытая кастрюля с обедом для Стаса. Стали делать нешуточные ставки: съест или нет. Кастрюля подрагивала, и крышка дребезжала. Видимо, крысе было неуютно и жарко в замкнутом пространстве.
Стас разделся по пояс и сел на землю перед кастрюлей по-турецки, скрестив ноги. Он достал из сумки две бутылки «Солнцедара». Это было красное креплёное вино (18 град.) самого низкого качества, или попросту бормотуха. В то далёкое время оно разливалось в бывшие в употреблении бутылки из-под шампанского – «бэцманы». Выпускалось Геленджикским винзаводом, стоящим в посёлке Солнцедар на Тонком мысе близ Геленджика. Исходный алжирский виноматериал Мерло или Каберне танкерами доставляли в Новороссийск, и оттуда по винопроводу он перегонялся на местный винокомбинат. Правда, перед наливом танкеры очищали пропаркой и покрывали специальным пищевым лаком. Даже Вадим Ерофеев упоминает эту бормотуху в своей знаменитой поэме 1970 года «Москва – Петушки». Вино имело прозвища: «чернила», «огнетушитель», «клопомор», «средство от тараканов», «краска для заборов». Ходили шутки вроде: «Силачом слыву недаром – похмеляюсь “Солнцедаром”». Стоило пойло, даже по тем ценам, копейки – 1 р. 56 коп. Много людей ушли в иной мир после тёплого общения с «божественным напитком».
Стас ловко отбил горлышко у первой бутылки «Солнцедара» и, широко открыв рот и не соприкасаясь с ней губами, медленно и со знанием дела влил всё содержимое бормотухи в себя. Толпа замерла. Он ещё посидел минут пять, видимо собираясь с духом, или ждал действия напитка. На кону стояло практически полмашины. Тогда мы не знали иномарок. Да и «Жигули» оставались для большинства жителей великой страны СССР несбывшейся мечтой.
Стас осторожно приоткрыл крышку глубокой кастрюли, он знал, что крыса может оттуда выпрыгнуть. Из посудины показалась жуткая оскалившаяся ужасная морда зверька. Она запищала и одновременно жутко зашипела. Стас ловко схватил её левой рукой в строительной перчатке чуть пониже головы, как будто делал это ежедневно. Он смотрел на неё невидящими глазами, и мы практически все были уверены, что он этого никогда не сможет сделать.
Всё остальное произошло молниеносно: он зажал голову крысы между стенкой кастрюли и крышкой, со всего маху ударил правой рукой по крышке посудины. Раздался мерзкий хруст. Из раздробленной головы и пасти мерзкого грызуна брызнула тёмно-коричневая кровь и окропила его лицо. Недолго думая, Стас впился зубами в волосатый тёмно-серый хребет грызуна и рванул шкуру, срывая её с тушки. После нескольких попыток это ему удалось. Пот градом катил с него, грязные волосы прилипли к лицу, и в остекленевших округлившихся глазах его стоял ужас. Он запустил свои заскорузлые пальцы с грязными длинными ногтями в тушку, вырвал кишки и бросил на землю.
Многих стоящих вокруг стало тошнить, некоторых рвало, а кому-то из девочек стало дурно. Вокруг уже стоял гвалт, крики и оханье. Картина была, как из фильма ужасов. Тем временем почти озверевший Стас уже кромсал зубами мясо крысы, отрывая его от костей. Через пять минут всё было кончено. На пыльной земле лежал обглоданный скелет ужасного грызуна с раздробленной головой, его шкура, хвост и потроха. Рот «Пули», его лицо были в крови и слизи.
Он вскочил на ноги, отбежал за угол нашего барака, и его вырвало. Он отбил горлышко второй бутылки бормотухи, влил содержимое в себя, вытер руку о штаны и, засунув её глубоко себе в глотку, вызвал повторную рвоту. После этого медленно пошёл, качаясь, к жестяным рукомойникам, висящим на гвоздях, где мы обычно умывались. Долго мыл с хозяйственным мылом руки и лицо.
Вечером у него поднялась температура. Его знобило и трясло. Жутко болел живот. Директор сельсовета, где мы квартировали, дал машину, и в сопровождении местного врача Стаса отвезли за 80 км в городскую больницу.
Мы все были уверены, что больше его не увидим. Нам с Димоном дали нового бурщика, и время покатилось своим чередом. Но к концу лета, когда у нас была госприёмка нашего участка ЛЭП, он появился. Осунувшийся и сильно похудевший Стас сказал, что он сбежал из больницы, не долечившись, ведь его ждал выигрыш. Через три дня нам должны были выплачивать зарплату. К сожалению рыжего Димона, его место к кассе занял Стас по прозвищу «Пуля»…
А сам Димка умер в больнице на следующий день после моего посещения. Сердце его не выдержало. Всем отрядом мы провожали его в последний путь на железнодорожной станции. Димон лежал в цинковом гробу, седой, строгий и серьёзный. Путь был неблизкий. Родители его жили в Норильске. Мы оплатили всем отрядом траурные расходы. Гроб запаяли, и отправили малой скоростью нашего весельчака, любимца всего третьего курса, рыжего Димку, далеко на Север, в Норильск, к его родителям.
Воображаемый поворот «Калейдоскопа», и я уже в другом мире, будто машина времени мгновенно переместила меня на пару лет вперёд, в самое сладкое время моей жизни – учёбу в аспирантуре…
Испытание судьбой, 1971 год
Наши встречи с моей любимой девочкой продолжались, несмотря на то, что и мои родители, и её были категорически против. Да, мы явно были не пара: она из простой семьи, где родители звёзд с неба не хватали. Мои же предки были людьми интеллигентными, образованными: мама – детский зубной врач, а отец, окончив два вуза и Высшую партийную школу при ЦК КПСС в Москве, был направлен на госслужбу в Архангельск, а затем, когда стали поднимать Казахстанскую Целину, в одну из областей Республики, где добился серьёзных успехов и был награждён многочисленными орденами и медалями. Был избран в Бюро Обкома партии и депутатом местного законодательного собрания.
Но меня мнения обеих семей не волновали абсолютно. Я твёрдо решил жениться на Вехе. Я тогда ещё не умел различать любовь и страсть. Это был мой первый серьёзный опыт общения с противоположным полом. А несерьёзный был всего один раз, с поварихой нашего стройотряда. Веху я желал 24 часа в сутки. В вопросах секса, несмотря на молодость, она была много опытней меня. Плюс её бешеный темперамент и раскованность в плотских утехах. Да и моя кровь, казачьих предков с Дона, тоже давала о себе знать.
Но человек предполагает, а Судьба располагает. С этим мне пришлось уже через два года столкнуться. И жизнь сделала крутой вираж, вжимая меня в воображаемое кресло своими перегрузками.
После четвёртого курса нас направили на преддипломную практику на Павлодарскую ТЭЦ-3 в Казахстане. Жили мы с ребятами в общаге недалеко от станции. Днём ходили по цехам, изучали работу оборудования под присмотром наставников. Вечером пили вино и играли в преферанс. Расписывали обычно «пулечку» под названием Ленинградка.
В один из дней на ТЭЦ случился аврал. Котёл № 3 пошёл на аварийный останов. Как полагается в таких случаях, сработала защита: подорвались БРОУ[1] и РОУ[2], выбрасывая в атмосферу сотни тонн пара с t 560 град С и давлением 140 атм. Грохот был слышен за 20 км от станции. ТЭЦ-3 резко сбросила электрическую и тепловую нагрузку. Отключился ряд предприятий города и часть жилого сектора. А поскольку было начало лета и большинство работяг станции были в отпусках, то в помощь аварийной бригаде, примчавшейся из города, кинули и нас.
Чтобы было ясно, что представляет собой котёл БКЗ-420–140 Барнаульского котельного завода, поясню. Это стальная конструкция высотой 49 метров, что сопоставимо с высотой хорошей жилой многоэтажки. По высоте и по периметру топки внутри плотно, одна к одной, уложены трубы, по которым циркулирует вода. Вода подогревается 6 форсунками, по которым турбулентно, под давлением, вдувается угольная пыль или мазут. Постепенно, по мере нагрева, горячая вода поднимается в барабан, который находится на самой высокой отметке котла, где превращается в пар, который затем перегревается там до t 560 град С при давлении почти в 150 атм. Толщина стенок барабана котла из высокопрочной высоколегированной стали 16 ГНМ доходит до 12 см.
Когда мы поднялись на последнюю отметку в 42 метра, то были мокрые, хоть выжимай. Согласно технике безопасности, мы были экипированы в каски с шерстяными подшлемниками, фуфайки, ватные брюки, кирзовые сапоги и двойные рабочие перчатки. Всё это должно было как-то уберечь нас от высоких температур.
На последней отметке котла температура снаружи доходила до 45 градусов. Но это были цветочки. Нам предстояло работать внутри барабана котла, который нормально должен остывать трое суток. Но был аврал. Котёл простоял только несколько часов. И нам предстояло в него забраться. По нормам всё той же техники безопасности, было положено в барабане работать 15 мин, причём не при температуре 55 град. С, как сейчас, а гораздо меньшей, затем 30 мин отдыхать снаружи.
Когда мы туда залезли, то сначала не могли дышать, кружилась голова, пот стекал по ногам в сапоги и доходил в них почти до щиколоток. Мы решили, что если через 15 мин выберемся отсюда, то никакая сила не сможет нас загнать туда обратно. С пацанами мы договорились: сколько сможем продержаться внутри, столько и будем работать. Молодое – оно, как правило, бесшабашное и бездумное.
Мы выдержали час с четвертью. Нас практически доставали в полубессознательном состоянии наружу под маты мастера аварийной бригады, который отвлёкся и не проконтролировал наши действия. Спуск с отметки 42 метра по металлическим лестницам, напоминающим корабельные трапы, происходил с черепашьей скоростью. По мере спуска нас начало морозить, т. к. перепад температур за столь короткое время оказался значительным. Мы дотелепались до душевой с единственным желанием – немедленно встать под горячий душ.
Но, увы, мы забыли про аварию. Да и рабочая смена ещё не закончилась. Из кранов бодро шла только холодная вода. Ребята мыться не стали, посидели, пришли в себя и, обтеревшись полотенцами, двинули в общагу.
Перед уходом мой одногруппник, Валера Садовников, сказал:
– Не будь идиотом! Не лезь под холодную.
А Саня Шилов добавил – просто покрутил пальцем у виска. Но я же был понтарь и спортсмен в одном лице. А понты всегда идут впереди рассудка. Я встал под холодные струи и ощутил, что меня как будто окатили кипятком. Меня обожгло. Но это был холод. Сердце прыгнуло куда-то в затылок. Быстро намылившись и ополоснувшись, я принялся энергично растираться полотенцем. Но это было обычное в то время, маленькое белое вафельное полотенце. И никакой махры.